Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

• Название: Письма и записки Оммер де Гелль
• Автор: Павел Вяземский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-01336-6

«Письма и записки Оммер де Гелль», якобы принадлежащие французской писательнице Адель Омер де Гедль (1817–1871), «перевод» которых был впервые опубликован в 1933 году, в действительности являются весьма умелой и не лишённой живого интереса литературной мистификацией сына поэта, критика и мемуариста кн. П.А.Вяземского Павла Петровича Вяземского (1820–1888), известного историка литературы и археографа. В записках наряду с описанием кавказских и крымских впечатлений французской путешественницы упоминается имя М.Ю.Лермонтова, что и придавало им характер скандальной сенсационности, развеянной советскими исследователями в середине 30-х годов нашего века.

(Из аннотации к изданию)

---

— Да вы получили двести тысяч франков на имя дочери от покойного Демидова, который умер, сколько помнится, в 1828 году, — заметил Тюфякин.

— Мои расчеты с дочерью и ее мужем такие: я ей отдала невольников, плантации же и дом принадлежали ей всегда. Я деньги издержала на воспитание дочери и на ее туалеты, а половину поместила под тот же завод; все бумаги в исправности, и мои отчеты представлены куда следует.

— Да оказывается, что вы мой должник. Как это забавно! Я о моих делах никогда не говорю с матерью, а помню, что подписала какие-то бумаги с г. Геллем.

— У нас до подобных жестокостей не доходят, — сказал г. Тургенев, — но, впрочем, бог знает, у нас пресса молчит и не может поднять голову.

Тюфякин и графиня Сиркур совершенно согласно показывали, что убийство, умышленное в особенности, не дозволялось и нашими древними законами, разве когда сгоряча, да и то оно строго воспрещено.

— Я довольно недоверчиво, — заметила гр. Сиркур, — отношусь к рассказам всех искателей приключений, которые окружали Демидова и управляли его заводами; мне сдаются преувеличенными все рассказы эмигрантов, несмотря на мое глубокое к ним уважение.

— Граф Иосиф де Местер мне рассказывал со слов Тамары, и я этим словам верю, как себе, — заметил с большим тактом Тюфякин, — что к священнику в одной из деревень Тамары привезли хоронить девку. Священник усомнился и заподозрил, что, может быть, девка лишила сама себя жизни. Призвали из дома Тамары врача, который, не обинуясь, видя раны на трупе, заявил, что она засечена до смерти, и сам староста, ее доставивший, не опроверг его слов. Священник, вовсе не думая доводить о том до сведения суда или начальства, похоронил ее как ни в чем не бывало.

Анекдот, рассказанный Тюфякиным, дал моей матери время успокоиться. Я ожидала взрыва. Раздосадованная крайне неприличной выходкой г-жи Сиркур в отношении к ней самой и затрогивающей (так в книге — Д. Т.) к тому же национальную честь, мать моя, с удивительным хладнокровием и сдержанностью, не упустив из виду отстоять и нынешнее правительство, с большим тактом (браво, мама!) произнесла, останавливаясь на каждом слове:

— Мы располагаем до сих пор жизнию и смертию своих невольников, правительство настолько умно и просвещенно, что в эти дела не вмешивается.

— Я далеко не друг рабства, — возразил Морни моей матери, — но в данном случае я никак не соглашусь кормить людей, которые мне ничего не зарабатывают. Это нелепо и бросается в глаза.

Моя мать и я, вместе с Тургеневым и Морни, вернулись домой. Тургенев строил страшные куры моей матери, и моя мать страшно кокетничала с ним. Я совершенно не понимаю, что происходит. Кажется, что нюх у ней достаточен. Едва Морни уехал, мать вошла в комнату, крайне взволнованная и не на шутку раздосадованная. Я спросила, что Тургенев, он, кажется, был совсем готов на дерзости? Матушка не на шутку рассердилась и рассказала мне, что, разоблачась, она легла на кушетку и стала его приласкивать. Он тотчас ухватился за шляпу и, торопясь, сказал: — Если бы мы были в плантациях какао! Каков негодяй, невежа!

— Мне рассказывали что-то подобное, случившееся у него с г-жой Бравурой, — сказала я, — но я не могла поверить. Да он хотя бы из одной учтивости…

Вчера был граф Поццо ди Борго. Он назначен в Лондон. Он рассеянно играл в вист и был в каком-то забытьи. Ему за семьдесят лет, и можно ли в эти лета свыкаться с новою жизнью, в чужом городе? Он принес письмо императора Николая от 16 февраля; вот что царь ему пишет: «Прося вас об этом, я не скрыл от себя, что ваше новое назначение, после такой долгой карьеры, вам должно было показаться столь же неожиданным, как и тягостным»[48]. Я успела записать это сознание своей несправедливости. Когда уехал Поццо ди Борго, Тюфякин мне сказал, когда мы остались одни:

— Ништо ему, — он поддерживал Людовика-Филиппа в 1830 году, потому что играл на бирже на возвышении фондов. Французские фонды не должны касаться царя.

— Я то же, наверное, сама бы сделала.

О царедворцы, царедворцы! Прощай, душа моя, душенька.

№ 30

Вторник, 31 марта 1835 года

Я не на шутку влюбилась в девицу Фалкон. Я от нее без ума. Она так хороша в «Жидовке». Но уж это наверное в последний раз в моей жизни. Они так алчны. Счеты с матерью сведены с грехом пополам и не без труда. С Керминьяном я рассталась в холодных отношениях. Ты знаешь, что я ссориться не люблю. Посоветовавшись с Тюфякиным и графом Дюшателем, я решилась отправить г. Альфонса Рида в Мартинику, пока для обревизования дел. Он кажется дельным и честным человеком. По духовному завещанию отца моего вся земля принадлежит матери со всеми постройками, весь подвижной инвентарь, т. е. люди, скот и инструменты принадлежат мне. Адмирал Мако взялся за мое дело.

№ 31. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ

Среда, 1 апреля 1835 года

Несколько дней толкуют о стипл-чезе, со всеми его страстями, поломанными ногами. Я с гр. Легон отправилась по орлеанской дороге в Круа де Берни, первая станция от Парижа. Народу было пропасть. Элегантных экипажей весьма много. Ждали долго, и скачка началась в четыре, хотя была назначена в два. Скакало их четверо, выехал Воблан на собственной серой кобыле, но все держали пари на лошадь Эдгара Нея. Хотя я страстная охотница до лошадей, но меня привлекали мужчины; на сей раз с нами сидели герцог де Роган и Анатоль Демидов в коляске, запряженной по-русски — четыре лошади в ряд. Оно совершенно походило на римскую упряжь. Был тут и герцог Дудовиль (Ларошфуко) на его маленькой вороной лошади, с его сапогами поверх панталон. Я с ним кокетничала, желая попасть в его собрание красивых женщин, пока еще не вышедшее в печать. Я его пригласила к себе. Я заметила Евгения Сю, Обера, графа д'Альбона. Я кокетничала со всеми; то одного, то другого брала под руку и, прохаживаясь между экипажами, многие дела обделала. Я пошла с д'Альбоном и зашла в кабачок, он сейчас же стал мне делать любовную декларацию. Это еще не беда. Но он стал мне мять и портить мои накрахмаленные манжеты. Я узнала голос Рогана и, желая выручить мои манжеты, присоединилась к ним. Д'Альбон ушел взбешенный. Ништо ему! Я желала быть очень любезной. Я рассказала мое похождение с ним. Тут были г-жа Плэзанс, г-жа дю Файи, герцогиня д'Истри, виконтесса д'Орсай, княгиня Латремуйль, герцогиня Валенсей, г-жа Бейглин, графиня Потоцкая. Весь львиный зверинец был налицо. Все они подходили к нашей коляске, в надежде быть приглашенными к Тюфякину, те из них, которые этого счастия были лишены. Мой муж, т. е. Тюфякин, получил от барона Монморанси записку: «Честь имею довести до вашего сведения, что мой дядя, князь Людовик де Монморанси де Танкарвиль, не получил приглашения на ваш бал и что я нахожусь в той же категории». Узнав, что дело было из-за какой-то танцовщицы, я настояла на приглашении этой категории. Тюфякин мне подарил четверку лошадей, выписанных с его завода, находящегося где-то в Азии, в Симбирске. Им все восхищались, а в особенности Евгений Сю.

№ 32. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ

Вторник, 14 апреля 1835 года

— Да вы, кажется, беременны, матушка?

— Да, я уже второй месяц как брюхата и не знаю, как быть. Г. К<ерминьян> не простит мне беременность: мы уже пять месяцев как не спим вместе.

— Хотите, я на себя возьму, только с условием, чтобы воспитание детей взяли на себя вы, а не я. Я детей терпеть не могу. Я напишу мужу и наперед говорю вам, что он на это будет согласен.

Мне разом стало жутко на сердце. Мне стало жаль матери и самой себя; мне припомнилось, как она билась, как рыба об лед, заботясь обо мне, как она всю жизнь приносила в жертву из-за моего тщеславия. Я вспомнила, как пять месяцев тому назад я попыталась расторгнуть связь моего опекуна с матушкой, и мне стало гадко самой себя. Она заснула, и кошачья улыбка мелькала на ее устах. Она протянула свои чудные ножки, и я стала их целовать и заливалась слезами, проклинала себя, и снова целовала эти дивные ножки, и гордилась ими. Морэн вошел в комнату. Я тихо встала. Мать зашевелилась и по-кошачьи улыбалась.

— Любите ее, она того стоит.

Я в первый раз сказала Морэну, что знаю о их связи. Я ушла, чтоб тебе написать под свежим впечатлением. Мы обедали втроем, и я скоро занялась моим туалетом. Мать и Морэн присутствовали при моем наряживании.

У Тюфякина я нашла герцога Орлеанского, графа Поццо ди Борго и графиню Легон. Вслед за ними вошел и герцог Немурский. Тюфякин подошел к принцу и тихо сказал ему:

— Вы с герцогом не любите играть, всегда с ним ссоритесь, пойдите с Аделаидой, она вас развлечет; она мастерица этого дела, и, что лучше всего, никто об этом не станет болтать.

Таких людей с его деликатностью и со свечами не найдешь.

Письмо лежит у меня с 17 февраля, а нынче уже вторник, 14 апреля, все что-то хочется договорить. На днях бенефис Тальони. Леопольд Робер умер в Венеции; г. Патюрль заплатил двадцать тысяч франков за его рыбаков. Поццо ди Борго, кажется, отзывают. Тюфякину пишут о том из Петербурга.