Виллард Корд - Инкуб

• Название: Инкуб
• Автор: Виллард Корд
• Жанр: Фэнтези

В ту призрачно-бледную ночь, когда новый Наблюдатель Санкт-Петербурга - Гэбриел Ластморт - вмешался в судьбу утратившего вкус к жизни молодого поэта, пробудились слуги чумы, потревоженные этим незваным вторжением.

 Тогда, приглашённый на смерть, Гэбриел, не таясь, бросил вызов чуме, отравляющей Город, желая изгнать из его души скрежет безумия - столь похожего на голод, изнуряющий демонов страсти - инкубов.

 Но Город желал иного...

---

 Своё место, личность, стержень – их найти нелегко. Особенно там, где ты выступаешь добычей для уверенного в своих силах охотника. Но сам стань охотником, брось вызов тому, кто следит за тобой, и в схватке лицом к лицу докажи, что достоин свободы. Охотники – они похожи. "Словно контуры жидких зеркал…"

 Оставив позади мост раздумий, Гэбриел Ластморт шёл, прикрыв веки, слушая голос Города – колдовское шипенье Надзирателя – туда, где златые грифоны хранили секрет, избегая ловушек и пыточных стяг, расставленных с целью застигнуть в момент помутнения. Низкий рокочущий шёпот звучал, нагоняя шумы, сбивая с ног, оглушая хриплым рычаньем, но Инкуб продвигался вперёд, различая средь множества звуков один, что услышал, когда впервые ступил на камни здешних дымчатых мостовых – отголосок родства сквозь гримасу недоумения.

 Уж случилось тринадцать часов. И ворон-лакей в идеально проглаженном фраке, объявив «вне контроля», учтиво проводил до моста и исчез, рассыпавшись в пепел где-то за горизонтом. Вот-вот – и открыта охота… Но Гэбриел знал – его ждут. Надзиратель вершил свою кару, и Город, казалось, хотел покорить всех и вся. А Наблюдатель, закутавшись в плащ, обронивший, увы, в воду шляпу, струился меж талий колонн Гостиного Двора, словно пастозный мазок на ноктюрнах Уистлера, порывистым взмахом руки завившего полынные реи в его волоса.

 Жёг сердце проклятый розарий. И горечь воспоминаний пеленала болезненный разум, но улыбка не сходила с истощённого, бледного, но непокорного балтийским ядам лица.

 Он шёл на свиданье с Инкубом. Таким же, как он.

 "Или ты… или я…"

 _________

Портрет

 _________

 Ранним утром довольная Мэлис вернулась в свой маленький театр, забыв на мгновенье о грусти, предавшись теплу, что они испытали вдвоём… "человек и мурчащая кошка". Она словно потерялась во времени: представляла себя в чудной, необычной стране, где всегда на небе луна, и часы вершат ночь, и постель полнится ликёром прелюдий и фуг хаотических сердцебиений. Она кружилась по комнате, смеясь и мечтая, на зависть безликим моделям своих серых картин, и чёрная кошка гонялась за нею, пытаясь ухватиться когтями за лохмы нижнего платья, разодранного об острые брови маревных крыш.    

 Но вот, внезапно остановившись, слегка задыхаясь, Мэлис застыла перед портретом, с которого с терпкой ухмылкой смотрел на неё Инкуб… "Гэбриел Ластморт…"

 "Он не Дориан Грей, и желает меняться. Он боится зеркал, но всё равно смотрит в них. Видит то, что не видят другие. Чувствует то, что едва ли возможно пережить. Терпит, хранит, проживает… Зачем ему это? Он сам, словно город для страсти, которой нет места за кожей его прочных границ..."

 Взяв кисть, Мэлис осторожно, словно боясь, что он оживёт, подошла к портрету, и набросала пейзаж – коллаж города белых ночей, лёгший тенью, силуэтом на фоне Инкуба. Тогда, внимательно вглядываясь вглубь – за едва различимые шрамы холста – поняла, почему, живя здесь, рисуя театральные страсти. никогда не изображала, но смазывала трагикомедии лиц.

 Величественный Город терялся за взглядом Инкуба. Гэбриел Ластморт заменил её музу, потеснив возлюбленный Санкт-Петербург. И теперь она видела их борьбу, даже на этом портрете, но не решалась, чьи смазать черты. Словно сирота, выросшая в благочестивом приюте, влюблённая в его напутственную, надушенную осенью красоту, художница страсти боялась покинуть пределы своих мечтательных замков, больше всего на свете не желая остаться одной за порогом дверей, быть может, сумасшедшего дома, однако дававшего ей столь необходимое чувство защищённости, безопасности. Но, несмотря на все «но», Мэлис понимала, что не хочет всю жизнь предаваться пародии жизни за высокой больничной стеной...

 Покинув лабиринты-раскраски пушащихся мыслей, услышав мурчащую кошку, тёршуюся мягкой шёрсткой о шаткий мольберт, она согласно кивнула, усмехнувшись невинно своей нерешительности:

 - Да, Алиса, ты права. Я слишком долго была одна. В конце концов, несмотря на то, что люблю этот город, истинное наслаждение получила не от него. Mais non! Au diable les doutes![203]

 Мэлис хитро соблазнительно облизнулась. На мгновение, она вспомнила страхи и слёзы, что ей пришлось пережить одной на незнакомых исполненных холода улицах; не испытавши ни капли тепла – только боль – так учил её бледный Город-куратор как найти своё место в мире, где все места уже заняты. И она была благодарна ему, но не знала, какой вкус у жизни, и страсти казались ей бурей, сметающей всё, стирающей лица, ломающей ростры, ограды, перила, столпы. Пока не познала настоящую страсть... на фоне разрухи, смертей, голодного шторма и наводнения. На фоне того, что она привыкла видеть на лицах людей чаще всего. А теперь – и в обличье городского смятения.

 Мэлис обмакнула палец в графин с водой и вновь обернулась к портрету, уже решив наверняка, кто станет фоном на её творении. Санкт-Петербург за окном, бил о стены бутылки вина. Гэбриел Ластморт глазами янтарных соблазнов раздевал её медленно, нежно, с немого холста – отражения.

 _________

Мир Поющей Чумы

 _________

 Старый мастер музыкальных шкатулок, Вирджил, склонился над рабочим столом, как всегда, прорезая в маленьких хрупких цилиндрах отверстия нот, из которых заиграет мелодия нежного, чуть прохладного настроения. Ещё молодым он влюбился в магию звуков и до сих пор, как на чудо, смотрел на эти волшебные коробочки, внутри которых без помощи инструментов рождается музыкальная жизнь. И хоть Мастер грустил иногда, сам неспособный придумать тревожащих душу, лирических песен, безусловно гордился умением, подарившим ему возможность слышать, улавливать сплетения переливчатых фраз, заключать под загадочной крышкой резных, чуть гротескных узоров. Но всё же, тех, других, кто играл для его вдохновения, он считал настоящими магами, в то время как сам лишь хранил, словно древние книги, мелодии душ, извлечённые острием боли из недр сердечных страниц.    

 - Знаешь, Луис, я ведь и сам похож на музыкальную шкатулку, - говорил он своему подмастерью, - В которой играют разные, каждая по-своему покорившие меня мелодии, пения душ. Но не мои. У меня нет души. Я просто хранитель тех, кто мне дорог. Для кого-то – дом. Для кого-то – тюрьма. И мы незнакомы друг с другом. Так лучше: не знать друг о друге. Иначе, быть может, придётся что-то говорить, рассказывать, передавать впечатления, восхищение тем, что они создают. Тогда всё, что я делаю, покажется скучным. В музыканте должна быть загадка, а в мелодии – мысль. И каждый волен чувствовать её по-своему, связывать с собственными переживаниями, наполнять образами, напевать в минуты особого настроения. Я не желаю ничего знать. Любому знанию предпочту познание через магию звуков. Вот то единственное, что создаёт в этой дряхлой груди ощущение жизни. Даже кажется, слышу какие-то отзвуки собственной эфемерной души…

  Луис молчаливо кивал, увлечённый своими делами. Он давно привык к стариковскому бреду, случавшемуся время от времени, зная, что главное – дать Мастеру выговориться. В конце концов, кроме этих шкатулок у него не было никого. И, конечно, Луис не мог и представить, в каком мире живёт Вирджил. Ведь сам он едва ли понимал эту странную музыкальную любовь, больше преданный вырезанию мифических образов Санкт-Петербурга на шкатулочных сводах.

 Тот мир, что знал Мастер – сплошь наполненный сонмами звуков – был способен утопить в помешательстве, вырвать хребет, растереть в кодеиновый[204] прах. В этом мире не существовало разницы между ночью и днём, а сон вовсе выступал миражом над пустынями вечного шума, в каждой доле которого Вирджил различал инструменты гремящих оркестров, создававших привычный на сцене людей жизненный фон. Каждый крошечный стук, шуршанье газет, всплески волн, даже воздух, покидающий тело с посмертным дыханием далеко за Обводным Каналом – слышал он. Всё, что жило и звучало, находило его, переполняло, стягивало, словно пояс пластинки – шкатулку неровных слогов – зацепившуюся дрожащей канавкой за тупую иглу, заевшую в бесконечном мембранном шипении.

 Мастер слышал…

 ***

 Гибкая Жизнь, нарядившаяся в чёрную, словно кожа стянувшую её тело, плёнку, кружилась вокруг вечного огня задымленного поля войны, с лёгкостью перепрыгивая тела, расправляя ноги в усмешке изысканной балерины, чья публика, скрывшись во тьме, замерла… в предвкушении сольной поэзии под блюзы лошадиных копыт… под взором гипнотической кобры, неотрывно следящей, в треморе, выползающей из-за барханов нагого бедра. Редкие слабые руки тянулись к ней, моля о спасении, но Вита лишь смущённо хихикала, становясь на какой-то миг маленькой девочкой, играющей в классики через скакалку на площади сажи и грязи, и свежих костей, которые, казалось ей, пахли клюквенным мармеладом, украшенным цедрой лимона под гвоздичным амбре. Иногда она чихала, ибо воздух был перенасыщен резким благоуханием, но продолжала глубоко дышать, прыгая и кружась в своём искренне-детском развлечении, роняя обрывки плёночной кожи в зрительный зал. И со стороны можно было предположить, что Жизнь, в вечном кайфе как в вечном огне, покинула шест, чтобы снова привлечь к себе взгляды тонущих в петербургских канавах людей, чтобы там, на Марсовом поле, танцевать стриптиз безразличия, громко смеясь, не стыдясь, в лицо гаснущим черепам. И, конечно, это не прозвучит удивительно…