Родион Нахапетов - Влюбленный

• Название: Влюбленный
• Автор: Родион Нахапетов
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-7027-0905-5

Взлет кинокарьеры Родиона Нахапетова пришелся на расцвет советского кинематографа — семидесятые годы. В его книге — живые портреты Иннокентия Смоктуновского, Василия Шукшина, Никиты Михалкова, Марка Донского, Марины Нееловой, описания `внутренней кухни` звездного киномира, творческие поиски и душевные метания. Значительная часть воспоминаний — подкупающий безграничной искренностью рассказ русского актера и режиссера, пытающегося найти свое место в Мекке мирового кино — Голливуде.

---

Фильм «Не стреляйте в белых лебедей» по Борису Васильеву сделал свое дело, Джон захотел со мной встретиться. Несмотря на то что он видел фильм без перевода, он понял его и прочувствовал. Особенно его тронули сцены между отцом и десятилетним сынишкой. Встретившись со мной, Уэлпли предложил написать что‑нибудь вместе. В те дни работа с Роном подходила к концу.

Я придумал сюжет о двух неудачниках, которые выписали из России первосортных красавиц. Джону идея показалась привлекательной, и он с радостью согласился. «Русская рулетка» — так назвали мы нашу комедию. Уэлпли хорошо владел комедийным диалогом, и часто мы, сидя у компьютера, животы надрывали со смеху. Дэвид сказал, что давно не видел Джона таким жизнерадостным.

Как выяснилось, в последнее время моего соавтора упорно преследовали неудачи: его бросила жена, он потерял большой контракт на телевидении и ко всему во время недавнего пожара сгорела его квартира.

Как потом признался сам Джон, наша «Рулетка» спасла его от нервного стресса и вернула к жизни.

Наташа же была не в восторге от «Рулетки». Сцены с красавицами ее раздражали. Возможно, она воображала эти сцены воочию: вот они, авантюрные, похотливые красавицы, прилетают в Америку, а навстречу им, широко раскрыв объятия, бежит… ее муж, режиссер.

Итак, мы работали над историей о русских девицах, приехавших искать приключений в Америку. А что же случилось со сценарием, который мы писали для студии «20–й век Фокс»?

Мы с Роном успешно дотянули его до конца. Получив третий (и последний) вариант, студия с нами распрощалась.

— Встретимся на съемках! — сказали нам.

Мы принялись ждать и ждем по сегодняшний день, тем самым присоединясь к армии других авторов, которые пишут впрок — для студийного портфеля. Чем объяснить такую задержку со съемками? Поисками режиссера или достойного партнера Джессике Ланг? Кто знает! А может, с уходом Роджера Бирнбаума студия остыла к проекту? Нет, оказывается, не остыла. Со слов Элизабет Гейблер, сегодня, спустя пять лет, студия не изменила своего решения сделать фильм. Мы даже обсуждали с Элизабет несколько возможных режиссерских кандидатур. Она при этом вздохнула: за хорошими режиссерами стоят в очередь, а здесь нужен очень хороший режиссер, так что надо набраться терпения и ждать.

Я вспомнил, как мучился в Америке великий Эйзенштейн. Ко всему прочему, ему еще и угрожали: Сталин востребовал Эйзенштейна обратно. Не хихи — хаха!

Со мной по — другому! Ельцин не востребует! Живи, как хочешь, Родион Нахапетов, дерись или сдавайся, твое дело, твой выбор.

То ли в зеркале,
То ли за дверью,
На закате
Иль поутру
Остановит меня
Посторонний
И подвергнет меня суду.
За безверие
И за Веру,
За привычку
К чужим голосам,
Присуждает мне
Высшую меру
Посторонний
По имени Сам.
Поднимаюсь я
В светлую гору
Или грешно
Спускаюсь во тьму,
Дай мне, Господи,
В жизни опору,
Посторонний с собой
Не в ладу.

— Добрый день! — раздается в трубке незнакомый мужской голос.

— Вообще‑то… у нас глубокая ночь, — сонно отвечаю я и смотрю на часы. — Третий час. Кто это?

— Вы не знаете. Мне дал ваш телефон Сергей Муравьев.

— Му… Муравьев? — Я не могу вспомнить, кто такой. — Ладно. Я слушаю вас.

— Может, лучше в другой раз? Извините, у нас день, я не подумал.

— Теперь уже все равно, — вздыхаю я. — Слушаю.

— Не знаю, как это… — Мужчина переводит дух. Он очень взволнован.

Я догадываюсь, что речь пойдет о чем‑то личном.

— Что‑то случилось?

— У меня дочка. Олечка… Ей всего восемь месяцев… — Голос мужчины срывается, он не может говорить.

Наташа, разбуженная звонком, вопросительно смотрит на меня, не понимая, что случилось.

— Моя дочь умирает, — наконец произносит отец девочки.

Я окончательно просыпаюсь.

— У нее порок сердца, — продолжает отец. — И врачи… врачи сказали, что спасти ее невозможно.

— Та — ак… — говорю я, — и что же?

— Мне сказали, что в Америке делают такие операции. Только они стоят сто тысяч. А у нас денег нет.

— Все будет хорошо, — говорит мама, и я вижу, что на глазах у нее снова появляются слезы. — Надо быть внимательным к своему здоровью. Ты выбегаешь на улицу без шарфа. Ангина за ангиной.

В пятнадцать лет мне удаляют гланды, оберегая от осложнений на сердце. Мама впервые проговаривается:

— Хорошо. Вырезали — это хорошо. Сколько раз я тебе говорила: больное сердце и ангина… может плохо кончиться.

Мне двадцать один. Мама обречена, у нее рак, физически она очень страдает, но ее «сыночка» снимается в роли Ленина, и это наполняет ее безмерной гордостью.

— Если бы ты знал, сыночка, как я счастлива, — говорит она мне. — Только мать может это понять. Сколько страданий я перенесла. Как намучилась с твоим здоровьем. Я тебе не говорила, но… ты ведь родился с маленькой дырочкой в сердце.

— С дырочкой? — удивляюсь я. — Из нее ведь вся кровь убежала бы! Как можно с дырочкой жить?

— Вот видишь. Сказали, что кровь в эту дырочку билась, билась и набила мозоль. Дырочка и закрылась. Был у тебя простой порок сердца, а стал компенсированный. Но ведь тогда кто знал? В сердце ведь не заглядывали! Говорили, доживет ваш сынок до шестнадцати лет и не умрет, значит, будет жить дальше.

И вот живу. С компенсированным пороком сердца.

За окном нашего домика в Малибу занимается ясное калифорнийское утро. Я все думаю и думаю. О маленьком сельском мальчике Родине с синими губами, о его маме, уходящей из жизни, о незнакомой девочке Олечке, которой никто не может помочь.

Как все это странно.

Почему позвонили мне и почему позвонили именно тогда, когда душа моя металась в поисках опоры и смысла?

Я давно пришел к убеждению, что ничего случайного в жизни нет, даже если случайностью кажется. Отчего я так взволнован? Не от нахлынувших ли воспоминаний? Но ведь отчасти это профессиональный навык — вызывать воспоминания к жизни? Что ж тут нового? Может, меня тронула встреча с мамой, которой нет уже более двадцати лет? Может, и то, и другое, и третье. Но что сомкнуло эти чувства воедино? То, что я нахожусь в душевном кризисе и не в ладах с самим собой?

И это тоже. Но есть что‑то еще… Что? И вдруг… вдруг меня пронзает простая мысль. Да ведь это Муравьев! Тот самый неведомый, неизвестный Муравьев, который простодушно сказал, что Нахапетов — хороший человек. Это он зародил в несчастном отце девочки надежду.

Так вот в чем дело! Необходимость ответить на вопрос: хороший я человек или дрянь?

Да, я играл славных и хороших ребят, эти мои роли помнят и любят. Но кто я сам? Без игры, без булшита…

Помимо просьбы, ночной звонок содержал еще и этот важный вопрос: кто я такой? Родион Нахапетов? Родин? Родина? Это был самый большой экзамен в моей жизни, и держал я его не перед Муравьевым, которого не помню, и не перед отцом больной девочки. Я должен был держать ответ перед самим собой. Не в этом ли и заключается тот смысл, которого я искал долгие годы, — быть хорошим, добрым человеком? Не казаться хорошим, а именно быть им.

Теперь я знал. Знал точно. Ночной звонок не только лишил меня сна мартовской ночью 1992 года, он символически разбудил меня к чему‑то новому, к чему‑то более важному и значительному, чем кино, которым я всегда был так упоенно занят. Меня ожидали испытания и эмоции, не шедшие ни в какое сравнение с голливудскими. Одну секунду, — говорю я и, зажав трубку рукой, объясняю жене ситуацию.

— Пусть позвонит завтра, — говорит Наташа. — Надо выяснить.

— Я знал, что вы поможете! — говорит отец девочки. — Муравьев сказал, что вы такой хороший человек! Вы… вы любимый артист моей жены, она все ваши фильмы знает.

Приятно, когда о тебе помнят («любимый» я отношу к преувеличению, связанному с просьбой). Но кто такой этот таинственный Муравьев?

После разговора с отцом больной девочки я не могу уснуть, ворочаюсь с боку на бок.

— Не спишь? — спрашивает Наташа.

— Почему именно мне позвонили? — рассуждаю я вслух.

— Да… — задумывается Наташа.

— Я вот лежу и думаю. Я работал с одним Муравьевым на картине, но он давно умер.

Мои мысли, взбаламученные ночным звонком, постепенно оседают на дно, я начинаю вспоминать. Отрывочные эпизоды, как перемешанные детские кубики, невольно начинают сдвигаться в ряд, образуя логическую цепь, нечто понятное и осмысленное.

Я вижу свою бабушку Машу в дверном проеме и слышу, как она в страхе говорит кому‑то обо мне: «Как начнет плакать, синеет весь. И губки и пальчики синие, как у мертвеца». Я еще маленький, мне не больше пяти, но я понимаю, что говорят обо мне, я смотрю на свои руки — пальцы как пальцы. Зачем бабушка придумывает? Смотрю на себя в зеркало: нету у меня никаких «синих губок».