Газета Завтра Газета - Газета Завтра 391 (22 2001)

• Название: Газета Завтра 391 (22 2001)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

тлеют на погосте, —

выгреб ты у них зерно

до последней горсти!

До последней горсти!

Черепа да кости

там, куда ты приходил

с продразверсткой"в гости"!

Вот в пустынное сельцо

верный путь приводит.

На высокое крыльцо

Сам Махно выходит.

Кац в тоске глядит кругом

— Может, выкуп?! Сколько?!

Топнул Батька сапогом

— Расстрелять и только!

Расстрелять и только —

твоя доля — долька.

Заряжает револьвер

Казачонок бойко,

щурит синие глаза

хлопец и смеется.

...За рекой гремит гроза,

вольный ветер вьется.

* * *

Наша классика — Пушкин и АКМ... —

мало для решения всех проблем,

но хотя бы это осталось здесь,

чтоб немного сбить мировую спесь.

Все пошло к чертям, да ко всем смертям.

Прогулялось времечко по костям.

Шпалы — в гниль, да в крошево — весь кирпич,

разлетелось все, что смогли достичь.

Тлеют клочья фото, расчетов, схем...

Наша классика — Пушкин и АКМ...

Посмотрю я родину на просвет:

где стоит дворец, там России нет —

по подпольям мы, по дворам трущоб,

посреди камней городских чащоб.

И Европа, эх, дрессирует нас,

тыча пальцем в грязный чумной Кавказ,

и ей все не так, и везде бардак,

а она — умна, а Иван — дурак.

Не отводит жадных холодных глаз,

ведь нужна ей эта земля — без нас,

и огонь войны как закат доспел...

Но для наших душ, и для наших тел

есть защита круче любых систем —

наша классика — Пушкин и АКМ!

* * *

Горят асфальтовые спуски

от солнца. И страна горит.

Я просто говорю по-русски.

Кто здесь по-русски говорит?

И торгаши, и бизнесмены,

и новозванные князья,

и те, кто ночью режет вены,

когда без "косяка" нельзя.

Но, кажется, невнятны фразы,

и речь уродливо резка.

Ползет словесная зараза

совсем чужого языка, —

такой развязывает водка,

а может, рюмка коньяка.

Услышу — видится решетка

и в кольцах крепкая рука.

Услышу — видятся отели

и денег грязная река,

Россию на таком отпели

(блатная жуткая тоска).

Ну что же, карты раскрывайте,

смотрите, лгущие, в упор.

За письменным столом давайте

начнем последний разговор.

Вы — на жаргоне, на иврите,

вы — так, что я не повторю,

вы — по-английски говорите...

А я — по-русски говорю.

1

2 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="

"; y+=" 38 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--

39

Напишите нам 5

[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]

Вячеслав Лютый «ПОДНИМАЕТСЯ ВЕТЕР...» О ПОЭЗИИ МАРИНЫ СТРУКОВОЙ

Это имя открылось русскому читателю сравнительно недавно и как-то сразу, хотя и сейчас восприятие творчества Марины Струковой далеко не однозначно и разнится в зависимости от того литературного круга, в котором заходит разговор о молодой русской поэзии. Вышли, как ныне водится, небольшим тиражом две книги поэтессы — "Чертополох" и "Солнце войны", состоялись публикации в ряде центральных газет и журналов, была поездка в Чечню, в наши армейские части (выездной Пленум СП России), чтение стихов на передовой, в самом сердце сегодняшней кавказской войны. И все же, несмотря на горячий прием слушателей, Марина Струкова являет собой, как кажется, показательный пример опознанного, но так до конца и не узнанного, не понятого поэтического дара. Выпущенная из рассмотрения критикой глубина поэзии Струковой на фоне опознавательных знаков ее национального звучания свидетельствует о сугубо разговорной степени внимательности литературной критики сегодня, о готовности ее спуститься, подобно делоскому водолазу Гераклита, в семантические бездны, но одновременно не заметить, пройти мимо прозрачной глубины. И в том сказываются прагматизм нашей критики, ее скрытый нарциссизм, причудливо сочетающийся с митинговой экспрессией, пристраивающий ей в затылок (если позволителен такой образ) нахмуренную сосредоточенность оснащенного до зубов филологического знания.

Наряду со словами, источаемыми взрослой и непокорной душой поэтессы, изредка можно встретить примечательную детскость ее речи ("и никто не обидит нас"), а это, так или иначе, оттенок душевного доверия миру — пусть затаенный, но неизбываемый. Не случайно в стихах Струковой практически полностью отсутствует иронизм, о котором еще в начале столетия писал А. Блок и который, пройдя сквозь век, разрушил мир изнутри. Основа иронии — недоверие, тотальная ирония однозначно свидетельствует о недоверии бытию, которое пытаются заменить бытом — подменить дух душой и распространить душевное повсеместно. Большое и соборное распыляется до малого и герметичноиндивидуального — в конце тысячелетия это так очевидно.

Произрастающая из детского, отчетливого представления о мире поэзия Струковой вдруг явилась как битва за Имя, за свет, за дух и, в конечном счете, — за мир, который они должны собою наполнить. Ужас реальности, повсеместность обмана, торжество мистического Горя, приручившего целую страну, — все это присутствует в струковских стихах исключительно обостренно и видимо. И тут же: "в случае путешествия я выбираю Русь... в случае происшествия я выбираю бой... в случае поражения я выбираю смерть"; "поле битвы — мое убежище"; "И вот мы с тобою пришли... Не ждали нас долы и реки, идем как степная гроза"; "там, где нужно Свет беречь, вдруг герой в толпе является, как в золде — булатный меч"; "и я воевала, и в небо смотрела, великую волю любя, за смерть против жизни, за дух против тела, за ангела — против "... Детская непримиримость в сочетании с детской безутешностью — это то душевное, что через тебя детскую отходчивость и доверчивость накоротке связано с более тонкой материей духа. И такая проекция гнева и наказания совмещается даже не столько с упомянутым уже материнским и сестринским началом, но — с архангельским, воинским в высшей степени, помещенным в женскую душу и тело началом, в котором неразрывно и одномоментно проблескивает русское женское и русское воинское — жертвенность и доблесть. Перед нами — духовный воин. Эта высокая линия русской поэзии наиболее зримо представлена главными именами русской литературы, среди которых Пушкин, Лермонтов, Достоевский... Разумеется, не о соразмерности с ними идет речь, но о типе нравственного стояния, приверженности высшей Правде, готовности не отступить от светлого через сумрачное во тьму.

Поэтическая воля, сопряженная с глубоким чувством красоты и пронизанности мира токами Божьего духа, делают поэта — Поэтом. Эти (конечно же, самые общие) черты сделали Пушкина раннего — Пушкиным поздним. Они позволяют прорвать герметизм душевной безысходности, ощутить в себе прорастание духовного ростка и просто не заметить вполне искусственной, бутафорской замкнутости постмодернистского квазимира. Поэтическая воля Струковой позволяет ей чувствовать себя живой и свободной в пространстве жизни и без сраха думать о линии смерти, которую всякий человек интуитивно страшится пересечь. Здесь христианское сливается с героическим, а художественное черпает из народно-поэтического источника, обращается к традиции русской духовной поэзии.

Во многом ключевым для понимания этой грани струковской поэтически представляется стихотворение "От востока по тонкому льду...", в котором создан образ пути лирической героини. Как и во множестве других стихотворений поэтессы, здесь очень выпукла, отчетлива сюжетность, отчасти напоминающая гумилевскую соотносящаяся как с новеллизмом прозы, так и с балладностью в поэзии. Видимые знаки народной мифологии Струкова использует чрезвычайно экономно, порой как бы вскользь роняя то или иное определение, предмет или понятие, практически всегда представляющее собой изменение ракурса изображаемого, своего рода луч, высвечивающий подробности и сокровенное значение поэтического высказывания. Таковы "живая вода", "Ирий" (подземная или небесная страна, рай, куда улетают птицы, уползают на зиму змеи, уходят души мертвых), "воин с огненным мечом" (образ, идущий от Ангела с пламенным обращающимся мечом, поставленного Богом охранять путь к древу жизни — на востоке у Сада Эдемского, после изгнания Адама и Евы из Рая; здесь же — Ангел-хранитель), "серебряная пуля" (на оборотня, на сатанинского зверя), ангелы, так не похожие на свой книжный образ ("На небо вернулась разведка, над Русью летать тяжело. Стреляют там редко, да метко. Кому-то задело крыло"), наконец — сокол. Град небесный, воля вольная...