Валентина Мухина-Петринская - На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

• Название: На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
• Автор: Валентина Мухина-Петринская
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990

Воспоминания об аресте в октябре 1937 г., следствии, ярославской тюрьме, Колымских лагерях, повторном следствии в конце 1940 − начале 1941 г., Карлаге (Карагандинская область Казахской ССР), освобождении в июне 1946 г.

---

— Здравствуйте, товарищ начальник, — сказала я, улыбнувшись.

— Освободилась?

— Если это можно назвать освобождением.

Мы вошли к нему в кабинет.

Я рассказала ему, что просто не в состоянии возвращаться на Волковское.

— Вот оно какое дело, — сочувственно заметил Кузнецов, — куда же я вас дену? В Караджаре нет работы для вас… Подождите минутку, я подумаю. — Он действительно думал минуту-две, не больше. — Хотите на СХОС?

— СХОС?

— Сельскохозяйственная опытная станция, это полтора километра от Долинки, где находится наше управление. На СХОСе нужны грамотные рабочие, знающие латинский шрифт. Думаю, вам там понравится.

Я от всей души поблагодарила его… Поговорили о том о сем, я расспросила его о жене и детях.

Меня устроили ночевать к вольным, а на другой день я с несколькими женщинами отправилась в Долинку. На СХОСе мне очень понравилось — поля, лес, но я чувствовала себя несколько одинокой…

Это рассказ о начальнике лагеря Кузнецове, который спас мне жизнь.

«Меценат из Чека» — прозвали его уголовники.

Поэтому я опускаю свою дружбу, свою любовь. Скажу только, что мой муж Валериан Георгиевич Петринский, с которым я прожила в любви и согласии 34 года (до его смерти от инсульта в 1978 году), был тот самый Петринский, с которым я познакомилась в Карлаге на участке Волковском. Я написала ему со СХОСа, он ответил, завязалась переписка. Как-то Валериан обратился к Кузнецову, показал ему мое письмо… Тот читать не стал, но… однажды угрюмым мартовским днем, возвращаясь в обеденный перерыв из столовой, я увидела идущего навстречу мне Петринского. Мы бросились друг к другу, обнялись и впервые поцеловались открыто при всех.

Теперь я имела преданного друга, человека, который полюбил меня беззаветно, так же глубоко, как я когда-то Сергея Неклонского.

Освободили нас 1 июня 1946 года, вручили трехмесячные паспорта, и мы поехали навстречу новым испытаниям, которых тоже хватило на девять лет.

Кузнецова я видела еще только в мае 1946 года… У нас был выходной день, с утра сходили в баню, немного отдохнули и после обеда мы с Валерианом решили сходить в Долинку. Это небольшой городок — километра полтора от СХОСа. Там был хороший книжный магазин, и мы решили попытать счастья, может, найдем что-нибудь интересное. Мы шли, держась за руки, по лесной дороге. Пахло травами, листьями, сыроватой землей, в лесу куковала кукушка, долго и самозабвенно.

— Как хорошо, — сказала я.

— Ты меня любишь? — в сотый раз спросил меня Валериан.

— Очень! Почти как маму и сестренку. А их я люблю больше всего на свете.

— Сказала бы просто — люблю.

— Ну, люблю.

— У тебя была настоящая любовь, и тогда ты действительно любила.

— Валя! Тогда смена мук только предстояла, грозила, ждала. А сейчас я… может, несколько устала от жизни?

— Не верю. Ты полна жизни…

Мы услышали за нами цокот лошадиных копыт и оглянулись.

Нас догоняла двуколка, запряженная одной лошадью. Двуколка остановилась, с нее спрыгнул улыбающийся Кузнецов.

— Здравствуйте, дорогие, как она жизнь? — Он обнял нас обоих сразу. — Я ведь вас догонял, сказали, что вы направились в Долинку. Давайте сразу поговорим, потом вас подвезу.

— Спасибо. Я ведь очень по вас соскучилась.

— Усаживайтесь, ребята, я только лошадь освобожу — пусть попасется на зеленой травке.

Мы сели на теплую насыпь возле арыка. Сейчас здесь уже был холодок. Тихо шелестела береза. В арыке журчала чистая вода.

Дальше за березками начиналась СХОС, оттуда тянуло отцветающими яблонями.

— Что-нибудь пишешь в свободное время? — серьезно поинтересовался Кузнецов, усаживаясь возле нас.

— Пишу.

— Что именно?

— Написала поэму… «Человек без рук». Посылала в журнал «Новый мир». Ответили, что поэма их потрясла, но печатать ее невозможно, слишком тяжелая, мрачная. Что я, видимо, много пережила, но надо стараться видеть светлое вокруг.

— Ты отсюда слала?

— Нет, из Саратова. Послала сестре, она перепечатала и по моей просьбе отослала в «Новый мир». Написала еще рассказ — уже прозой. Отослала в «Октябрь», отсюда, сама. Пишут, что смотрят на меня как на будущего коллегу, но пока печатать никак не могут. Слишком много юмора. Что юмор — это, конечно, хорошо, но юмор надо дозировать, а то так можно отшутиться от всего на свете.

— Гм! — Кузнецов хмыкнул и пристально посмотрел на меня. — Валентина Михайловна, прочтите мне эту поэму… Помните ее наизусть?

— Нет.

— Но у вас есть копия?

— В бараке.

— У меня есть здесь, в кармане пиджака. — И Валериан достал из кармана копию поэмы «Человек без рук».

— Третий экземпляр, там плохо видно, — пробормотала я.

— Первый… уже перепечатал сам на конторской машинке. — И Валериан передал Кузнецову поэму. Он прочел ее раза два, если не три.

— Ох, Валентина Михайловна, что так мрачно? У меня мороз по коже пошел.

Словно крылья отрезали птице — Как полетишь?

Бьется, бескрылая, о мостовую. Ночь… Тишь…

Прочел он по памяти и вдруг сказал:

— Валентина Михайловна, прости, но я хочу тебя спросить. Если можешь, ответь. Сможешь ли ты простить все это, пережитое?

Я ответила не задумываясь:

— Смогу. Но при одном условии.

— Каком?

— Валя, оставь нас на минутку одних. Валериан кивнул понимающе и, легко поднявшись, пошел к кузнецовской лошади.

— При каком условии?

— Чтоб публично, всенародно, сказали правду о Сталине. Простите меня, но ведь я только правду хочу, больше ничего. И не будет у меня на душе никакой обиды.

Кузнецов покраснел и махнул рукой.

— Эх, Валентина Михайловна, боюсь я, что правду о Сталине скажут не раньше как лет через сто!

— При нашей жизни скажут, — твердо сказала я.

Такова была наша последняя встреча. Я дожила и до XX съезда партии, и до XXII, и до возрождения демократии при Горбачеве.

Не знаю, жив ли Кузнецов?

Если жив, откликнитесь, мой бывший начальник. Где вы?

Обреченная бригада

Бригада эта должна была погибнуть. Так все считали и именно так ее окрестили при самом создании — «бригада смертников».

Сейчас объясню, в чем тут дело. На Волковском так уж повелось, что почти каждый бригадир, когда его упрекали в нерадивости, отставании, невыполнении плана и тому подобном, в оправдание уверял, что его бригада просто замечательная, но вот несколько человек, ленивых, безответственных, тянут бригаду назад, именно из-за этих четверых-шести человек бригада всегда плетется позади.

Начальнику лагеря Решетняку наконец надоело слушать про этих злосчастных лодырей, из-за которых страдает вся бригада, и он приказал всем бригадирам составить к следующей разнарядке списочек лентяев, и он освободит от них бригадира.

На другой день почти все бригадиры предоставили такие списки. В них были внесены лентяи, больные, старые и просто неугодные бригадиру люди. В числе последних попала в списки и я. Бригадир меня ненавидела лютой ненавистью. Могу объяснить почему.

Летом нас будили затемно часа в три, и мы очень страдали от недосыпания.

Как только мы приходили на работу (мыли водой с мылом капусту — огромное поле, на которое нападали букашки), бригадирша Ираида Иосифовна томно жаловалась на переутомление и сожалела, что не может поспать часок-другой на травке.

— Поспите, Ираида Иосифовна, если начальник появится на дороге, я вас разбужу, — говорила ей обычно подхалимка Полина.

— Ну как ляжешь?.. За мной сразу Мухина ляжет.

— Да нет, она будет работать. Спите спокойно, — уверяла подхалимка.

— Мухина, не ляжешь? — стонущим голосом вопрошала бригадир.

— Как только вы уснете, я сразу свалюсь спать.

— Ну вот видите.

Все же сонливость брала свое, и бригадир засыпала на краю поля. Я устраивалась возле нее и тоже сладко засыпала. Чудесное зрелище для умевшего появляться неожиданно Решетняка.

Гнев его всегда обрушивался на Ираиду.

— Как тебе не совестно?! Еще бригадир — пример подаешь. Мухина хоть байки в бараке рассказывает до полуночи, бодрость в женщинах поддерживает! А ты?

А вообще все считали, что Решетняк меня терпеть не мог.

Меня всякое начальство недолюбливало, может, потому, что у меня, как говорится, начисто отсутствовала «шишка почтения».

Перед тем как угодить в обреченную бригаду, я как раз получила трое суток карцера. Трое суток с выводом на работу за то… что я захватила с поля две картофелины. «Позаимствовала», по выражению наших уголовников. Картошку эту мы весной сажали, летом окучивали, а теперь рыли лопатами и намеревались испечь в горячей золе. Этот поступок не вызвал у меня ни малейших угрызений совести.

Возле нашего восьмого барака как раз находился общелагерный котел кипятка, под которым всегда была чудесная горячая зола. Там я и хотела испечь две картофелины. Но увы, мне не повезло. На вахте, где нас принимали с работы, случился обыск («шмон» по-лагерному), и я попалась.