Валентина Мухина-Петринская - На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

• Название: На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
• Автор: Валентина Мухина-Петринская
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990

Воспоминания об аресте в октябре 1937 г., следствии, ярославской тюрьме, Колымских лагерях, повторном следствии в конце 1940 − начале 1941 г., Карлаге (Карагандинская область Казахской ССР), освобождении в июне 1946 г.

---

Вот этого-то и боялась моя обреченная бригада. Ведь хлеб был основой питания.

Кроме меня, все пали духом и даже не болтали между собой — ни до чего им было.

Первые три дня каждый из нас получал хлеб по расчету старой бригады. А потом они будут есть хлеб, который выпишу я.

Первый день в поле мы работали у капустного бурта. Овощехранилища для капусты не было, просто капусту аккуратно укладывали осенью в бурты и укрывали. Нам надо было раздеть капустный бурт и погрузить капусту на грузовые машины.

Капуста шла на фронт.

Огромная угрюмая равнина, заключенная в кольцо каменных сопок. Свистит пронизывающий ледяной ветер, дрожь, казалось, проникает до самых костей. Простиранные до дыр телогрейки не греют. И мучит голод.

Четвертый год войны. Моя мама и сестра на воле в далеком Саратове ели на обед картофельную шелуху…

И тридцать женщин, вверенных мне, не верящих в меня (так уж им внушили: клоун в юбке, рассказчик, с ней скучно не будет, но не накормит).

А прежний бригадир кормила? По четыреста — четыреста пятьдесят граммов в сутки. Редко кому норма — шестьсот граммов — пайка хлеба (шестисотка стоила тогда в войну у нас восемьсот рублей).

Женщины посинели, некоторые просто пошатывались от слабости и ветра. Два шофера, откормленные, мордастые парни, с насмешкой разглядывали мою бригаду, позевывая в теплой кабине… Внезапно гнев захлестнул меня. Я подошла и решительно застучала в стекло кабины:

— А ну, выходи и помогай! Не совестно сидеть развалившись, когда больные женщины работают?

— С чего это мы будем помогать зека? — лениво удивился один из парней.

— Хорошо, сейчас не помогайте, но грузить на свою машину будете сами, как миленькие.

— Еще чего… — пробурчали они.

Но тут раздался крик Маруси Брачковской:

— Валя! Валя! Она… У нее… Господи!..

У старой воровки шла горлом кровь (оказывается, у нее был туберкулез).

Я бросилась к ней, и мы с Шурой уложили ее на снятые капустные листы, рогожу, старые мешки, которые сняли с бурта.

Я нашла чистого снежка (снега было едва на сантиметр!), и мы дали ей проглотить.

— Товарищи, давайте быстрее подбросим этим двум лодырям капусты, пусть скорее погрузят на машину и отвезут Фросю на участок в медпункт. Шура, отвезешь ее в кабине.

— Нет места… — начал было шофер.

— Пусть твой напарник пересядет в кузов. Быстрее! Если она умрет, напишу на вас рапорт. Живо угодите на фронт.

Они больше не спорили. Послушно погрузили капусту и отвезли обеих женщин на участок.

Все три дня мы работали на этих капустных буртах. Приезжали уже другие шоферы и охотно помогали грузить. Фросю отвезли в больницу, где она умерла в первую же ночь. Нас в бригаде осталось со мной ровно тридцать.

Я пошла в контору к нарядчице Наде и спросила у нее, нет ли напечатанных норм? Может, на машинке?

— Книги есть, — Надя протянула мне довольно толстую книгу нормативов.

Когда я нашла в оглавлении «Капустные бурты» в стала просматривать, то была крайне поражена: там было полно работ, о которых мы даже не догадывались. Например: подметать землю веником и… отбрасывать снег. О, да здравствует снег! Кто его учтет при проверке?

Я всех, в том числе и себя, поставила на непременное отгребание снега. Пуды снега, тонны, целые горы снега пришлось нам отбросить с капустного бурта.

«Интересно, сколько за это полагается каждому из нас хлеба?» — подумала я, отправляясь к нарядчице.

Когда Надя прочла мой отчет, она вся покрылась пятнами.

— Ну, Мухина… За такой отчет тебе не то что карцер, тебе срок дадут. Снега было на сантиметр. Иду к Решетняку — на подпись понесу, — и она торжествующе удалилась.

«Неужели я слишком много снега написала?» — размышляла я.

Маруся Шатревич тревожно поглядывала на меня поверх своих папок.

Из кабинета начальника вернулась обескураженная Надя и, не глядя на меня, сказала с удивлением: «Подписал!»

— Сколько же хлеба получит моя бригада?

— А то ты не знаешь?

— Конечно нет, откуда?

— По… кило двести, — буркнула она, отворачиваясь.

— Я решила, что она насмехается, и ушла…

Шатревич потом сказала, что и она услышала это, но решила, что ей просто послышалось.

Настал четвертый день моего бригадирства. Первый, когда бригада получит выведенное мной количество хлеба.

В обеденный перерыв я взяла двухручную корзину, попросила у Маруси Брачковской чистую простынку, и мы с ней отправились в каптерку за хлебом для бригады.

Тот, кто будет читать эти строки, особенно молодежь, не поймет, что значила пайка хлеба в годы войны. Пайка хлеба, да еще в лагере. Только в осажденном Ленинграде было неизмеримо хуже с хлебом. Кормили нас плохо и мало, работали мы много и тяжело, недосыпали, переутомлялись.

Основой жизни была пайка хлеба. Большинство из нас съедали ее зараз в обед, когда получали…

Мне хотелось написать поэму о пайке хлеба, но я отгоняла от себя эту мысль. Вместо того я, атеистка, написала на своей фанерке утреннюю молитву. Она начиналась так: «Благослови меня, господи, на день наступающий. Пошли мне терпения и мужества. Умения стоять за человека, если он сам не в состоянии постоять за себя, и умения прощать людей, их недостатки, ведь и я не без них. Но одному человеку я никогда не прощу, ибо вся кровь, все страдания людские — это его вина. Сделай, господи, чтоб его публично осудили, чтоб народ понял это. Я хочу, чтоб его повесили всенародно на Красной площади. Будь он проклят…»

Так, едва Сталин врывался в мои мысли, молитва превращалась в проклятие. Терпения и кротости мне явно не хватало…

Заведующая каптеркой с удивлением взглянула на меня и, пробормотав что-то вроде «Ну, Мухина, ты даешь», стала выкладывать нам пайки на бригаду, все до одной по кило двести граммов.

Я тщательно укрыла хлеб чистой простынкой, и мы понесли корзину в барак. Еле донесли. Там ждали члены обреченной бригады, поникшие и какие-то смирившиеся.

— Валя, раздавай скорее наши полпайки, да обедать пойдем, — вздохнул кто-то из женщин, — животы подвело от голода.

— Сейчас, потерпите минуты три…

Я подождала, пока окончит раздавать хлеб Ираида Иосифовна в основном по четыреста — четыреста пятьдесят граммов, две пятисотки… Бригаде попалась тяжелая работа — огромные нормы. Но они все с интересом ждали, как обреченная бригада будет получать свои трехсотки.

Громко и четко я выкликала:

— Брачковская — кило двести.

— Зина Фрадкина — кило двести.

— Шура Федорова — кило двести.

— Томашевская — кило двести.

И так все тридцать человек. Ибо я тоже убирала горы снега — мне тоже было кило двести.

В бараке воцарилось зловещее молчание.

— Интересно, это каким образом? — вскричала Ираида Иосифовна. — Как это ты ухитрилась? — обратилась она ко мне.

— А наш бригадир не обязан вам отчитываться, — громко сказала Шура. — Начальник подписал — у него и спрашивайте.

— И спросим.

— Спросим, что за безобразие.

— Мы по-честному выводим, а она…

Скандал разразился вечером на разнарядке. Бригадиры высказывали свое возмущение поодиночке и разом, кричали возмущенно, совершенно справедливо. Ведь если говорить честно, мой отчет был сплошной липой.

Решетняк всех выслушал, потом стукнул кулаком по столу и цыкнул, чтоб они умолкли.

— Теперь послушайте, что я скажу, — начал Решетняк. — Учитесь у Мухиной выводить хлеб. Вы думаете, мне приятно видеть, как ежедневно по утрам отправляют в могилы трупы доходяг, умерших от недоедания…

Я с таким удовольствием смотрела, с каким аппетитом, с какой радостью едят свои пайки женщины из моей бригады, так за них радовалась, что даже на какой-то час забыла про собственный голод. Вспомнила, конечно, и побежала в кухню за обедом. Столовой на Волковском не было.

В тот же день случилось подлинное чудо — с Шурой Федоровой по кличке «Я сама».

Она принципиально мало и плохо работала. Когда бригадир или начальник пытались ее урезонить, она говорила с гордостью:

— Вы что, не знаете, кто я? Я потомственный вор в законе. Понятно? Мне не пристало вообще работать. Не понятно? Какие же бестолковые! У меня и родители воры, и деды, и прадеды. Мой прапрадед еще при Петре Великом был вором, пока Петр не увлек его строительством кораблей. Но когда Петр умер, он опять стал воровать. И даже залез во дворец к дуре императрице. Так мне рассказывал отец. Он был непревзойденный ворюга, и самого широкого профиля: и по кассам, и по квартирам, и так далее. А я ему с пяти лет помогала, так как могла пролезть в самую маленькую форточку… А когда мне хотели помочь, я говорила: «Я сама». Отсюда и кличка. Папаню кто-то прирезал. Не уголовка, нет, в уголовке такими делами не занимаются, а завистники из нашего брата. Мамаша начала с горя пить и скончалась от белой горячки — жаль ее…