Марк Гроссман - Камень-обманка

• Название: Камень-обманка
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1978

Роман повествует о бурных событиях, происходивших в годы гражданской войны на Урале и в Сибири. Печатается в сокращенном варианте.

---

Сложив подсоленное мясо в корытца-половинки, Хабара огорченно почесал затылок…

— Придется веревкой вязать. И завалящего гвоздя нет.

Андрей сходил в землянку, принес суму, достал из нее жестяную баночку.

— Три десятка подковных. Не сгодятся ли?

— Коротковаты, ну да — ничё.

Быстро сколотили корыта и, уложив колоду в яму, забросали ее землей.

День за днем уплывало время, дума подгоняла думу: как Дин?

Мефодий досадовал:

— Как бы на ходу не помер! В чем и душа держится!

Андрей и Катя часто оставались вдвоем в малой землянке. Россохатский принес в нее пихтовых лап и мха, внутри всегда непылко горела печка, и люди жались к огню, молча провожая дни.

Катю угнетали безделье и тишина, случалось — она просила Андрея поиграть с ней, либо попеть. Сотник охотно соглашался, и тогда под закопченным потолком слышались быстрые считалки.

Последнее слово считалки обычно падало на Россохатского, он должен был «выходить вон» и исполнять желание женщины. Чаще всего она подставляла ему губы, жмурила голубые печальные глаза, и Андрей целовал ее, волнуясь, всегда, будто в первый раз.

Потом наступала его очередь говорить считалку и он, наученный Катей, выговаривал:

— Раз, два, три, четыре.
Жили мошки на квартире.
К ним повадился сам-друг —
Крестовик, кривой паук.
Пять, и шесть, и семь, и восемь.
Паука мы вон попросим.
Ты на мошек не гляди.
Ну-ка, Катя, выходи!

Катя «выходила» и покорно ждала, что от нее попросит сотник. Тогда Андрей, улыбаясь и весь расцветая от нежности к этой удивительной и странной женщине, говорил:

— Спой, пожалуйста.

— Чё ж те спеть?

— Что знаешь.

Она сцепляла руки на коленях и пела куда-то в сторону, будто перед ней никого не было:

— Брала, брала ягодку,
Земляниченьку.
Наколола ноженьку
На шипиченьку.
Болить, болить ноженька,
Да не больно.
Любил парень девушку,
Да не долго.
Недолго, немало —
Всего годочка три.
На четвертый годик
Дите родилось…

Катя опускала голову и неприметно глядела на Андрея, словно старалась прочесть в глазах сотника ответ на свой невысказанный вопрос.

— Посадила в лодочку,
Приказала плыть:
«Плыви, плыви, лодочка,
Тише за волной».
Поймал эту лодочку
Парень молодой.
Собирал он девушек
Со всех городов:
«Признавайтесь, девушки,
Чье это дите?»…

Катя делала долгую паузу, на лоб ее набегали морщинки, а глаза туманились. И она заканчивала песню почти шепотом:

— Разбитную Машу
На расстрел ведуть…

Внезапно вскидывала голову, бойко избоченивалась и пела, точно дразнилась:

— Болить сердце, ноеть грудь.
Пожалейте кто-нибудь!
Пожалейте тятя с мамой,
И еще какой-нибудь…
Ты по саду не ходи,
Не ломай акацию.
И про тя, и про меня
Пускають публикацию…
То ли ты играешь — таешь,
То ли я пою — таю.
То ли ты меня бросаешь,
То ли я кого люблю…

И в эти минуты Андрей вдруг отчетливо понимал, что не зря все эти песенки и частушки, а в том дело, что болит у Кати душа и не верит она, будто счастье их может быть долгим. Вот кончится кутерьма, верно, считает женщина, и разойдутся они, разные люди, разным путем. Точно подтверждая его догадки, Кириллова пела:

— У меня на сердце есть
Неизлечимая болесть.
Доктору не излечить:
Нас желають разлучить.
Помираю, помираю,
Застываеть ала кровь.
Напишите на гробнице:
Померла через любовь!

Как всякая женщина, она иногда боялась переборщить в ласках и словах, опасаясь, как бы мужчина не принял эту привязанность за слабость и безволие, и круто меняла песню:

— Я одену кофту белу,
Белую-пребелую.
Я сначала завлеку,
Потом измену сделаю…

— Ну? — спрашивала она. — Нравится те?

— Грустно, — отвечал он. — Почему все песни про любовь такие? Ни одной я не слышал, чтоб чистое счастье, а так — больше горе и грусть.

— Какая любовь — такие и песни об ней.

Он говорил внезапно:

— Загрызут нас с тобой. Непременно.

Катя досадливо прерывала:

— Не трусь загодя.

Но, заметив, что на глаза ему набегают тени, бросала:

— Здесь и впрямь люд — пройдоха. Да и мы, чай, не шибко гладкие.

На одну минуту он вспомнил берега Невы, университет, пылкие споры о женщинах и любви. На ум пришли пессимистические страницы Шопенгауэра и Гартмана. То ли один из них, то ли оба утверждали, что любовь — это лишь выражение слепой воли к жизни, только призрак счастья, только инстинкт, делающий любовь орудием своей цели.

Стараясь избавиться от этой памяти, он вдруг предложил Кате:

— Почитать стихи? Их написал Баратынский. Ты слышала о нем?

— Нет.

Он стал читать:

— Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

Стихи произвели на женщину скверное впечатление. Глядя поверх Андрея, она сухо поинтересовалась:

— Ты пошто мне это читал?

Он отозвался растерянно:

— Не знаю… Не нравится?

Катя резко повернулась к Андрею, спросила, вздрагивая ресницами:

— Были у тя женщины? Раньше? До меня?

Андрей смутился, попытался отвернуться, и Катя, всплеснув руками и даже побелев, заключила:

— Конечно же, были! А я-то, дура, думала: меня любить…

— Я тебя и вправду люблю, Катенька.

— Будто бы! — горько скривила она губы. — Как это можеть: другие и я. И ты меня любишь.

— Те женщины до тебя были… Давно…

— Так чё ж? Все одно были. Ты душу на них изводил. Али так, без души?

— Трудные у тебя слова, — совсем растерялся Андрей. — Не знаю. Думаю, без души.

— Это ты врешь! — жестко заключила Катя. — Я теперь по себе знаю: врешь!

ГЛАВА 13-я ЮВЕЛИРНОЕ ДЕЛО

В Иркутске, на улице Спасо-Лютеранской, 19, жил ювелир и часовых дел мастер Мари Куросава. Это был тихий и вежливый старик, много лет назад осевший в городе и снискавший репутацию безупречного коммерсанта.

Революционные бури, захватившие Россию, казалось, не задели часовщика. Правда, завсегдатаи его ювелирной лавки бесследно исчезли или, может быть, выжидали, не желая рисковать и надеясь на реставрацию.

Починка часов позволяла старику жить сносно и даже откладывать деньги на черный день, но это было далеко не то, на что рассчитывал японец.

Он надеялся вернуться домой в парчовых одеждах, или, как сказали бы русские, на коне, однако за годы жизни в Сибири не сбил большого капитала. Возраст уже не позволял старику ждать и терпеть, и Куросава делал свою последнюю ставку, вкладывая деньги, разумеется не единственные, в поиски Золотой Чаши.

В этот день Мари Куросава с утра чувствовал себя плохо: горчило во рту, подташнивало, и он рано запер двери мастерской. Теперь старик сидел в своем крохотном кабинете, украшенном дешевыми какемоно — бумажными картинами, на которых тушью были изображены пейзажи Японии, — и машинально курил сигарету.

Часовщик грустно думал о том, что не за горами новый, 1922 год, и его опять приходится встречать на чужбине.

Вздохнув, Куросава взял со стола маленький колокольчик и потряс им. Дверь скрипнула, вошел китаец-слуга и молча остановился у порога.

— Вы знаете, Лю, — помолчав, произнес Куросава, — русские долго воевали между собой — и это их дело. Но свинец и золото — увы! — плохие супруги. Коротко говоря, мои ювелирные дела дышат на ладан. А ремонт часов — слишком мало, чтоб жить по-человечески. Согласитесь, в таком почтенном возрасте, как мой, грустно питаться придорожными травами, не так ли?

Слуга вопросительно взглянул на часовщика: зачем длинное предисловие?

На сером лице старика ничего нельзя было прочесть. Китайцу казалось, что зрачки застыли и уже не живут. Под бледной верхней губой виднелись крупные неровные зубы — и это тоже создавало впечатление, будто хозяин спит или умер.