Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

• Название: Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
• Автор: Алексей Вышеславцев
• Издательство: Издание Маврикия Осиповича Вольфа
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1867

Алексей Владимирович Вышеславцев (1831–1888) — российский путешественник и историк искусства. Служа врачом на клипере «Пластун» и корвете «Новик», в 1857–1860 годах он совершил кругосветное путешествие. Это было одно из первых долгих плаваний отряда винтовых судов — новейшего достижения судостроения того времени — к устью Амура. Целью экспедиции стало посещение российских портов на Тихом океане и «акклиматизация» русского флага в японских и китайских пристанях. На клипере «Пластун» Вышеславцев обогнул мыс Доброй Надежды, побывал на Атлантических островах, в Сингапуре, Гонконге, во многих бухтах обустраиваемого Амурского края. Целый год клипер провел в японских водах. По пути домой, в составе эскадры адмирала А. А. Попова, Вышеславцев увидел Полинезию, прошел Магелланов пролив, побывал в Южной Америке, на пути домой вторично пересёк Атлантический океан. Во время длительного путешествия корабль не раз попадал в обстоятельства чрезвычайные. Клипер «Пластун» пережил не один серьезный шторм, расставания и встречу с другими кораблями эскадры, долгое одиночное плавание. С борта корвета «Новик» (на него Вышеславцев был переведен в Монтевидео), в нескольких днях пути от родных берегов, Вышеславцев видел взрыв клипера «Пластун» и гибель товарищей. Наконец, в августе 1860 г., после трехлетнего отсутствия, Вышеславцев возвратился в Кронштадт, совершив полное кругосветное плавание. В течение всего путешествия Вышеславцев зарисовывал наиболее интересные места, типы жителей разных стран, этнографические особенности их быта. Эти любительские рисунки стали художественным дневником путешествия и отразили трехлетний путь экспедиции. Накопленные за время путешествия материалы легли в основу книги «Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания», впервые изданной в 1862 году. Книга содержит 27 рисунков автора, литографированных известным петербургским мастером Полем Пети.

---

Кроме риса, близ Вимпу возделывается сахарный тростник, но немного. Китайцы выделывают из него леденец и темный песок. Рафинировки они не знают. В садах и по всему берегу много фруктовых дерев: гуавы, манго, wangpee (Cookia punctata), Ieechee, longan, апельсины. Из дерев, украшавших обширный наш ландшафт, назову кипарисы, баньяны и другие виды ficus; также особенный вид сосны, которую китайцы называют водяною (Thuja), бамбук и род нашей плакучей ивы, которую китайцы очень поэтически называют «вздыхающей ивой». По берегу реки много водяных лилий и лотосов; они разводятся как для красоты, так и для пользы: корни их употребляются в пищу. Летом и осенью эти поля лотосов, во время цветения, действительно очень красивы.

Потянулся однообразно день за днем. Жизнь в палатке была во всяком случае отдыхом после жизни на клипере: свободнее и просторнее. Лежишь себе полдня, лениво-перевертывая страницы туго понимаемой книги; встаешь, чтобы пить, и пьешь, чтоб утолить ничем неутолимую жажду; силы возвращаются мало-помалу, когда солнце начнет гаснуть, скрываясь за холмом и рощей. Тогда пойдешь бродить по ограниченному пространству владений, принадлежащих доку. Зайдешь в сарай, где работают две паровые машины, и поневоле подумаешь, смотря на эти несложные работы, как все просто, если захочешь делать дело. Станут строить у нас, в Европе, доки, и начнут с великолепных дворцов, которые лет десять прождут машин и работы; a здесь точно конный привод какой-нибудь круподерки: сгорожен из бамбука обмазан глиной, стоит грош, a сделает много. К выкачивающим машинам приделан привод для точильного станка, далее кузница, где выливают медные вещи; одним словом, сарай удовлетворяет почти всем требованиям для починки судна. Зайдешь потом и под высокий бамбуковый навес, где китайцы-плотники пилят, сверлят, строгают и, когда солнце совсем уже скроется, укладывают в мешки свое плотничьи и всякие инструменты, и усаживаются около стола ужинать, на скамеечках; перед каждым круглая чашка и две палочки; по середине стола, в широкой миске, вареный рис. Около них собаки и дети, ожидающие скудной подачки. Ужин идет тихо, без шума; поднесет китаец свою чашечку к самому рту и сваливает в него палочкой надлежащую порцию.

Пойдешь на пристань, где наша команда купается: плавают, перегоняя друг друга, матросы, довольные и оконченными работами, и свежестью воды, и кратковременною свободой; тут же, вблизи, человек сто китайцев, валовых рабочих, тянут на берег с разгружающегося Французского фрегата, Audacieuse, мачту. Движения их тихи, не видать в их лимфатических мускулах усилия и игры, плохо двигается мачта из воды на берег, точно не хочет покинуть свою родную стихию. Да и любо ли ей, привыкшей к героической песне бури и урагана, слушаться заунывной китайской песни, которою бодрят себя китайские рабочие? Французский боцман, толстая с черными бакенбардами фигура, почтенная и уважительная, подозрительно покрикивает: «mais faites donc jouer la pièce, faites donc jouer la pièce!» «Ай-я-у, a-ay, и лу-а-у», отвечают дребезжащими голосами китайцы, пересмеиваясь с нашими матросами…. А мачта все не подается! Да и откуда взяться силе? посмотрите, что за народ! Какой-нибудь Лапша показался бы между ними богатырем. Пятерым в день платят доллар, и в этот день каждый из них должен выполнять всякую работу, лошадиную и воловью. Но если б его запрягли в плуг, безропотно пошел бы он пахать, будь только сила. В работах китайцы апатичны, не видно никакого участия к делу, или желания хоть поскорее окончить работу. Годились бы они все в натурщики к Гаварни: головы бриты, кто весь голый, кто в куртке; заплата на заплате, даже дыра на дыре. Дряблая кожа бессмысленного лица висит в бесконечных складках; иной считает, я думаю, уже восьмой десяток своей бесцветной жизни…. Но почему бесцветной?… Может быть, это так кажется нам; может быть, и у этой беззубой фигуры были свои светлые дни…. Страшная масса застоявшейся и заплесневшей жизни, — забродит ли она когда-нибудь?… Вероятно, Европа разбудит и Китай, как разбудила весь остальной мир. Начало уже положено.

У берега столпились шампанки; на иной старуха, изогнувшись, махает зажженною бумагой над готовым ужином и потом бросает ее с огнем на воду; зажигает тоненькие свечки и ставит их во все места, куда только можно поставить; это все различные обряды, которых так много у буддистов. Бумага для сжигания должна быть особенная, нарезанная квадратами, с наклеенным посереди клочком серебряной бумаги. На других шампанках делают чин-чин; это род фейерверка: несколько картонных трубочек, набитых пороховою мякотью и соединенных между собою стапином, который зажигается; и трубочки взрываются последовательно одна за другою. Этот-то треск, подобный батальному огню, поминутно раздается со всех концов, и его-то мы слышали в Гон-Конге, не зная чему приписать. Чин-чин (слово в слово значит: здравствуй) делается и в честь божества, и в честь новой луны, и в честь полной луны; наконец, при всяком торжественном случае. Целые лавки торгуют только тоненькими свечами, бумагой и трубочками для чин-чина. На один шиллинг можно сделать такую иллюминацию, что останетесь довольны. Звук чин-чина заглушается часто звуком гонга и медных тарелок; эта музыка начинается под вечер на военных джонках и продолжается часа два; потом она возобновляется при всяком удобном случае; сели есть покойник, то бьют в тарелки целую ночь, как будто если один уснул вечным сном, то другие не должны спать. Хуже этой музыки трудно где-нибудь слышать; вообразите десятки медных тазов, в которые бьют немилосердно палками. При описании китайского вечера можно не жалеть никаких красок, только уж о гармонических звуках следует умалчивать. Всю прелесть зеленеющей природы в состоянии отравить подобный концерт.

Настанет вечер, сидишь себе на пристани до глубокой ночи, смотря на звезды да на летающих светящихся насекомых, и так проходят дни. Работы на клипере идут успешно. Иногда является хозяин, Купер. Вдруг раздается крик «Лови, лови!» Несколько матросов бросятся за убегающим китайцем, вероятно, стянувшим что-нибудь. «Нету на них никакого начала; только заглядишься, уж стащил что-нибудь; ишь, бритый черт, как удирает: люминатор украл!..» говорит на бегу матрос, и действительно, бритый китаец, как заяц, скачет через рвы и канавы и, юркнув в небольшую калитку, сделанную в бамбуковой изгороди, несется по рисовому полю и скоро скрывается из глаз. Эти сцены повторялись почти каждый день; один стащит какую-нибудь железную штуку, другой наполнит все карманы медными гвоздями; терпенье истощилось; за каждым нужно было ставить надсмотрщика, увещевали старшин, частным образом таскали за косы, — ничто не помогало. Поймали наконец двух, связали им руки и посадили на док до решения их участи. Один был старик со сморщенным лицом, с редкою косичкой на затылке, весь в лохмотьях. Что принудило его украсть какой-нибудь гвоздь — нужда или привычка? Другой был моложе и с страшно-плутовскою физиономией, испорченною оспой. Их, как водится, окружили; между китайцами заметно было движение; они толпами собирались около доков. «Вас расстреляют!» кто-то сказал пойманным, и они поверили. «К русским хуже попасться, нежели к Французам и англичанам: те побьют, высекут, a вы хотите убить,» говорили они потухшими от страха и отчаяния голосами. Дождались Купера, которому их и передали. Когда их сводили с клипера, китайцы оттеснили одного и помогли ему бежать; остался старик. Его повели на дно дока, привязали стоя к деревянным козлам, и линек, ловко управляемый рукой нашего боцмана, давно острившего на китайцев зубы и вызвавшегося теперь охотой в экзекуторы, загулял по лохмотьям старого отрепья, покрывавшего спину арестанта. Сгустившаяся толпа китайцев зашумела. Купер закричал на них, раскрасневшись от злости и волнения, и ткнул зонтиком в лицо рассуждавшего и размахивавшего руками более всех. Это имело магическое действие: китайцы мгновенно разошлись, a старик, привязанный к козлам, делал различные движения, желая избежать удара; го как кошка прискакивал он кверху, то корчился и ежился, и ни один крик, ни один стон не вылетел из его старой груди! Сцена была неприятная. Русский боцман сек китайца, a английский прожектер считал удары; вот что может иногда связать три нации!.. Это своего рода ассоциация. Надобно было рассказать эту сцену, как имеющую couleur locale, как случай; характеризующий место и обстоятельства. Мы в Китае, но не в том идеальном Китае, который знаем по картинкам на чайных ящиках и по рассказам лорда Макартнея, — Китае, с миниатюрными ножками, мандаринами и торжественными церемониями, в которых блещет золото и пурпур, — мы в Китае нищих бродяг, пиратов, в настоящем Китае, несколько действующем и шевелящемся.

В одно утро, в команде стоявшего близ нас судна, не досчитались двух матросов и некоторых вещей. Бежали; но куда, зачем, что соблазнило их, неизвестно. Объявили китайцам, чтоб искали, и назначили награду тому, кто отыщет. Прошло недели две; начали уже позабывать о бежавших, как вдруг является китаец и говорит, что может указать место, где скрываются матросы, если ему заплатят обещанное и дадут в помощь людей. Назначили офицера с несколькими вооруженными людьми и отправили их на лодке с китайцем. Они подплыли к пустынному берегу: «вот там», показал китаец пальцем на кустарник и объявил намерение ретироваться. — Отчего же ты нейдешь с нами? говорят ему. «Ступайте вы, a я боюсь! (характеристическая черта китайца). Ищите в кустах, они там, это верно….» Команда разбрелась; густо поросший кустарник обносил плотною сеткою берег; искать было трудно; к кустарнику подступала вода; остатки сгнивших человеческих трупов, и наконец труп почти свежий, на каждом шагу попадались искавшим; страшный смрад наполнял воздух. В этом-то вертепе скрывались беглецы: один залез по горло в воду, и, несмотря на крики своих, не хотел откликнуться. Несколько дней они сидели здесь без пищи. Бледных, худых, покрытых какого-то сыпью, привели их; запах трупа так и в елся в их платье, выброшенное тут же за борт. Пока у них были деньги и вещи, их кормили, a гам прогнали, может быть, грозили зарезать; они скрылись от китайцев и боялись вернуться к своим. На вопросы, что побудило их бежать, они не давали удовлетворительного ответа, только один из них рассказывал, что его сообщники китайцы, звали служить на военную джонку, говорили, что обреют голову и привяжут косу. Все это случилось на наших глазах. Мы принимали большое участие в бежавших, хотя они были с чужого судна; рассказ о их страданиях возбуждал невольно общую симпатию. Вечером шел разговор о них; взволнованная денным солнцем кровь сильно настраивала воображение; мы сами стали поддаваться ложному страху и сильному преувеличению в ощущениях. Было уже за полночь, и все спали. Часовой заметил, что две тени крадутся по забору. Их окликнули. Они скрылись, но после опять показались, только ближе к нашей палатке. По ним закричали: «лови. лови!» Ерик ли этот имел в себе что-нибудь особенное и в звуке своем уже содержал ноту панического страха, только первый проснувшийся закричал страшно-испуганным голосом; этот второй крик еще сильнее подействовал на остальных спавших, которые все вскочили как угорелые, стали кричать и произвели такой гвалт, что, вероятно, слышно было за версту. К. полез к С. под подушку за пистолетом; С., приняв его за китайца, схватил его и готов был вступить в единоборство. Вся эта сцена оставалась неразгаданною, пока не принесли фонарь; тогда все объяснилось; тени исчезли, хотя еще долго искали их во канавам. Попадись в эту минуту какой-нибудь невинный китаец, его бы наверное подстрелили. Так расходилось воинственное расположение духа в пробужденном от сна ополчении; и долго еще мы не могли уснуть, смеясь над храбростью друг друга. He смотря на то, что некоторые из нас были севастопольские герои, мы разыграли сцену сорока жидов, испугавшихся одного цыгана.