Юрий Колесников - Занавес приподнят

• Название: Занавес приподнят
• Автор: Юрий Колесников
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Роман Юрия Колесникова динамически воссоздает панораму предвоенной Европы, отражает закулисную возню различных ведомств гитлеровской Германии в канун подготовки к вероломному нападению на Советский Союз. В книге рассказывается об интернациональном коммунистическом движении против фашизма, а также разоблачается антинародная сущность сионизма и его связь с фашизмом.

Роман призывает к бдительности, готовности дать отпор любым авантюристическим проискам, которые могут привести мир к войне.

---

Рассказ Нуци был прерван донесшимися с соседнего двора истошными воплями женщины. Нуци и Хаим, прибежав туда, увидели лежащего на крыльце дома черноволосого мальчика. Моля, склонившись над ним, отчаянно кричала, ее слабые руки судорожно пытались развязать веревку на его тонкой детской шее.

Хаим осторожно отстранил Молю, развязал веревку, приподнял безжизненное тело ребенка. Нуци взял кувшин с водой у стоявшей рядом женщины, плеснул в перекошенное предсмертной судорогой жалкое и сплошь в свекольных пятнах лицо мальчика. И Хаиму вдруг показалось, что из-под плотно сомкнутых посиневших век ребенка проступили слезы…

— Мальчик мой, родной мой… — причитала Моля и гладила, целовала мокрое лицо и головку сына, прижимала к груди его худенькое тельце.

Сбежавшиеся соседки с трудом оторвали ее от сына, тщетно пытаясь успокоить. Мужчины внесли мальчика в дом, положили на пол.

Во дворе появилась Нуцина теща. Втиснувшись в небольшую толпу испуганно притихших людей, она безапелляционно заявила:

— А кто довел мальчика до этого! Она! Разве это мать, я вас спрашиваю? Кошмар!.. Не удивительно, что он решился на такой поступок, да простит меня бог… Никогда бы не подумала, что такой маленький мальчик вообще что-то понимает! Сколько ему было? Он же еще ходил в начальную школу — бейт-а-сефэр! А выходит, все видел и все понимал, несчастный…

На старуху зашикали, пытаясь урезонить, пристыдить. Но не тут-то было. Нуцина теща взвизгнула, как ужаленная.

— Что вы закрываете мне рот? И скажите на милость, что это вы вдруг заступаетесь за нее? Кто, скажите, не знает эту шлюху?! Мужа своего довела до того, что он уже не вылезает из больницы, а сама — нет ночи, чтобы сидела дома!.. Что? Неправду я говорю?! Вы ее застали вечером дома? Так что с этого? Зато по утрам от нее, я уверена, выходила не одна пара брюк!.. И это жена, по-вашему? Мать ребенка?

— Зачем же так наговаривать? — вмешалась женщина в сером платке с заплаканными, скорбными глазами. — Два раза в день она бегает в больницу — это все знают, кто работает с ней на «Дельфинере»: утром, чуть свет, и в обед, хотя у самой и маковой росинки во рту не было. А к гудку возвращается. Это же надо уметь, а вы бог весть что говорите… Нехорошо так.

— Не делайте из меня, пожалуйста, дуру! — завопила старуха. — Я еще, слава богу, не выжила из ума! И между прочим, не собираюсь… Да. К вашему сведению. Как-нибудь я знаю ее лучше вас: днем она будет бегать в больницу к мужу, а по ночам спать с мужчинами…

— А если даже так? От хорошей жизни разве? Где ей, несчастной, взять деньги на больницу, на доктора, на лекарства? Откуда, если она гроши зарабатывает? А-а?!

— Откуда? — ехидно переспросила старуха, воинственно подбоченясь. — Кошмар! Посмотрите на них! На этих современных женщин!.. Они не знают, откуда люди берут деньги… Как будто бы с неба свалились! Не иначе, чтоб я так была здорова… Работать надо! Трудиться! Не телом же торговать и себе удовольствие получать! А ваша Моля что? Все думает, что если когда-то в Венгрии была артисткой, то ей, видите ли, не подобает работать так, как все люди. Она ждала, что приедет, в Палестину и ей будут всё подавать на тарелочке прямо в постель? Да-а? А кукиш она не хочет? Здесь люди трудятся от темна до темна! А у нее что, руки отсохли бы, если, скажем, после фабрики она пошла кому-нибудь посуду помыть, белье постирать или еще чего-нибудь поделать, как честные люди поступают?

— Уж ты бы, старая сплетница, помалкивала лучше о честности! — К старухе подступила рослая моложавая женщина. — Сама-то ты чем занимаешься? Деньги ссужаешь под проценты, а потом три шкуры дерешь, если хоть на денек опоздаешь с возвратом! Я-то тебя знаю, как облупленную, будь ты проклята, ростовщица! Кто, как не ты, зажулила обручальное кольцо несчастной Моли, которую сейчас поносишь последними словами? Молчишь, ведьма? А бриллиантовые сережки вдовы хромого провизора, что держал аптекарский магазин на улице Рабби Акива, не ты ли прикарманила? И кто их носит теперь, бриллиантовые сережки? Твоя бесплодная дочь!

— Кошмар! — Нуцина теща окинула столпившихся вокруг нее женщин презрительным взглядом. — При чем тут моя дочь? Кого она трогает? Кому она мешает жить? Или я, может быть, не свои деньги, а чужие даю в долг? Не нравится платить проценты, не берите взаймы! Никто вас, голодранцев, не принуждает. Не я же прихожу к вам, а вы сами прибегаете, плачете и божитесь, что вернете в срок, клянчите так, что аж тошнит! И после всего этого я еще и ростовщица? А вы бы как хотели? Без залога и без процентов, на дурницу? — Старуха затрясла кукишем. — Вот вам!

— Ой, люди, люди… Постыдились бы! — послышался робкий голос из толпы. — Такое тут несчастье, а вы свои счеты сводите… Бога бы постыдились!

Нуци потянул Хаима за локоть.

— Пошли! Пусть судачат… Не наше это дело. Пошумят и помирятся. Одно слово — женщины… Что с них взять? Гвалт поднимут, а если разобраться, так все это выеденного яйца не стоит.

Но и на дворе, где стоял дом Нуци, собрались соседи, обсуждая печальное событие. Из этих разговоров Хаим узнал, что муж Моли, тромбонист известного в Палестине симфонического оркестра, играл по три-четыре, а то и по пять концертов в неделю. Вот эти-то концерты и подорвали его здоровье. Не привычна для европейца здешняя жара! Разгоряченный, с пересохшим горлом, музыкант в антрактах с жадностью набрасывался на холодную воду. Сначала он занемог немного, но не придал этому значения: думал, обыкновенная простуда, пройдет. Может, полежать бы ему, поберечься, так и в самом деле прошло бы. Да куда там! Зарабатывать надо. Вот и свалился… А теперь который месяц в больнице! Может, туберкулез, а может, и того хуже… Словом, не сегодня-завтра отмучается.

Так говорили люди, собравшиеся во дворе. Слушая их, Хаим задумался: «Майкл… Мальчик Моли… Несчастный музыкант… Не слишком ли много смертей?»

Хаим чувствовал, что есть какая-то общая причина, породившая все эти столь различные по обстоятельствам трагедии, есть какая-то связь между ними. Но как разгадать ее до конца?

А люди потихоньку разговаривали, сочувствуя, вздыхали. Хлопнув калиткой, во двор вошла Нуцина теща и тут же воинственно, словно после сражения возвращалась с победой, трескучим голосом возвестила:

— Ну! Так я вас спрашиваю, кто был прав: я или не я? Он таки удавился от позора за свою мамочку!.. А вы думали?!

Оказалось, что по пути домой старуха успела расспросить повстречавшегося ей чернявого мальчугана-сабра, заводилу местных ребят. Он готовился стать «йешивэ-бухэром» — набожным парнем, учеником специальной талмудической школы — и поэтому досаждал всем соседям за малейшие отклонения от норм религиозного поведения. Это он выследил, куда по вечерам ходила Моля, он оповестил всю детвору о том, что она проводит ночи в притоне, он мучил сынишку Моли, обзывая его мать последними словами. Чернявый клялся, что говорит правду.

«Я сам подслушал однажды, как мой старший брат — он работает шофером такси — рассказывал своему приятелю, что зашел в один бейт-зонат… Это же дом терпимости! — брызгая слюной, сыпал скороговоркой чернявый мальчуган. — И там он увидел твою маму. Это в Тель-Авиве. Около порта. В самом конце большой улицы Лассаль-швейсс… Недалеко от Иарден-отеля, где старая синагога!.. А хочешь, я даже скажу тебе, как мужчины зовут твою маму? «Сильва»! И еще знаю, что платят ей за ночь десять фунтов… Клянусь богу жизнью, что я не вру! Я уже ходил туда смотреть. Там много таких женщин. Они все ходят знаешь как? Как на пляже! Если не веришь, могу сходить с тобой, когда твоя мама уйдет вечером из дома! Убедишься сам, Хай-Адонай!»

Нуцина теща торжествовала.

— И он таки убедился!.. Так убедился, что проклял свою дорогую мамочку и удавился…

— Ой-ой-ой-ой! Ну что вы говорите? Зачем?! Вы же знаете, что мальчик оставил матери письмецо! И какое это хорошее письмецо! — прервала старуху заглянувшая вслед за ней во двор соседка. — Он же написал, что ни в чем не винит мать, понимает, как много нужно было денег на лечение отца, и что только ради его спасения она пожертвовала своей честью и своим здоровьем… Он просил прощения у нее за свой поступок, за то, что не смог пережить такое несчастье… А вы говорите, будто он проклял свою мать! Неправда это! К чему наговаривать?

Нуцина теща попыталась и это предсмертное письмо истолковать на свой лад. Снова началась перепалка, но Хаим не стал слушать. Он отошел в сторону. Ему было нестерпимо стыдно за Нуцину тещу, горько и обидно за Молю и до боли в сердце жаль погибшего мальчика. Увидев в дверях своей времянки встревоженную Ойю, он метнулся к Нуци Ионасу и испуганно признался:

— Ума не приложу, как объяснить все Ойе? Ведь ей теперь ни в коем случае нельзя волноваться…

Нуци с недоумением посмотрел на Хаима.

— Тоже мне важный вопрос! Как-нибудь успокоишь… В торе не случайно написано: «И это пройдет!» Пройдет и следа не оставит. Мелочь! Немцы собираются брать Париж, и то не страшно… А ты говоришь о какой-то чепухе… Не об этом нам с тобой надо думать сейчас, если мы хотим воссоздать собственное государство!..