Майкл Даммит - Что такое теория значения?

• Название: Что такое теория значения?
• Автор: Майкл Даммит
• Жанр: Философия

Майкл Даммит (27 июня 1925, Лондон — 27 декабря 2011) — британский философ, видный представитель аналитической школы; также является разработчиком теории избирательной системы голосования и специалистом по истории карточных игр. В 1944 году он вступил в ряды римской-католической церкви и с тех пор оставался практикующим католиком. С 1979 по 1992 гг. — профессор логики в Оксфорде. Также Даммит преподавал в Калифорнийском университете в Беркли, в Бирмингемском, Принстонском и Гарвардском университетах. Занимаясь логикой и философией языка, Даммит стал автором работы, которая сейчас признается классической в соответствующей среде, — «Фреге: Философия языка» (англ. Frege: Philosophy of Language, 1973). Значителен также его вклад в области философии математики и метафизики. В 1995 году он получил премию Рольфа Шока за участие в дискуссии, посвященной философии Фреге, и за вклад в развитие теории значения.

---

Вот так мы пытаемся убедить себя, что наше понимание истинности неразрешимых предложений заключается в понимании того, как можно было использовать такие предложения в качестве непосредственных отчетов о наблюдениях. Сами мы не способны на это, однако мы знаем, какими силами должен был бы располагать сверхчеловек — гипотетическое существо, для которого обсуждаемые предложения не были бы неразрешимыми. И мы молчаливо предполагаем, что наше понимание условий истинности таких предложений заключается в представлении о тех силах, которыми должен обладать наблюдатель-сверхчеловек, и о том, каким способом он устанавливал бы истинностные значения этих предложений. Эта цепочка рассуждений связана со вторым регулятивным принципом, управляющим понятием истины: если утверждение истинно, то должна существовать принципиальная возможность узнать это. Данный принцип тесно связан с первым принципом: если бы в принципе было невозможно узнать об истинности некоторого истинного утверждения, то как могло бы существовать то, что делает это утверждение истинным? Этот второй принцип я буду называть принципом К. Его применение в значительной степени зависит от истолкования выражения ”в принципе возможно”. Тот, кто принимает реалистическую позицию относительно любого проблематичного класса утверждений, будет довольно широко интерпретировать выражение ”в принципе возможно”. Он не будет настаивать на том, что всегда, когда некоторое утверждение истинно, для нас должно быть возможно, хотя бы в принципе, знать об этом. Но это для нас — существ с ограниченными интеллектуальными способностями и возможностями наблюдения, с ограниченной пространственно-временной точкой зрения. Для существа же с большими способностями или с иной пространственно-временной позицией это вполне возможно. Однако даже самый последовательный реалист должен признать, что мы вряд ли могли бы говорить о понимании истинности некоторого утверждения, если бы у нас не было никакого представления о том, как установить его истинность. В этом случае у нашего представления об условиях его истинности не было бы основы. Кроме того, он должен признать далее, что было бы бесполезно чисто тривиальным образом определять те дополнительные способности, которыми должно обладать гипотетическое существо, чтобы иметь возможность непосредственно наблюдать истинность или ложность утверждений некоторого данного класса. Мы не можем, например,сказать, что существо, способное к непосредственному постижению контрфактической реальности, способно прямым наблюдением установить истинность или ложность любого контрфактического предложения, ибо выражение ”непосредственное постижение контрфактической реальности” не содержит никаких указаний на то, в чем могли бы состоять такие способности. Даже реалист согласится с тем, что описание требуемых сверхчеловеческих способностей должно всегда иметь ясную связь с нашими фактическими способностями: должно быть их аналогом или расширением. Именно по этой причине тезис о том, что контрфактические предложения не могут быть просто истинными, является столь распространенным, и в результате мы не можем составить себе никакого представления о том, на что может быть похожа способность непосредственного восприятия контрфактической реальности.

В изложенном выше подходе дан диагноз, а не защита. Я полагаю, он дает точное психологическое описание того, каким образом мы с такой готовностью приходим к предположению об истинности для предложений, относящихся не к самым простым слоям нашего языка: у нас есть знание о том, что означает их истинность, однако оно не дает обоснования этого предположения. Насколько я понимаю, нет никакого альтернативного описания понимания условий истинности таких предложений. Однако при оценке способа использования таких предложений это описание навязывает нам мысль о существе, совершенно непохожем на нас, и при этом не дает никакого ответа на вопрос о том, как мы приходим к приписыванию нашим предложениям значения истинности, связанного с таким их использованием, на которое мы не способны. Эта трудность возникает перед любым объяснением значения определенных выражений, сводящимся к тому, что мы понимаем эти выражения по аналогии с другими выражениями, к пониманию значений которых мы приходим более прямым путем. Такой подход неотличим от тезиса, утверждающего, что к определенным предложениям мы относимся так, как если бы их употребление было похоже на употребление других предложений и именно в тех отношениях, в которых они фактически различаются, т.е. что мы систематически неправильно понимаем наш собственный язык.

IV

Как же выйти из этого тупика? Чтобы ответить на данный вопрос, мы должны сначала выяснить, что нас туда завело. Очевидный ответ заключается в том, что все наши трудности обусловлены стремлением приписать реалистическую интерпретацию всем предложениям нашего языка, т.е. предположением о том, что понятие истины применяется к утверждениям, содержащим эти предложения, таким образом, что каждое утверждение такого рода с определенностью истинно или ложно, независимо от нашего знания или способов познания. В отношении разрешимых утверждений принцип двузначности приносит мало вреда или даже не приносит его совсем, ибо мы можем, по предположению, легко установить истинностное значение таких утверждений. Когда же принцип двузначности применяется к неразрешимым утверждениям, нам трудно приравнять способность распознать, когда некоторое утверждение было обосновано как истинное или ложное, к знанию условий его истинности, поскольку оно может быть истинным в тех случаях, когда у нас нет

средств установить его истинность, и ложным тогда, когда мы не можем установить его ложность. Находясь в таком положении, мы можем объяснить приписывание говорящему знания условий истинности утверждения только в том случае, когда это знание может быть выражено в явной форме, т.е. когда условия истинности можно информативно сформулировать, и понимание данного утверждения можно представить как способность сформулировать эти условия. Если же дело обстоит иначе, то мы не в состоянии объяснить, в чем же может заключаться неявное знание говорящим условий истинности утверждения, ибо, по всей видимости, его нельзя исчерпывающим образом объяснить в терминах актуального использования предложения, которое усвоил говорящий.

Если реалистическая позиция, которую мы занимаем в отношении некоторого класса утверждений M, носит редукционистский характер, то у нас имеется возможность исследовать, справедлив ли принцип двузначности для утверждений класса M. Должен существовать класс R утверждений, к которым применяется редукция, и проблема сравнительно легко разрешается, если принята реалистическая точка зрения на сам класс R. Для любого утверждения А из M в этом случае либо существует, либо не существует некоторое множество, принадлежащее семейству множеств утверждений класса R, все члены которого истинны, следовательно, само А либо истинно, либо не истинно. Решение вопроса о том, достаточно ли этого, чтобы гарантировать принцип двузначности для класса M, будет зависеть от нашей интерпретации понятия ложности в отношении этого класса. Если мы интерпретируем понятие ”ложно” как означающее просто ”неистинно”, то принцип двузначности будет тривиально верен. Однако гораздо чаще понятие ”ложно” мы склонны интерпретировать так, что выражение ”А ложно” равнозначно выражению ”Отрицание А истинно”, в котором отрицание утверждения рассматриваемого вида устанавливается с помощью прямых синтаксических критериев. Если класс M замкнут по отрицанию, то исследование, должно ли каждое утверждение А класса M быть либо истинным, либо ложным, сводится к решению вопроса о том, всегда ли, если не существует множества, принадлежащего к А, все члены которого истинны, будет существовать некоторое множество, принадлежащее к не A, все члены которого истинны; даже если ответ на последний вопрос отрицателен, ситуация не ставит перед нами проблем. Будут существовать утверждения M, не являющиеся ни истинными, ни ложными, и, если операцию отрицания мы хотим представить в качестве результата применения подлинного пропозиционального оператора, нам потребуется для утверждений класса M многозначная семантика. Однако для построения такой семантики нет никаких конкретных препятствий.

Трудности возникают в связи с таким классом M, утверждения которого в принципе неразрешимы, и с наивно реалистическим истолкованием этих утверждений: мы принимаем принцип двузначности для членов M, но в то же время не считаем, что существует какой-либо нетривиальный способ определить, что же делает истинным утверждение класса M, когда оно истинно. В любом таком случае у нас нет средств для оправдания принципа двузначности, за исключением отброшенной выше концепции существа со сверхчеловеческими способностями, для которого утверждения M разрешимы. На самом деле может оказаться так, что признанная лингвистическая практика верна в применении к таким утверждениям и формам вывода, которые справедливы в классической двузначной логике. И этот факт приводит нас к предположению о том, что мы действительно обладаем понятием истины, применимым к этим утверждениям, согласно которому каждое утверждение либо истинно, либо ложно. Однако простой навык признания определенных форм вывода сам по себе еще не может наделить нас таким понятием истины, если только мы уже не обладали им раньше, или, по крайней мере, если невозможно объяснить, не ссылаясь на принимаемые нами формы вывода, что значит обладать таким понятием. Оправдание классической двузначной логики зависит от наличия у нас понятий истинности и ложности, которые позволяют предполагать, что каждое утверждение обладает одним из этих истинностных значений; сама по себе она не может породить этих понятий. Достаточно верно, что классическую логику можно оправдать с помощью различных семантик, в частности с помощью любой семантики, в которой истинностные значения, независимо от того, конечно или бесконечно их число, образуют булеву алгебру. Однако это не особенно помогает, поскольку использование любой семантики, опирающейся на некоторый ряд истинностных значений, всегда предполагает, что каждое утверждение обладает определенным истинностным значением из этого ряда, а такое предположение сталкивается с теми же трудностями, что и допущение о двузначности (которая представляет собой просто частный случай).