Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

• Название: Письма и записки Оммер де Гелль
• Автор: Павел Вяземский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-01336-6

«Письма и записки Оммер де Гелль», якобы принадлежащие французской писательнице Адель Омер де Гедль (1817–1871), «перевод» которых был впервые опубликован в 1933 году, в действительности являются весьма умелой и не лишённой живого интереса литературной мистификацией сына поэта, критика и мемуариста кн. П.А.Вяземского Павла Петровича Вяземского (1820–1888), известного историка литературы и археографа. В записках наряду с описанием кавказских и крымских впечатлений французской путешественницы упоминается имя М.Ю.Лермонтова, что и придавало им характер скандальной сенсационности, развеянной советскими исследователями в середине 30-х годов нашего века.

(Из аннотации к изданию)

---

Лермонтов мне объяснил свою вчерашнюю выходку. Ему вдруг сделалось противно видеть меня, сидящую между генералом Бороздиным и Тэтбу де Мариньи. Ему стало невыносимо скучно, что я буду сидеть за обедом вдали от него. Он не мог выносить притворных ласк этого приторного франта времен Реставрации.

Я сильно упрекнула его в раздражительности, в нетерпении.

— Что же мы должны делать при всем гнете, который тяготеет на нас ежеминутно? Разве много один час потерпеть? Вы не великодушны.

У него такое поэтическое воображение, что он все это видел в биллиардном павильоне, когда мы там были вдвоем, и выпрыгнул в окно, увидав своего венецианского мавра. Его объяснение очень мило, сознайся; я его слушала и задыхалась.

Он, вообрази себе, так ревнив, что становится смешно, если бы не было так жаль его.

А Тэтбу в самом деле смешон; он ходит с утра в светло-синем фраке, с жгутом и одним эполетом и золотыми с якорями пуговицами, в белом жилете и предлинных шпорах (хотя он на лошади и без шпор держаться не умеет) и в нанковых, несмотря на осень, панталонах. Костюм его совершенно напоминает портреты Людовика XVIII, блаженной памяти. Он очень смешон, особенно когда вальсирует или галопирует и садится на минуту, весь впопыхах. Он, кажется, лечится от воображаемого жира и танцует более для моциона. Он не прочь и строить куры, но прежде всего моцион ему необходим. Он страдает закрытым геморроем. Он мне это сказал в первый раз, что меня встретил на бале у г-жи П<опандопул>о. Такие вещи можно слышать разве от фламандского ловеласа.

Кстати, я позабыла тебе сказать, что он о тебе вспоминает с восторгом; он уверяет, что всю зиму танцевал с тобою в Брюсселе на балах у Моссельманн, кажется, твоего отца. Он говорит, что ты ему напоминала трех сестер в Гельсингфорсе, которых он называл по имени: Аврора, Эмилия и Алина (их фамилия у меня совсем вышла из памяти). Одну сестру я знаю. Аврора жена близкого мне человека и действительно тебя напоминает, но ты белокура. Он говорит, что у ее сестры Эмилии тот же цвет волос, как у тебя. Алина очень похожа на Аврору, но выражение ее лица резче. Она более смотрит Юноной. Когда он тебя увидел на бале у принца Оранского в Брюсселе, он был сильно поражен этим сходством; он тебе тут же был представлен самой принцессой и тебе рассказал о своем плавании в Финляндию и встрече с тремя красавицами. А ты одна за троих его обворожила. Это было, кажется, в двадцать девятом году. Я тогда была маленькой девчонкой, ходила в длинных панталонах и в коротком платье. Он говорил об этом сходстве с великой княгиней, и она на это ему отвечала, что этих дам вовсе не знает, но тебя подозвала и представила ему. Что, ты помнишь ли это или он все врет?

Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать. Графиня В<оронцова> ему обещала об этом в Петербург не писать ни полслова. Не говори об этом с Проспером Барантом: он сейчас напишет в Петербург, и опять пойдут сплетни. Он, может быть, даже вынужден будет сюда приехать, потому что дуэль еще не кончена. Выстрел остался за Лермонтовым; он это сказал перед судом и здесь повторяет во всеуслышание ту же песнь. Я это тебе все рассказываю, и мне в мысли только теперь пришло, что Лермонтов, его поэтический талант — все это для тебя то же самое, что говорить тебе о белом волке[85].

Я заходила в Ялте сказать, что мне нынче не нужно лошади. Мы вернулись в половине шестого, и мне г. де Гелль рассказал, как Тэтбу отправился к черкесам.

— Этого не может быть: он мне дал слово ехать с нами вместе!

Это неожиданное известие меня смутило, и я велела сказать Тэтбу, что если через три дня он не придет с своей яхтой, мы с ним наверное навеки рассоримся.

Моя горничная девушка вернулась из Ялты и мне донесла, что г. Тэтбу будет меня ожидать на рейде, как было условлено. На четвертый день я увидела шхуну и простилась с моим поэтом на станции.

Я долго оставалась в раздумьи, пока я слышала звон его колокольчика… и затем поспешила сесть на катер, доставивший меня на яхту.

С пушечной пальбой я встречена была г. Тэтбу де Мариньи, который дожидал меня внизу лестницы. Г. де Гелль уже ожидал меня на «Юлии». На берегу с раннего утра стояли какие-то подозрительные личности. Мое письмо тебе доставит г. Сеймур в Париже.

Тэтбу сидит у меня в каюте и очень торопит, хотя таможня ничего не смеет сказать. Я сейчас заметила, еще будучи на берегу, что пристав не скрывает своих подозрений, но войти на военное судно не посмеет ни в каком случае. Нас сопровождала военная шкуна «Машенька», конвоировавшая нас в Балаклаву. В ночь перевезли на яхту четырнадцать ящиков с двумястами двуствольных карабинов, разной мелочью для подарков, порохом, моими туалетами и двумя горными пушками; но все это за печатями английского консульства. Я их везу в подарок князю Адигееву, кроме моих парижских туалетов, разумеется, которые должны обворожить моего кавказского принца.

Мне ужасно жаль моего поэта. Ему несдобровать. Он так и просится на истории. А я целых две пушки везу его врагам. Если одна из них убьет его наповал, я тут же сойду с ума.

Ты, наверное, понимаешь, что такого человека любить можно, но не должно, скажешь ты. Ты, может быть, и права. Я, как утка, плаваю в воде, а выйду, отряхнусь, мне и солнца не нужно. Я вижу твое негодование. Ты ужасно добродетельна, но я лицемерить не люблю.

Это мне напоминает басню, которую мне рассказывала моя старая няня. Вообрази себе, что она меня уверила, что у меня утиные ноги, чтобы я их не выставляла напоказ; что люди скоро это заметят и станут бегать от меня, как от чертова отродья. Что за глупые фантазии водятся у этих старух! И я долго верила этим басням, много плакала и часто разувалась посмотреть, не растут ли у меня перепонки.

Ты очень хорошо знаешь, у меня никогда ни между пальцами, ни вообще на ногах, никогда отродясь мозолей не было. Я раз показала мои ноги Анатолю. Мне тогда было около двенадцати лет. Я очень хорошо помню; мы тогда праздновали в первый раз июльские дни. Он, наконец, разубедил меня, что я далеко не урод, напротив того. Ты себе представить не можешь, как я была счастлива! Ты сама знаешь, похожи ли мои ноги на утиные. Я бросилась в его братские объятия. Я почувствовала, что я женщина.

№ 124

Ноябрь 1840 года

До сих пор не могу вспомнить без удивления, с какой настойчивостью преследовали вас неудачи в ту достопамятную ночь, в которую драматизм постоянно смешивался со смешным. Благодаря множеству приключений, эта ночь сделалась достойным дополнением всех прежде проведенных нами в Кавказских горах. Впрочем, можете судить сами.

Около десяти часов вечера, приехав к Дону, мы узнали, что мост, по которому мы должны были проезжать, был в очень плохом состоянии и что, вероятно, нам придется ожидать рассвета, чтобы проехать через него. При нашем нетерпении скорее доехать до места такое замедление было очень неприятно, тем более, что мы имели в виду эту самую ночь провести в Ростове, оставившем по себе такое приятное воспоминание, где хороший ужин и мягкая постель вполне вознаградили бы поспешность нашей поездки. К тому же и погода, благоприятствовавшая нам до сих пор, вдруг переменилась: сделалось холодно, что еще более усилило наше желание переехать мост. Все эти причины были слишком важны, чтобы обратить наше внимание на то, что говорили нам; мы продолжали путь. Однако же, подъезжая к реке, множество отпряженных телег не оставили в нас никакого сомнения относительно дурного состояния моста. Крестьяне, лежащие возле своих повозок и терпеливо ожидающие рассвета, подтвердили своими рассказами прежде сделанные нам предостережения. Все это мало успокаивало; было только 11 часов, и нам предстояло провести около 7 часов в бричке, подвергаясь ночной стуже; между тем, раз уже достигнув другого берега, мы могли бы доехать до Ростова в 2 часа. Право, это соображение было очень заманчиво, чтобы заставить <не> отказаться нас от принятого намерения.

Но, решаясь продолжать путь, благоразумие подсказало нам принять все предосторожности; кучер и казак были отправлены с фонарем сделать разведку, результаты которой должны были решить — можно нам проехать или нет. После получасового расследования они возвратились и известили, что проезд по мосту не совсем невозможен; только следует принять большие предосторожности, т<ак> к<ак> части моста, по их словам, были ненадежны, и малейшая оплошность с нашей стороны могла быть для нас гибельной.

Не рассуждая об опасности, которой подвергались, мы приняли немедленно решение. Выйдя из экипажа, мы последовали за повозкой, которою наш кучер правил очень медленно, между тем как казак, идя впереди с фонарем, указывал ему места, которых должно было избегать по мере возможности.

Мне кажется, что за все время нашего путешествия мы ни разу не находились в таком ужасном положении. Опасность была неизбежна, в чем почти нельзя было сомневаться; треск моста, темнота, шум воды, проходившей через помост, наполовину сломанный, гнувшийся под нашими ногами каждую минуту, тревожные крики казака и кучера — все это приводило нас в ужас. Однако же мысль о смерти не приходила мне, или, скорее, я была слишком взволнована для того, чтобы у меня могла явиться какая-нибудь ясная идея. Несколько раз карета проваливалась между совершенно сломанными досками; это были минуты страшной суматохи, но благодаря настойчивости нам удалось, наконец, достичь противоположного берега без всякого несчастия. Этот переезд продолжался более часу, наконец он окончился; я не могла держаться на ногах. Вода, покрывавшая мост, доходила нам выше щиколотки. Должны были разуть меня и завернуть ноги в одеяло, чтобы возвратить им немного чувствительности. Нечего и говорить, с каким удовольствием каждый из нас занял свое место в карете. Опасность, которую мы только что избежали и после уже могли определить ее, заставляла нас сомневаться в действительной безопасности. Долго еще после того нам слышался шум волн, разбивающихся о мост. Но это впечатление, как оно ни было глубоко, прошло и уступило место новым чувствам, потому что наши ночные приключения были далеко еще не окончены.