Марк Гроссман - Камень-обманка

• Название: Камень-обманка
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1978

Роман повествует о бурных событиях, происходивших в годы гражданской войны на Урале и в Сибири. Печатается в сокращенном варианте.

---

— Чей он? Где его родина?

— Леший знаеть! И на китайца похож, и на бурята, и на монгола зараз. А можеть, тоф[46]. Паспорта нет.

Снова наполняя стаканчик, Андрей подивился:

— Мы же вместе шли. У Дина — ничего, кроме котомки.

— Спиртоносы таскають свое добро в плоских жестяных банчках, бываеть — в резиновом рукаве… Одни вино прячуть от глаз, другие — душу. Коли душа темна.

Начал накрапывать дождь, и вскоре крупные капли застучали по елочкам, зашипели в костре.

— Пора домой, Катенька. Пойдем.

Они вернулись в лагерь своим следом, и Андрею показалось, что мужчины лишь делают вид, будто спят. И он был признателен им за маленькое послабление, хотя в глубине души и поражался тому, что эти грубые, самолюбивые люди так легко уступили ему женщину.

ГЛАВА 12-я ТРУДНЫЕ СЛОВА

О буйном, но коротком саянском лете уже не вспоминали. Кажется, в дальней дали, за спиной, прошумел дождливый июль, смывший остатки отяжелевшего снега с гор; медленно уплыл в прошлое август с его ливнями и грибами. Неприметно отзвенели ясными зорями и оленьим криком начальные осенние недели, исчезли остатки тепла.

Не только гольцы, но и долины покрыл снег. Он начал падать еще на исходе сентября, но оседал, темнел, стаивал. И лишь в октябре лег надежно, безобманно. Теперь постоянно дули сильные ветры-горычи, наметая на лед Китоя и Билютыя жесткие заструги.

Хабара велел Дину собираться в Иркутск.

Золото ссы́пали в общий кошель и передали китайцу. Андрей с любопытством наблюдал, как это сделали люди.

Гришка расстался со своим металлом без особого сожаления, хотя угольные глаза его затуманились и как бы увяли. Однако взгляд тотчас повеселел, стал почти озорной: «Тут и на добрый загул не хватить! Плевать!».

Зато Дикой, это видели все, испытывал явные мучения. Его единственный глаз выражал тоску, опаску, даже злобу, будто он навеки прощался с каждой копейкой. Руки Мефодия дергались, пот натекал на лоб; нос с чуть вывороченными ноздрями, казалось, насквозь промок от волнения.

Дин молча и озабоченно собирался в дорогу. Он, похоже, совсем забыл об окружающих и стал глух, как муха. Целыми днями, прихватывая и ночи, старик мастерил лыжи при свете коптилки из медвежьего жира.

У китайца, как вскоре узнал Россохатский, была поистине безбрежная котомка. В ней соседствовали, не мешая друг другу, ножи, суровая нить, кусок выделанной оленьей кожи, рыбий клей, снадобья из трав и листьев и даже сапожный инструмент.

Дерево для лыж старик заготовил еще месяц назад, как только начались морозы и движение соков в стволах почти остановилось. Для поделки он выбрал прочную мелкослойную ель. Загодя вырубил из нее толстую тюльку, расколол на два бруска, связал их по концам, а в середину просунул распорку, чтоб выгнуть бруски.

Теперь достал доски из-под крыши землянки, где они сушились, и острием шила нанес очертания лыж. Затем срезал лишнюю древесину, обжег концы на тихом огне и, распарив в кипятке, несильно загнул их. Выдолбив посредине дыры для юкс[47], продел в отверстия ремешки, сшил их оленьими жилами. И снова повесил сушиться.

Работая, Дин иногда ронял несколько слов, будто никому, в пустоту, и из этих фраз сотник понял, что теперь, когда, казалось, лыжи совсем готовы, наступает одна из главных забот. Их надо оклеить камасами.

Пока поделки сушились, китаец развел рыбий клей и, вымеряв размеры дощечек, стал резать из оленьих шкурок одёжку для них. Покончив и с этим, намазал нижнюю часть лыж и мездру камасов клеем, натянул кожу на поделки. Края камасов сверху стянул жилами и дал клею прочно засохнуть. Через день убрал лишнюю кромку кожи и, подняв лыжи за юксы, удовлетворенно прищелкнул языком.

Провожали Дина на студеной утренней заре, едва лишь над белка́ми зажелтело небо.

Старик должен был двигаться вниз по Китою, выйти к его устью и, увидав Ангару, повернуть на Иркутск. В городе надлежало тотчас связаться с Куросавой. Если в Иркутске и окрестностях по-прежнему верховодят красные, Дин, не мешкая, сбудет песок японцу, купит запас и вернется на Китой. И тогда артель уйдет на Шумак.

Перед тем, как проститься, все сгрудились и затихли. Россохатский было решил: обычное молчание перед дорогой. Но тут же понял, — нет. Люди внимательно вглядывались в небо, озирали гольцы, даже, вроде бы, принюхивались к дыму, вылезавшему из трубы.

Наконец Хабара кивнул головой:

— Ну, с богом, старик. Погода добра будеть. И ветерок в спину.

Похлопал китайца по спине, вздохнул.

— Сёл на пути, считай, нисколько не числится, а все ж озирайся кругом. Сгинешь — и нам тут аминь.

— Ладына, — отозвался китаец. — Я быстло ходи. А ваша — голицы делай. Лыжи нету — пропади все.

Он закинул котомку за спину, продел ноги в юксы и, не сказав больше ни слова, мелкими скользящими движениями, будто танцуя, спустился на лед реки. Через минуту уже шагал на восток, вниз по Китою.

Мефодий глубоко, по-коровьи, вздохнул, поскреб пятерней затылок, сказал с явной тревогой:

— Пустили лешего в рай. Сбежит теперь ходя.

Кириллова нахмурилась.

— Полно те бубнить, идол!

Дикой замолк, точно поперхнулся, но сдержал себя и ничего не ответил.

Андрей понимал тревогу Мефодия. Беглый эсер был одет худо и мерз, точно пес в худой конуре. А дорога назад, к теплу, к людям была ему заказана более, чем другим.

Все вернулись в землянки. Возле унылого жилища переступали с ноги на ногу кони. Андрей остановился подле жеребца, долго гладил его по жестким бокам, вздыхал украдкой.

Зефир и Ночка сильно отощали. Правда, они понемногу научились добывать себе сухую траву из-под снега, как это делают бурятские лошади, но все же никогда не наедались, кажется, досыта.

Золота теперь, понятно, никто не искал, и время от зари до зари уходило на поделку лыж и охоту.

Шкурок больше не нашлось — и оттого камасы не делали. Резали лыжи-голицы — широкие, короткие и неуклюжие. Но даже эти дощечки были бесценны в тайге, без них — сразу петлю на шею.

Мефодий стрелял плохо, но упорно отправлялся на лесованье. Может, он невыносимо скучал от горькой этой праздности, а может, отчетливо понимал, что за бездельем придет голодная смерть. Еще до света Дикой просовывал сапоги в веревочные петли и исчезал в чащобе.

Как-то Андрей и Катя (они остались в землянке одни) услышали два выстрела подряд — и встревожились. В лагере не было Мефодия и Хабары. Кто-то из них защищался или, напротив, сам нападал на крупного зверя.

Дикой вскоре появился в лагере. Оказалось — палил не он.

На бородатого несуразного этого человека нельзя было, кажется, глядеть без иронии. Из шкуры убитого Андреем медведя он сделал себе мешок с двумя дырами для рук и перепоясывал его куском веревки. Мефодий надевал самодельный зипун мездрой наружу. Кожа была жесткая, как жесть, с комочками засохшего жира и порезами от ножа, которым Дикой обрабатывал шкуру.

Через час в лагерь пожаловал Гришка. Он распарился, как черт в пекле, еле дышал, но был весел. Хабара приволок на жердях тушу крупного молодого быка, еще не застывшего на морозе.

Оленя коптить не стали. Артельщик, отдышавшись, подозвал Андрея, проворчал добродушно:

— Зимой без коптилки сойдеть. Пособляй мне помалу.

Вдвоем они отыскали крепкий кедр-сухостой, свалили его, очистили от сучьев и коры. Затем с помощью кедровых клиньев раскололи бревно пополам и принялись выдалбливать каждый свою половину.

Трудились дотемна, не покладая рук.

Новый день встретили за работой. Наконец тяжелые длинные корыта были готовы, и все стали солить мясо.

Андрей полюбопытствовал:

— Как бычка-то убил? Невзначай набежал?

— Нет. Потрудился я.

Из слов таежника выходило: изюбря в пору рева берут обманом, губят на любви, — нередкое дело в жизни. Охотник, услышав крик быка, бежит со всех ног к рогачу. А стихнет зов — хоронится за куст или в яму, отнимает стволы ружья, прижимает к губам, тянет в себя воздух. И возникает в тайге звук, грубо похожий на рев. И кажется уже быку: соперник близко, за маток бой. И прет бедолага на рожон, в бешенстве не выбирая дороги. Так и натыкается на пулю сослепа, с любовного поглупения.

Гришка был удивлен: рев давно кончился, ныне октябрь, к чему глупить? Но, видно, горячий бычок попался, в разгаре страстей, — вот и уплатил шкурой своей за оплошку свою, страдатель!

Так резво бежал, что и прицелиться ладом не вышло, первая пуля в круп угодила. Пришлось — как иначе? — еще патрон сжечь.

Катя, выслушав рассказ, с недоверием покачала головой. Однако ничего не сказала.

Сложив подсоленное мясо в корытца-половинки, Хабара огорченно почесал затылок…

— Придется веревкой вязать. И завалящего гвоздя нет.

Андрей сходил в землянку, принес суму, достал из нее жестяную баночку.