Марк Гроссман - Камень-обманка

• Название: Камень-обманка
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1978

Роман повествует о бурных событиях, происходивших в годы гражданской войны на Урале и в Сибири. Печатается в сокращенном варианте.

---

Потом старик сообщил, что «царя растений» нельзя искать одному. Нужна артель. Нет, не только потому, что девять найдут больше одного.

— Один ходи — пропади ести, нету нигде, — пояснил Дин, и узкие глаза его холодно блестели, будто китаец вспоминал, как пропадали люди или, может быть, как пропадал сам.

— Сколько же в артели бываеть людей? — спросил Хабара. — Два — артель?

Дин отрицательно покачал головой.

— Два не ходи. Один люди убивай другой — никто не смотли, никто не знай. Четыре — тоже нет. Четыре на чжунгохуа[45] — «сы» и смерть на том языке «сы». И восемь люди — нельзя. Когда артель восемь, восемнадцать, двадцать восемь — все умли.

Старик знал секрет: самая удачливая артель — девять, десять, одиннадцать человек. У такой ватажки — успех, и никто не сделает плохо ее людям — ни звери, ни хунхузы, ни даже голод и болезнь.

Россохатский машинально подумал, что их тут пять душ, и это скверное число. Но тут же молча посмеялся над собой.

Дин закурил трубочку и задумался. Андрей почему-то обратил внимание на то, что трубка у старика бурятская, на длинном мундштуке, и курит он какой-то немыслимый табак, почти черный и, вероятно, небывало крепкий.

— Дорог он, корешок тот? — полюбопытствовал Хабара.

Старик сам присутствовал на торгах и знает: один вес женьшеня — втрое дороже веса золота и в двести раз — серебра. Шестнадцать лет назад, в 5-м году (тогда закладывали чугунку на Сучан) люди наткнулись на «царь-корень», весивший полтора фунта! Этому чуду, судя по рубцам на шейке, было никак не меньше двухсот лет. Редкостную находку привезли в Шанхай и продали за 5 тысяч мексиканских долларов.

Китаец внезапно замолк. Узкие глаза погасли, морщины снова взбугрили лоб, а редковатые усы и бородка подтянулись друг к другу, точно заперли рот на засов.

— Вечерять пора, — позвала Катя. — Остынеть все.

Черпая из миски пропахшую дымом уху, Россохатский старался не смотреть на Кириллову. Но глаза постоянно тянулись к ней, и Андрей злился, что ведет себя, как мальчишка-пятиклассник, впервые почуявший в слове «женщина» хмельные звуки.

Разговор о золоте и фарте не прекращался даже во время еды. Кто-нибудь вдруг начинал уверять, что из одного грамма металла можно вытянуть проволоку длиной в две версты, а то и в три с половиной. Со вздохом вспоминали гульбу старателей, которым выпал фарт. И были эти слова, будто древняя и страстная песня о волшебном ключе, которым открывают дверь в красивую жизнь.

Андрей слушал рассеянно. Нет, не оттого, что не понимал почти сказочной силы золота. Понимал. Но то была простая арифметика, и не содержалось в ней ничего общего со страстью, сжимающей сердце. Арифметика, которая к тому же свидетельствовала: чтобы добыть одну часть металла, случается, разбивают струями воды двенадцать миллионов частей породы. За удачу надо платить каторжным трудом. Игра не стоила свеч.

«Зачем стараются? — думал Андрей. — Ах, да — фарт! Сеять хлеб — надежней и проще. Но хлеб и фарт — не родня. На золоте, бывало, богатели в неделю. Они всегда помнят о том, но забывают: с большей вероятностью можно прожить нищими весь век…»

ГЛАВА 11-я СНАЧАЛА — ЗА ЛЮБОВЬ!

В этот вечер ужинали поздно.

Мужчины молча жгли табак у догорающего костра, и дым струился над их головами, обагренный последними отблесками огня.

Катя помыла посуду, отнесла ее в землянку, вернулась и, отойдя в глубь леса, села на поваленную старостью ель.

Укрытая темнотой, она видела, как пошли спать Дин, Мефодий и Хабара, а Россохатский, постояв у входа, решительно повернулся и направился к лошадям.

Женщина двинулась вслед за ним, беззвучная и невесомая, точно тень. Вблизи поляны, где паслись кони, схоронилась за кедр и пристально, даже напряженно наблюдала за Россохатским.

Над горами висела яркая, будто из чистого золота, луна, и зыбкое сияние ее недвижно текло на землю.

Андрей примостился на пеньке и затих. Зефир и Ночка добывали привядшую траву из-под первого гнилого снежка, и сотник с грустью видел, что лошади не наедаются. Он загодя припас для них сена, срывая ветошь — жесткую подсохшую траву — руками, но корма было мало, и Россохатский берег его для зимы.

Жеребец с кобылкой ходили все время двоечкой, иногда замирали, прижавшись друг к другу.

Вскоре Россохатский подошел к лошадям.

Кате было хорошо видно и слышно, как Андрей говорил животным щемящие душу нежные слова, выбирал репьи из длинных нечесанных грив.

Но вот он отправился к землянкам.

Катя, подождав, когда сотник поравняется с ней, вышла из-за кедра, спросила, покусывая разом засохшие губы:

— Аль я не гожа те, барин?

Андрей пожал плечами.

— О чем ты, Катя?

— Глаза те заслепило, — хмуро пробормотала женщина. — А можеть, и сердце у тя незрячее вовсе?

— Экая ты странная, право, — вздохнул офицер, понимая, что говорит и ведет себя совсем не так, как надо бы, черт ее побери, эту диковатую таежную бабенку!

— «Странная»! — усмехнулась Катя. — А я люблю, барин, по жердочке ходить. Али нельзя мне?

— Не зови меня так, — попросил Россохатский. — Какой я барин? Все достоянье мое на Урале — изба.

— Нет, — покачала головой Кириллова. — Ты офицер, значить — барин.

Она вздохнула, сказала, глядя куда-то мимо Большой Медведицы, черпающей своим ковшом черную воду неба над головой:

— Ты с нами, а не наш. Мужики-то не так себя ведуть.

Внезапно обняла Россохатского за шею, кинула:

— Пойдем в лес, Андрюша… голубчик… Пойдем!

Она потащила его в темноту деревьев, шла мелким шагом, натыкалась на ветки и все-таки не выпускала из своих объятий.

Он брел за ней в этой глупой и смешной позе, чувствовал силу ее горячих рук, запах длинных волос, выбившихся из-под фуражки, злился и хмелел от ее близости.

И когда они зашли почти в полную темень, сотник, загоревшись и уже не помня себя, рывком поднял ее на руки и мягко положил на редкую иссохшую траву, чуть прибеленную снегом.

Здесь он будто совсем потерял память, все позабыл, а когда опомнился, увидел, что рвет с Кати ее одёжку, а Катя молча, со злой и счастливой улыбкой, не дает ему сделать это.

Наконец он совершенно понял, что́ происходит, опомнился, резко оттолкнул ее и, отойдя в сторонку, бросил устало:

— Извини. Бога для. Одичал я в глухомани, дурак!

Кириллова смотрела на Андрея невнятным взглядом, и ему казалось, что женщину колотит дрожь.

— За чё ж тя извинять? — внезапно отозвалась она почти ровным голосом. — Чё ж я за баба такая, коли в трущобе, одна, мужикам нравиться не стану? И ты прав, ваше благородие, чё на девку позарился, и я права, чё не под всякую песню подплясываю.

Она поднялась с травы, сбила снег с куртки, сказала с ясно слышимой грустью:

— За худого не хочется, а хорошего негде взять… Вот только во сне замуж и выходила…

Андрей резко повернулся и, не сказав ни слова, пошел к землянкам. Он брел и думал, что Катя просто куражилась над ним, диковала, тешила бабье свое тщеславие.

Бесшумно спустился в землянку, лег на лапник и закрыл глаза. Но заснул лишь под утро.

Новый день был неработный. Гришка изладил небольшую баньку-шалаш, и туда, собрав всю посуду, натаскали каленой воды.

Как только Катя исчезла с березовым веником за плетеной дверцей, Андрей взял карабин и направился в лес.

Теперь реже слышался рев изюбрей, но табунились и текли к югу гуси и утки, и Россохатскому случалось сшибить зазевавшуюся у воды птицу. Однако таежники считали охоту на пернатых баловством, в упор подступила зима, а она спросит — что летом припас? Однако ни оленя, ни кабана, ни медведя ни разу не встретил в тайге беглый офицер.

Последние перелетные отправлялись к теплу. Стаи уходили в степную Монголию, в Китай, в Индию, на Аравийский полуостров. И Андрей думал о том, что он слабее и несчастнее всех этих маленьких, оперенных существ, улетавших туда, куда звала их душа.

— Душа! — усмехнулся сотник. — Какая у них душа? Впрочем, бог знает. Может, придет еще срок, когда человек выявит душу у всего сущего на земле, у всего живого.

Россохатский пробирался по ущелью, в котором все еще бесновался Китой, не сломленный холодами. Река катила стылые волны на северо-восток, хлестала жгутами воды по голубоватым заберегам.

И эта стынь, и глушь, и борода на лице, и последние отголоски трубного рева изюбрей на подгольцовых отрогах — все это наполняло душу такой тяжкой тоской, что впору было заплакать, завыть над собой по-бабьи, в голос.

«Господи! — думал он. — И это я, сын учителя, офицер, таскаюсь здесь скопом с прощелыгами и бабенкой, которая сама не знает, что хочет!»

Он вспомнил прошлую ночь и Катино дерзкое поведение, похожее на издевку, но — странное дело! — не ощутил досады. Ему даже померещилось, что он думает об этом ее нежданном сопротивлении с похвалой или, во всяком случае, без тени гнева.