Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

«Милая, дорогая Галя, спасибо вам, что написали мне. Мне так дорого чувствовать вас обоих. Я вчера только думал о том, как бы мне хотелось смягчить ваше, чувствовавшееся мне, очень понятное, но очень тяжелое мне, да и вам, раздражение. И нынче как раз в вашей записочке вижу, что вы сознаете его и боретесь с ним. А сознаете и боретесь, то и уничтожите. Вот это‑то и дорого в вас. Помогай вам Бог. Вы пишете о двух просьбах. Не мог исполнить ни той, ни другой (поговорить с Короленко и повидаться с нею, Анной Константиновной.). И я думаю, что это хорошо. Ничего не загадываю. Хочу только, насколько могу, быть в доброте со всеми. И насколько удается, настолько хорошо.

Чем ближе к смерти, по крайней мере чем живее помнишь о ней (а помнить о ней — значит помнить о своей истинной, не зависящей от смерти жизни), тем важнее становится это единое нужное дело жизни и тем яснее, что для достижения этого ненарушения любви со всеми нужно не предпринимать что‑нибудь, а только не делать. Вот я оттого, что не делаю, сделал вам и Бате больно, но и вы и он простили и простите меня. — Ну, да не хочу, да и не нужно рассуждать с вами. Мы знаем и верим друг другу и, пожалуйста, будем такими же друг к другу, какими всегда были. Для меня вы оба от всего этого стали только ближе. Прощайте пока все вы: Батя, вы, Ольга, Лиз. Ив., именно прощайте, простите. Знаю, что я плох, и мне нужно прощение.

Целую вас. Л. Т.».

Когда мы приехали в Ясную, то услыхали квинтет Моцарта, который кто‑то очень плохо играл в четыре руки. Жена пошла в ремингтонную, а я, чтобы не спугнуть играющих, через гостиную прошел к Л. Н. В гостиной я наткнулся на Софью Андреевну, которая у дверей подслушивала разговор Л. Н. и Александры Львовны.

Я вошел к Л.H., поздоровался и сказал, что приехал с женой. Л. Н. сказал:

— А я все хочу вас спросить: что это вы каждый день бываете, а она никогда не приезжает?

Софья Андреевна вошла следом за мной, смущенная, и взволнованным голосом сказала:

— Я пришла сказать, что это не я играю, это Лева с Ферре (сосед, знакомый Толстых) играют, так что ты, Левочка, на меня не сердись. Это не я.

Она, очевидно, старалась придумать предлог, чтобы объяснить свое пребывание в гостиной у двери.

Александра Львовна пошла к моей жене.

Софья Андреевна сказала:

— Я очень люблю Анну Алексеевну, я сейчас пойду к ней, — и тоже вышла.

Я спросил Л.H., как он себя чувствует.

— Плохо. Слабость, главное, вялость умственная… я неверно говорю: не слабость, а серьезность. Чувствуешь серьезность жизни, и потому особенно тяжела вся эта суета, а главное, вся эта фальшь.

— Таня приезжает, Саша хотела поехать ей навстречу. Я боюсь за нее: ночью, одна, а если она не приедет, сидеть там на станции до трех часов с ее кашлем.

Л. Н. показал мне песни, помещенные в присланной Мечниковым книге Фоа о Конго и сказал:

— Вот посмотрите песни Конго; одна, кажется, очень миленькая, плясовая… А я вам неверно вчера сказал, что в Африке сорок миллионов жителей. Это, оказывается, только без колонистов европейцев, а всего, кажется, сто шестьдесят миллионов. То‑то мы с вами удивлялись, что так мало… Ну, давайте играть. Пойдемте туда, я хочу с Анной Алексеевной поздороваться. Там и играть будем.

Я сказал:

— Только надо как‑нибудь извлечь оттуда шахматы, а то я боюсь спугнуть играющих.

Мы пошли в ремингтонную. Л. Н. очень ласково поздоровался с моей женой и сказал ей:

— Вы все молодеете! — Жалел, что давно не видал ее.

Александра Львовна принесла шахматы. А Лев Львович и Ферре все играли — кто в лес, кто по дрова.

Мы со Л. Н. стали играть в шахматы.

Александра Львовна и Варвара Михайловна повели мою жену смотреть, как они устроились «под сводами», так как она с тех пор ни разу не была. Софья Андреевна тоже вышла и пошла к себе через угловую дверь. Минут через пять она вернулась, очевидно, не желая оставлять нас вдвоем. В зале и вообще в той части дома она даже не была, но ей почему- то захотелось выставить предлог, по которому она пришла к нам, и она сказала:

— Они так колотят — музицирующие, — что я не могла там сидеть и пришла к вам.

Л. Н. ничего ей на это не сказал.

Лев Львович и Ферре заиграли сначала Пасторальную, а потом пятую симфонию Бетховена. Начали финал пятой симфонии, и играющий наверху стал в первой теме играть вместо восьмых четверти. Я спросил Софью Андреевну, кто играет наверху. Она сказала, что Ферре. Я заметил, что он неверно считает.

Софья Андреевна сказала:

— Нет, я забыла, — дискант играет Лева.

Л. Н. улыбнулся и сказал:

— Он, наверное, скажет, что виноват Бетховен.

Я рассмеялся.

Софья Андреевна рассердилась и сказала:

— Ну, уж этакой глупости он никогда не скажет! Он не так глуп!

Пришел Филипп и сказал Софье Андреевне, что ее спрашивает приказчик и еще кто‑то. Она сказала:

— Как мне это надоело! И неужели я буду когда‑нибудь так жить, что никто меня никуда звать не будет!

Она ушла. Л. Н. вздохнул и сказал:

— Как тяжело! Нынче она сказала, будто я говорил Саше, что мы едем на месяц. Я сказал ей, что не назначал никакого срока; она пошла к Саше, у них начался тяжелый разговор. Она отрицает то, что за минуту перед тем сама сказала. Ужасно!.. Нынче Ферре только приехал, совершенно посторонний человек, и она сейчас же стала ему все, все выкладывать, что она говорит про Владимира Григорьевича. Трудно держаться, и я плох…

Я сказал, что когда я нынче пришел, Софья Андреевна подслушивала у дверей.

— Да, постоянно; бумаги роет, в столе шарит…

— Вы ничего такого не говорили с Александрой Львовной? — спросил я Л. Н.

— Мы говорили об Елизавете Ивановне. Она Пашкове — кой веры. Прежде она меня не любила и всячески старалась отдалить Владимира Григорьевича от меня. А теперь — наоборот: все старается помочь нам. Странно это… Что Владимир Григорьевич? — спросил Л. Н.

— Он, по — моему, очень постарел.

— Короленко тоже нашел, что он постарел, но он его очень давно не видал. А вы говорите, что он за это время постарел?

— Да, Л. Н.

— Как мне это больно! Я писал нынче Гале.

— Я читал ваше письмо.

— Я писал об этом, но вы им скажите: я только одного могу теперь желать и об одном думать: как я должен поступить перед Богом и своей совестью. И иначе не могу и не мог. Иногда бывает, что чувствуешь, что надо поступить решительно, как теперь с отъездом. Я решительно сказал ей, что поеду. Она сначала протестовала, а потом как будто примирилась. Одно мне больно, что буду дальше от Владимира Григорьевича. Я все не теряю надежды, что это как- нибудь изменится.

Я сказал, что видаться у Татьяны Львовны было бы хуже, чем здесь открыто.

— Там я не хочу ни в каком случае. Они, впрочем, до первого сентября здесь пробудут. Елизавета Ивановна решила остаться. Я думаю, что наступит минута, когда я почувствую, как с отъездом, что я должен сказать решительно, что Владимир Григорьевич мой лучший друг и что я не могу не видаться с ним.

Я сказал, что нынче мало видел Владимира Григорьевича, что он пишет большое письмо, описывающее обстоятельства, вызвавшие составление завещания, и хотел мне его прочесть, но не успел, так как было поздно, а я спешил в Ясную.

Л. Н.спросил:

— Зачем это?

Мы сыграли две партии. Вернулась Софья Андреевна.

Лев Львович и Ферре кончили играть. Л. Н. пошел в залу, а я пошел вниз к дамам. Скоро мы все пришли наверх. Л. Н. играл с Ферре в шахматы. Ферре играет плохо, и Л. Н. быстро обыграл его. За чаем Ферре говорил с Софьей Андреевной о Думе. Л. Н. молчал.

Когда он сел за чайный стол, Софья Андреевна вскочила с своего места с другого конца стола и подсела к нему. Места не было, и она села на углу между Львом Львовичем и Л. Н. Лев Львович встал.

Софья Андреевна сказала ему:

— Куда ты, Лева? Папа подвинется.

Л. Н. остался сидеть неподвижно.

Кто‑то спросил Л. Н. про венгра, бывшего у него нынче.

Л. Н. сказал:

— Малоинтересный. Он занимается земельным вопросом, а когда я спросил его о Джордже, он сказал, что Джорджа Эллиота он знает, а о Генри Джордже не слыхал. Это, я думаю, достаточная характеристика.

Ферре попросил меня сыграть с ним в шахматы. Я разбил его сразу, но подсел Л.Н., стал ему советовать и несколько задержал его поражение. Когда мы кончили, Л. Н. захотел сыграть еще одну партию со мной. Я делал грубые промахи и проиграл. Хотя Л. Н. и сказал, что я делал грубые ошибки, все‑таки ему, видимо, приятно было выиграть.

Пока мы играли, Софья Андреевна села рядом с моей женой и стала говорить ей о своем издании, о том, что некоторые сочинения Л. Н. она ненавидит. Она назвала: «Крейцерову сонату», «Божеское и человеческое», «Восстановление ада». По поводу последнего она сказала:

— Я терпеть не могу чертей!

Я от нее десятки раз все это слышал, а Л.H., вероятно, сотни.