Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

• Название: Письма и записки Оммер де Гелль
• Автор: Павел Вяземский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-01336-6

«Письма и записки Оммер де Гелль», якобы принадлежащие французской писательнице Адель Омер де Гедль (1817–1871), «перевод» которых был впервые опубликован в 1933 году, в действительности являются весьма умелой и не лишённой живого интереса литературной мистификацией сына поэта, критика и мемуариста кн. П.А.Вяземского Павла Петровича Вяземского (1820–1888), известного историка литературы и археографа. В записках наряду с описанием кавказских и крымских впечатлений французской путешественницы упоминается имя М.Ю.Лермонтова, что и придавало им характер скандальной сенсационности, развеянной советскими исследователями в середине 30-х годов нашего века.

(Из аннотации к изданию)

---

Хотя сезон вод уже почти оканчивался, я у него встретила несколько больных, принимавших участие в наших вечерах. Тут русский офицер, ненадолго приехавший из экспедиции. Две тяжелые раны заставляют его провести зиму в Пятигорске. Трепет нас охватывал, когда он нам рассказывал с постоянной улыбкой об этой кампании и об ужасных сценах, которых он был свидетелем. Русским эта кампания, однако, обошлась дорого: половина людей легла на месте и сто двадцать офицеров было убито. Один из его приятелей спас чудную девочку, по убиении ее матери в пылающем ауле. Он ее схватил на лошадь и привез в русский лагерь. Приехав в Пятигорск, он отдал ребенка на воспитание во французский пансион. Мы ходили ее навестить и обворожены были ее красотой.

Веселая компания, и в особенности Лермонтов, меня тянут в Кисловодск, в котором лучшее общество обыкновенно собирается после Пятигорска. Кисловодск отстоит от Пятигорска на 40 верст; он дальше в горах и подвержен более нападкам черкесов. Я, однако, вполне доверилась военным властям, доставившим возможность больным и туристам посещать этот очаровательный край.

За мной приехала девица Реброва и зовет нас в Кисловодск. Она очень милая девушка, немного взбалмошная, но очень красивая, с черными глазами; ее зрачки очень расширены вследствие ее болезни. Можно утонуть в них. Она мне тотчас созналась, что влюблена в Лермонтова, что Лермонтов ее любит, но не хочет сознаться. Она все очень мила со мной, несмотря на свою любовь: та же, как я ее знала в Владимировке на Куме. Я тебе уже писала в прошлом году, когда мы возвращались из киргизских степей и встретили этот обетованный угол. Я забыла у тебя просить извинения за напечатание этого письма к тебе в «Одесском журнале» 26 апреля (8 мая) 1840 г., № 34, со всевозможными пропусками и твоего имени не упоминая.

Реброва приехала за мной, и я спешу приодеться. Ее туалет был очень шик, и я не хотела сделать дурное впечатление на новых знакомых в Кисловодске. Она была одета в светло-желтое платье с небольшим декольте[73], в коротких рукавах, в черном кружевном платке, который сходился крест-накрест на груди, и в ботинках цвета пюс. Я декольтировалась вполне и надела мои бронзовые башмаки. Она мне дала свой кружевной платок, потому что русские дамы считают неприличным декольтироваться в дороге. Ее дормез стоит у подъезда.

№ 120

Кисловодск. 26 августа 1840 года

Приехав в Кисловодск, я должна была переодеться, — так мой туалет измялся дорогой. Мы едем на бал, который дает общество в честь моего приезда. Мы очень весело провели время. Лермонтов был блистателен, Реброва очень оживлена. Петербургская франтиха старалась афишировать Лермонтова, но это ей не удавалось.

В час мы пошли домой. Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил. Я ее бедную уложила спать, и она вскоре заснула. Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его убийц. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя. Он у меня всю ночь оставался до утра. Бедная Реброва лежала при смерти. Я около нее ухаживала и принимала все эти дни только одного Лермонтова.

Сплетням не было конца. Он оставил в ту же ночь свою военную фуражку с красным околышком у петербургской дамы. Все говорят вместе с тем, что он имел в ту же ночь свидание с Ребровой. Петербургская франтиха проезжала верхом мимо моих окон в фуражке Лермонтова, и Лермонтов ей сопутствовал. Меня это совершенно взорвало, и я его более не принимала под предлогом моих забот о несчастной девушке. На пятый день мой муж приехал из Пятигорска, и я с ним поеду в Одессу, совершенно больная.

30 августа. Из Одессы я еду в Крым, куда меня зовут Нарышкины. Пиши в Ялту до востребования.

Я правды так и не добилась. Лермонтов всегда и со всеми лжет. Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное. Свидание с Ребровой объясняется смежностью наших домов. Меня приняли за бедную девушку, которая лежала при смерти. Мне остается непонятным, что он делал у петербургской рыжеволосой франтихи. Зачем он оставил у ней свою фуражку и кто были за ним гнавшиеся убийцы? Один Бог ведает! Обо мне он ни полслова не говорил. Я была тронута и ему написала очень любезное письмо, чтобы благодарить его за стихотворение, которое для русского совсем недурно. Я обещала ему доставить в Ялте мои стихи, которые у меня бродят в голове, с условием, однако, что он за ними приедет в Ялту.

№ 121

27 октября 1840 года

Я вполне разделяю мнение, что русское правительство, находясь в открытой войне с горцами, вполне вправе мешать торговым сношениям враждебного народа; это неоспоримое право, признанное всеми, и для меня непонятен весь шум, который подняли из-за Виксена. Но, с другой стороны, претензии России на земли, которые будто бы ей уступила Турция по Адрианопольскому трактату, не имеют никакого законного основания и не подтверждаются никаким историческим документом. Не подлежит никакому сомнению, что Турция никаких прав не имела на земли, носящие имя Черкесии; она воздвигла две крепости, одну в Анапе, другую в Суджук-Кале, с согласия жителей, для обеспечения торговых сношений с Турцией. Сама Россия признала торжественно это положение дел. В этом можно убедиться в главном депо карт. Случайно мне попалась карта Кавказа, составленная русскими инженерами задолго до Адрианопольского трактата. Турецкие владения очень хорошо обозначены: они обведены красной чертой; они заключаются, как мы сказали выше, в двух прибрежных крепостях. При виде этой карты граф Воронцов был ошеломлен. Имею честь препроводить ее к вам в полной уверенности, что не нынче, так завтра она пригодится вам. Русские не владеют морем, несмотря на грозный Севастополь. Вам стоит укрепить два-три пункта, например Геленджик или Суджук-Кале и Пша или Гагры, и вы будете вполне хозяином на Черном море. Я не берусь оценять стратегические выгоды той или другой местности. Весьма важно восстановить международные права, обеспеченные Венским трактатом.

№ 122

Ялта, Четверг, 29 октября 1840 года

Оставив позади нас Алупку, Мисхор, Кореиз и Ореанду, мы позабыли скоро все волшебные замки, воздвигнутые тщеславием, и вполне предались чарующей нас природе. Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России. Я так увлекалась порывами его красноречия, что мы отставали от нашей кавалькады. Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбат. Мы приютились в биллиардном павильоне, принадлежащем, по-видимому, генералу Бороздину, к которому мы ехали. Киоск стоял одинок и пуст; дороги к нему заросли травой. Мы нашли биллиард с лузами, отыскали шары и выбрали кии. Я весьма порядочно играю в русскую партию. Затаившись в павильоне и желая окончить затеянную нами игру, мы спокойно смотрели, как нас искали по роще. Я, подойдя к окну, заметила бегавшего по всем направлениям Тэтбу де Мариньи, под прикрытием своего рифлара. Окончив преспокойно партию, когда люди стали приближаться к павильону, Лермонтов вдруг вскрикнул: «Они нас захватят! Ай, ай, ваш муж! Скройтесь живо под биллиардом!» и, выпрыгнув в окно, в виду собравшихся людей, сел на лошадь и ускакал из лесу. На меня нашел столбняк; я ровно ничего не понимала. Мне и в ум не приходило, что это была импровизированная сцена из водевиля.

Я очень была рада, что тут вошел столько же встревоженный, сколько промокнувший Тэтбу де Мариньи и увидал меня, держащую кий в руках и ничего не понимающую. Он мне объяснил это взбалмошным характером Лермонтова. Г-н де Гелль спокойно сказал, что г. Лермонтов очевидно школьник, но величайший поэт, каких в России еще не было. Бог знает, что они могли бы подумать! Муж мой имел невозмутимое доверие ко мне.

Я поспешно вернулась к владельцу Кучук-Ламбата, Бороздину, где веселая компания нас ожидала и с громким смехом приветствовала глупую шутку Лермонтова. Графиня В<оронцова>, которая ушла с кн<яги-ней> Г., чтобы оправить свой туалет, спросила меня, застегивая свою амазонку, что случилось у меня с Лермонтовым. «А это другое дело! Но все-таки порядочные женщины не должны его не только принимать, но и вовсе пускать близ себя».

Я потребовала от Тэтбу, чтобы он пригласил Лермонтова ехать с нами на его яхте. Лермонтов ехал в Петербург, но по секрету говорил, что он торопится в Анапу, где снаряжается экспедиция.

— Он не прочь и в Анапу, но только вместе со мной, — сказала я Тэтбу. Тэтбу тут не на шутку рассердился:

— Я ему натру уши, негодяю[74],— и уехал, не простившись ни с кем, а на другой день снялся с якоря и отправился на Кавказ стреляться с Лермонтовым.

Между тем Лермонтов явился в Ялте как ни в чем не бывало. Он был у меня, пока г. де Гелль ходил уговаривать Тэтбу остаться с нами еще несколько дней. Мы даже дали друг другу слово предпринять на его яхте «Юлия» поездку на кавказский берег к немирным черкесам.