Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Во имя Господа, умоляю Вас, не дайте совести Вашей окончательно заглохнуть — заснуть непробудным сном, ведущим только к смерти, от которой уже никто и ничто не сможет Вас пробудить, но до которой в беспредельной любви своей Христос Спаситель Ваш не захочет Вас допустить».

Письмо Софьи Андреевны:

«Многоуважаемая Елизавета Ивановна!

Вполне разделяю Ваше материнское негодование и огорчение. Но то, что я перестрадала за это время, не может сравниться ни с какой человеческой скорбью.

Распространять гнусные обвинения против Вашего сына я нигде не могла, так как никого не вижу, почти не выхожу из своей комнаты и все время болею. Не знаю, кому охота заниматься сплетнями и придавать произвольный смысл моим словам.

То, что я сказала Вам при свидании, то повторяю: Ваш сын настолько деспотично распространил свое влияние на моего ослабевшего от лет старого мужа, что постепенно, особенно с последнего пребывания Льва Николаевича у Владимира Григорьевича, отдалял его от меня и восстановил против меня.

Вы говорите о моих низменных интересах. Все, кто меня знают, отлично понимают мое личное бескорыстное отношение ко всякой собственности. Было время, когда Лев Николаевич отдавал мне все, включая и права авторские. И я со слезами отказалась от всего.

Но многим, в том числе и всей семье Льва Николаевича непонятно и обидно, что не одни мысли Льва Николаевича дороги Черткову, но и рукописи, которые он коллекционирует, как и фотографии, и выманивает у Льва Николаевича, пользуясь его пристрастием к себе. И это нельзя назвать порядочностью и бескорыстием со стороны Владимира Григорьевича. Для рукописей существуют музеи, где они безопасны и вместе с тем доступны людям.

Принимать же и желать видеть человека, который на весь мой дом провозглашал, что «он не понимает женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа», я не в состоянии. Это мнение Владимира Григорьевича не может расположить меня вновь к нему никогда. Он стал между нами после нашей 48–летней супружеской жизни, и я решительно не в силах выносить его присутствие, хотя и старалась.

Да, я безумно ревную Льва Николаевича и не уступлю его, хотя бы это стоило мне жизни, и считаю влияние Владимира Григорьевича на всю нашу жизнь вредным.

Вмешиваться в отношения мужа и жены никто не имеет права. А как меня будет судить крошечный кружок толстовцев — мне, право, решительно все равно. За мной 48 лет безупречной жизни и преданной любви к мужу, которого без всякого постороннего вмешательства я берегла, помогала ему и жила душа в душу, одной жизнью.

Равно и в отношение каждого человека к Богу вмешательство людей не может иметь места.

Простите меня, если я вам причинила неприятность; могу одним только оправдаться — моими тяжелыми страданиями.

С почтением, Софья Толстая».

4 августа. Нынче у Чертковых я узнал, что Булгаков был вчера в Ясной весь вечер и рассказал следующее (дополняю его рассказ со слов Александры Львовны, которая говорила мне об этом вечером в Ясной).

Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями. Среди чтения Л. Н. встал и прямой быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: «Какая гадость, какая грязь!» — прошел через площадку и маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л. Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь успел запереть. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему:

— Прости меня, Левочка, я сумасшедшая.

Л. Н. ни слова ей не ответил, а немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло. Александра Львовна взяла его пульс — больше ста и сильные перебои.

Вошел Душан Петрович. Л. Н. сказал ему:

— Передайте ей, что если она хочет меня убить, то она скоро этого добьется.

Л. Н. сказал Александре Львовне, что хотел сейчас же уйти пешком на Козловку и уехать в Москву, и оттуда просить выслать ему вещи.

Александра Львовна сказала:

— Зачем же в Москву? Уедем к Тане.

Л. Н. сказал:

— C’est une idée!

Александра Львовна, больная, оделась и пошла наверх. С Л. Н. у него в комнате довольно долго сидел Бирюков.

Александра Львовна предложила Л. Н. мой план — уехать утром к Татьяне Львовне и оставить Софье Андреевне доброе письмо. В Ясной останутся: Екатерина Васильевна, Варвара Михайловна и Душан Петрович, которые обещают следить, чтобы Софья Андреевна ничего над собой не сделала.

Нынче утром Л. Н. сказал Александре Львовне:

— Ну, задала ты мне задачу!

В конце концов они решили при первом же повторении такой сцены уехать.

Когда я приехал вечером, Софья Андреевна читала в зале свои рассказы детям Бирюкова и Павле Николаевне (жена П. И. Бирюкова).

Я прошел к Л. Н. Он сидел с книгой. Я спросил:

— Я вам не помешал?

— Нет. Я очень рад. Я только что собрался почитать, а теперь с вами поговорю. Что вы делали нынче? Не поиграете нам?

— Нет, Л.H., я все плохо себя чувствую. Днем нынче корректурами довольно много занимался, а сейчас поиграл минут сорок пять.

— Я не настаиваю, я так спросил. Что Чертков, такой же расстроенный?

Я сказал, что нынче его почти не видел, но мне показалось, что он в лучшем настроении.

— Ну, слава Богу!

— А у вас как?

— Вчера было ужасно плохо, а нынче совсем хорошо. Саша ездила в Тулу; она нынче совсем здорова. Насморк прошел. У нее, я заметил, через день бывает вроде лихорадки.

— Ну, в шахматы с вами скучно играть: очень уж вы меня обыгрываете. Впрочем, вот я пасьянс сейчас сделаю, и мы сыграем. Я постараюсь держаться.

— У меня нынче все посетители были. Перед вечером — студент с женой на велосипедах приехали. Они с часу здесь. Только видеть меня хотели и ждали целый день; а потом я с ними поговорил и правда — им ничего не нужно. Жена его удивительно красивая женщина. Знаете — тип улыбающейся. Она так сознает свою красоту, что ей и не для чего, а она улыбается, и это действует. И я поддался. Потом, когда они ушли, я спросил себя, почему она улыбалась и я улыбался, а совсем нечему было. Она — учительница французского языка в реальном училище.

— Потом был еще какой‑то человек, он говорил со мной и разрыдался; а я ничего ему не мог помочь… Очень тяжелы посетители! Я читал, что Кнут Гамсун никого не принимает. Я не могу.

— Кто еще был? Редактор «Вегетарианского Обозрения» Перпер; он очень милый человек. Журнал его не идет — 250 подписчиков, объявлений нет совсем. Он в Москве говорил с Зоновым (одним из сотрудников «Посредника») и еще с кем‑то и хочет передать им журнал, да что‑то у них не ладится. Он говорит, что у него образовалось рублей восемьсот долгу, который заплатил его отец — купец, но что ему не хочется этим пользоваться, а между тем журнал не окупается.

— Получил телеграмму от Короленки. Он хочет приехать. Я отвечал, разумеется, что очень рад. Он, вероятно, завтра приедет. Еще англичанин должен приехать.

Мы вышли в залу. Софья Андреевна все еще читала. Я прошел в ремингтонную. Там сидел Бирюков, просматривал различные сочинения Л. Н. и отмечал для Софьи Андреевны, что можно и чего нельзя печатать и что надо пропустить.

Бирюков сказал мне, что Софья Андреевна написала довольно доброе письмо Елизавете Ивановне Чертковой. Мне ее письмо не показалось «добрым».

Нынче в ночь Бирюковы уезжают.

В комнату вошел Л. Н.

Л. Н. спросил Павла Ивановича, что он читает. Он сказал, что статью «Единое на потребу», и напомнил Л. Н. ее содержание. Бирюков показал Л. Н. характеристику русских императоров в начале статьи.

Л. Н. прочел это место вслух и сказал:

— В самом деле, как они этого не видят, теперешние Столыпины и Николай, что этими казнями они готовят ненависть к себе. Вы слышали, — спросил он Бирюкова, — как Софье Андреевне один сказал: «То был Николай Пал- кин, а теперь Николай Веревкин?» Ведь все эти тысячи повешенных — сколько негодования и ненависти они вызвали в людях, им близких! Какая слепота!

Бирюков спросил меня (при Л.H.), очень ли сердит Владимир Григорьевич на него. Я сказал, что Владимир Григорьевич нисколько не сердит, но что, конечно, он с ним совершенно не согласен.

Л. Н. спросил меня:

— Вы говорили Владимиру Григорьевичу о Ф.?

— Как же. Оказывается, Владимир Григорьевич и не знал, что они собирались. Он совершенно с вами согласен и говорит, что приход шести человек сразу и опасен, и ни на что не нужен. Он просил вас очень благодарить и сказал, что даст им знать, чтобы они не приходили.

— Ну, вот и отлично!.. А я слаб все время, не работаю. А мысли у меня пробегают разные, и все кажется, что я бы мог такие хорошие вещи написать, и все подмывает. А если возьмусь за бумагу, все чепуха выйдет. Жаль даром бумагу марать…

Мы взяли в столовой шахматы и сели в гостиной играть.