Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

— Я уж теперь не знаю — про что не нужно: я всегда все рассказываю, а интересное не рассказала.

Я стал собираться домой. Л. Н. сказал:

— Ну, я еще одно расскажу, а потом — одиннадцать часов — пора спать. Скопец отправился домой и поехал с нами в одном поезде. Я хотел дать ему письмо к Тане. В дороге я пробовал писать, но трясет и ничего не выходило. В Туле поезд стоит долго. Я вышел на станцию и стал писать. Я пишу и вдруг замечаю — один человек, другой; еще и еще, и мало — помалу я чувствую, что азоту становится все больше, а кислороду все меньше и меньше. Сделалась целая толпа. Кто‑то сунул мне карточку подписать, за ним другой

— и не успел я оглянуться, штук двадцать — правда, Душан Петрович? — карточек мне надавали. Наконец нас так стиснули, что мы поскорей поспешили к поезду и насилу добрались до вагона.

26 июня. Днем у нас была Александра Львовна и сказала, что в Ясной все стало спокойно.

Вечером, когда я приехал в Ясную, в ремингтонной Варвара Михайловна и Александра Львовна сказали мне, что опять становится все хуже и хуже. Они обе стали записывать происходящее. Они многое мне рассказали: Софья Андреевна в отсутствие Л. Н. в разговорах с Варварой Михайловной называла Л. Н. лжецом, который, прикрываясь за ее спиной, ест спаржу и ездит не в телеге, а на резиновых шинах. Говорит, что когда она ему не стала нужна как любовница, он ее возненавидел, что только когда он умрет, издания его сочинений будут ей приносить доход, так как обыкновенно, когда писатель умирает, начинают усиленно покупать и читать его сочинения. Требовала, чтобы Варвара Михайловна посылала от ее или от своего имени телеграмму в Мещерское вроде: «Так умирают бешеные собаки. Если не приедешь, убьюсь». Написала Андрею Львовичу записку: «Умираю по вине Черткова. Отмсти за смерть матери, убей Черткова! Ты один его разгадал».

Билась на лестнице, говоря, что умирает. В отсутствие Варвары Михайловны (по словам Верочки, дочери Сидоркова) бывала спокойна, а при ней начинала волноваться. Представилась, что лишилась языка и стала писать записки. Варвара Михайловна ушла и стала смотреть, заперто ли на ночь. Оказалось, что все отперто, а Филипп ушел ночевать на деревню. Она пошла к Софье Андреевне и сказала ей об этом. Софья Андреевна сразу забыла, что у нее отнялся язык, стада кричать и бранить Филиппа, говоря: «Он отъелся тут! Только умеет, что с блюд таскать! Вот лето кончится, непременно выпишу Ваню от Татьяны Львовны».

Перед самым приездом Л. Н. вечером она сказала, что больна: разделась, легла в постель, начала стонать. Л. Н. она почти всю ночь не дала спать; сразу показала ему все свои записки, где писала, что он с Чертковым хотят запереть ее в сумасшедший дом. «Но я не дамся!» Что он для этого ездил осматривать сумасшедшие дома, что он влюблен в Черткова, что он всегда склонен был влюбляться в мужчин и т. п. Про Черткова Софья Андреевна говорит: «Я его отсюда выживу! Я Л. Н. отважу от Черткова. Куда он, туда и я».

Нынче, когда Александра Львовна была у нас, Л. Н. вернулся с верховой прогулки. Софья Андреевна стала спрашивать, где его дневники. (Дневники по поручению Л. Н. отвезены еще в октябре 1909 года в Москву и положены мною на хранение в несгораемый ящик в «Лионском кредите»). Л. Н. сказал, что дневники не у него. Софья Андреевна спросила, когда они взяты. Л. Н. сказал, что не помнит. Она стала кричать:

— Ты солгал, ты лжешь!

Последний дневник Л. Н. закончил в Мещерском, но уезжая, оставил его у Черткова.

Софья Андреевна стала ходить в одном платье по саду под дождем, а потом села к Л. Н. на балкон и начала громко стонать, так что он вышел к ней, старался ее успокоить и совсем не спал перед обедом.

Вчера утром она билась на полу в библиотеке наверху со склянкой опиума у рта и кричала:

— Я глотнула, я глотнула, еще глоточек, и все кончено!

Л. Н. старался изо всех своих старых сил поднять ее с пола.

Александра Львовна закричала, что не берет на себя ответственности и вызовет Татьяну Львовну и Сергея Львовича. Тогда Софья Андреевна сразу встала и сказала:

— Мне бы кофейку, кофейку попить!

— Мы с отцом с утра об этом только и стараемся, чтобы тебя уговорить, — сказала ей Александра Львовна.

Софья Андреевна сказала ей:

— Саша, милая, я перестану, только ты не зови ни Таню, ни Сережу! Таня будет мне мораль читать и упрекать, что я мучаю отца; она будет смотреть на меня такими же ненавидящими глазами, как ты!

Я сидел с Александрой Львовной и Варварой Михайловной. Входила Софья Андреевна и опять спрашивала о рукописях Л. Н. Мы сказали ей, что Чертков обыкновенно все оригиналы держит в Англии, а здесь только копии.

Софья Андреевна прошептала:

— Ишь! шельма!

Потом из гостиной на площадку вышел Л. Н. и сказал:

— Если будут спрашивать, где я, — я по саду похожу.

Л. Н. увидал меня и сказал:

— А! Ну тогда я не пойду. Давайте в шахматы играть.

Я сказав, что с удовольствием похожу с ним по саду, если ему хочется погулять.

— Ну отлично, пойдемте.

Вдруг неожиданно появилась Софья Андреевна и сказала:

— Можно и мне с вами?

— Ну что ж, я очень рад, — сказал Л. Н.

Софья Андреевна пошла вслед за нами.

— Давайте ходить по Страховской аллее (любимая аллея H. H.Страхова — поперечная липовая аллея около парников), — сказал Л. Н.

Когда мы были еще дома на лестнице, Л. Н. сказал мне:

— Как я рад вам, как хорошо во всех отношениях, что вы приехали.

Александра Львовна рассказала мне, что незадолго до моего приезда Л. Н. очень плакал и во время одного из припадков Софьи Андреевны сказал ей:

— Я на коленях готов умолять тебя прекратить все это!

Гуляя, при Софье Андреевне он заговорил о шахматах:

— Как мне хочется выиграть у вас этот гамбит!

Потом он сказал мне:

— Я читаю продолжение записок Чернышевского. Вы не читали их?

— Я об них читал. Это в «Русском Богатстве»?

— Да, вы возьмите у меня. Это очень интересно. У него много очень хороших, высоких в нравственном отношении мыслей: о войне, о половом вопросе или мысль о том, что все нравственное — разумно, а разумное — нравственно и т. д. Но очень неприятна эта самоуверенность. Он говорит о Шопенгауэре, о Канте, как будто это все дураки, один он, Чернышевский, умен. Извинительно только то, что он писал это для своего сына, не предполагая печатать, значит, не вполне строго продумав.

Мы все ходили взад и вперед по одной аллее. Софья Андреевна свернула; Л. Н. стал беспокоиться, где она. Он сказал мне:

— Ах, как ужасно тяжело!

Потом я сказал ему, что наслаждаюсь перепиской Пушкина.

— Представьте, как это странно бывает, — сказал Л. Н. — Я нынче во сне почему‑то вспомнил его эпиграмму:

У Клариссы денег мало,

Ты богат; иди к венцу:

И богатство ей пристало,

И рога тебе к лицу.

И откуда я мог вспомнить это? Я и не думал о Пушкине это время, и Лариса Дмитриевна не могла напомнить.

Я сказал Л. H., как ценно академическое издание писем Пушкина тем, что в него включены и письма к Пушкину. Л. Н. очень заинтересовался.

Он восхищался умом Пушкина и прибавил:

— И потом этот его удивительный язык, который он так смело и свободно поворачивает, куда ему угодно, и всегда попадает в самую точку.

Я сказал, что эта легкость трудно ему давалась, — о том, сколько он переделывал всякий стих, и про то, что он по нескольку раз переписывал даже письма, которые всегда писал сначала начерно. Л. Н. это очень понравилось.

Он еще вспомнил стихотворение: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон».

На углу аллеи мы опять встретили Софью Андреевну. У нее был ужасный вид. Она прошла с нами всю аллею и опять повернула. Л. Н. ужасался на нее и сказал:

— Она совершенно ненормальна. Я очень теперь интересуюсь этим вопросом. Мне врачи там прислали большую книгу Корсакова «Курс психиатрии», и я понемногу читаю ее.

— Это, говорят, был очень хороший ученый.

— Да. Но самая наука их такая шаткая. Меня это вот с какой стороны интересует: они видят всю причину в материальных изменениях, а я думаю, что все — в нравственном состоянии человека. У них там бывают идиоты, слабоумные, но очень хорошие, тихие; и довольно разумные — озлобленные. Если есть нравственная основа, то и при разрушенном рассудке она скажется.

— Таня рассказывает про Парашу (яснополянская дурочка) очень хорошо. Я когда‑нибудь воспользуюсь, мне очень хочется это рассказать. Вы не знаете?

— Она забеременела и стала собирать кусочки хлеба и всякие остатки пищи для своего ребенка, чтобы его потом кормить. Изорвала свои рубашки ему на пеленки. А когда он стал у нее в животе шевелиться, она говорила: «Ишь, кобель, ворочается!» Потом она не сумела его родить и при родах задушила. Она очень о нем тосковала.

Л. Н. рассказал, что он читал у Корсакова о памяти, что развитие ее у человека прогрессирует до тринадцати лет, а потом уже деятельность ее начинает ослабевать.