Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

• Название: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)
• Автор: Юрий Терапиано
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85887-309-X

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.

Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, с чем пришли.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь сходство процессов бросается в глаза.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей...»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов, 2008. С.221-354.

---

Интересно, есть ли у Моршена новые стихи?

И есть ли у Вас?

Этот вопрос — не только платонический; есть одна литературная возможность у Ирины Владимировны, но пусть она сама об этом говорит.

Рафальский здесь грозится написать что-то о «литературных гангстерах». Что за странное определение? — а намерение его само походит на «литературное гангстерство».

Я думаю, что по чувству, по «рыцарству» можно было себе позволить сказать то, что сказали Вы, хотя «по правилам» нельзя ссылаться на «домашние обстоятельства».

Вечер И<рины> В<ладимировны> прошел очень удачно, можно сказать — блестяще[286]. Было очень много публики, говорили Адамович, Иваск и я — на этот раз Адамович говорил по существу и очень похвально, а не «взгляд и нечто», как обычно.

Маковскому хочет ответить Адамович, поэтому я не могу. Думаю, помимо неумных забот о языке и отсутствия у него чувства поэзии, Маковский начал впадать в «гагизм».

Акмеизм (в его рассуждениях), в сущности, ни при чем, тут просто высказывания человека, не чувствующего нюансов и того, что «атмосфера» и «музыка» могут преображать так, что любые слова начинают звучать. А у Блока, если быть только terre-a-terre, можно легко найти и подчеркнуть карандашиком ошибки, как всегда делает М<аковский> со всякой книгой стихов (кроме своих).

Ульянова же я начал было читать (о Ремизове[287]) — и бросил, настолько все у него неприятно. Можно быть умным и острым публицистом, хорошим ученым и — плохим беллетристом, а он к тому же взял на себя роль арбитра — скучно!

Иванов, полагаю, и не думал о «Трех сестрах».

«Служить на кирпичном заводе»[288] — реальная возможность для многих парижских поэтов, это у нас «жизнь», вполне обычное конкретное предложение.

Однострочных стихотворений[289] — не знаю. «О, закрой…» — не однострочное, а одна строчка, оставшаяся от карандаша цензора, которую В. Брюсов, в виде протеста, сохранил в своей книге (и она прогремела на всю Россию своей нелепостью…).

А вот китайские, очень хорошие, стихотворения состоят из пяти слов. В них нужно выразить 1) философскую идею, 2) чувство и 3) картину природы — и выражают.

М-me Агуши[290] нам с И<риной> В<ладимировной> очень понравилась, и мы с ней не раз встречались в Париже и в Gagny. Сейчас она уехала в Италию.

Анненский здесь есть, а за Хлебниковым послежу (и для Вас, и для себя), но пока его нет.

Относительно Лифтона: на перенос тела собрали пока около 80 000, а нужно 300 000. Считая доллар по 485, можно высчитать. Но мне как-то больно употреблять такую сумму на «прах», тогда как самой И<рине> В<ладимировне> нужно лечиться и лечиться (да еще постоянно «подкупать» еду, особенно — вечером).

М. б., Лифтона можно подвигнуть и на журнал?

О собаках[291] Ваших я в первый раз услышал от И<рины> Всладимировны> недавно. Пришлите их портреты.

Черепаха тоже хороший зверь[292], но здесь есть только маленькие, и они обыкновенно не переносят зимы, их привозят весной откуда-то и продают на рынках.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вашей супруге и Вам наш привет. И<рина> В<ладимировна> шлет привет.

Ваш Ю. Терапиано

54

7. VIII.60

Дорогой Владимир Федорович,

Получил на днях «Н<овое> р<усское> с<лово>» со статьей С. Рафальского «Кукушка и петух»[293]. — Поздравляю: мы с Вами, оказывается, были в заговоре и я злостно старался сделать вид, обманув читателя, что «Гурилевские романсы» лучше якобы поэм и стихов самого гениального Корвин-Пиотровского! Тут уж просто мания преследования!

А, кстати, ведь даром же кукушка петухом не восхищается, как же так? — Вы ведь никогда в печати не хвалили меня — за что же я с таким рвением, по Рафальскому, хвалю «Г<урилевские> романсы»?

Он не заметил главного, того, что «Г<урилевские> р<омансы>» действительно много лучше поэмищ, а тем более плохих стихов Корвин-Пиотровского, и что если у меня так вышло, то безо всякого намерения, просто истина обнаружилась сама собою.

Удивлен, что «Н<овое> р<усское> с<лово>» настолько сейчас «печатает все». что даже такая «статья», неприличная по тону, по содержанию, по гнусным намекам на какой-то «заговор» и по выраженьицам вроде «вышеупомянутой вдовы» и проч., в нем нашла место. В доброе старое время такого произведения не поместила бы ни одна приличная газета. Главное же — это скрытая подоплека всей этой «полемики».

Казалось, какое отношение к спору с Вами о поэзии И. Одоевцевой имеет то, что я писал о Корвин-П<иотровском> и о «Г<урилевских> р<омансах>»?[294] Ведь в полемике я не участвовал, К<орвин->П<иотровский> тоже.

Но дело в том, что настоящие «кукушка и петух» — это сам С. Рафальский и Корвин-Пиотровский, друзья закадычные, как все это знают здесь, а на фоне (уже не против меня, а против И<рины> В<ладимировны>) — Кирилл Померанцев.

История полемики такова. Вначале Рафальский вдруг вдохновился идеей «уничтожить» И<рину> В<ладимировну> и для этого написал для «Граней» большую статью обо всех эмигрантских поэтессах вообще, но эта статья не была напечатана Тарасовой, понявшей, что «вселенская смазь» всех, кроме Алексеевой, — вызовет протесты отовсюду. Тогда Р<афальский>, подстрекаемый Померанцевым, решил часть статьи, касающуюся И. О<доевцевой> и Л. А<лексеевой>, послать в «Н<овое> р<усское> с<лово>».

Почему так старался Померанцев? Это и для меня мистерия.

При жизни Г. Иванова Померанцев считался другом Ив<анова> и Одоевцевой, восторгался ими, писал о них даже слишком уж восторженно — послал, например, в «Опыты» такую хвалебную статью об И. О<доевцевой>, что Иваск не мог ее напечатать.

Когда умер Г. И<ванов>, узнав, что И<рина> В<ладимировна> переводится в наш «Дом», я думал: ну вот, теперь все же Кирилл будет заботиться о ней. Первое, что поразило меня на другой день по приезде И<рины> В<ладимировны> в Gagny: — «Где Ваши вещи?» — «На вокзале». — «А почему К<ирилл> не привез их?..» Дальше — К<ирилл> не только не заботился об И<рине> В<ладимировне>, но ни с того ни с сего устроил ей грубую сцену при всех в одном литературном доме — и с той поры началась вражда его к ней.

Почему — понять не могу! Но его друзья — Пиотровский, Рафальский — тоже вдруг заняли отрицательную позицию в отношении ее поэзии и ее как человека. К<орвин->П<иотровский> дошел до того, что как-то заявил при всех, что Иванов — плохой поэт, что он, Пиотровский, якобы говорил ему это в лицо. Зная характер Г<еоргия> В<ладимировича> и его репутацию «Жоржа опасного» (как написал Дон-Аминадо в шуточных стихах на его статьи о Сирине, Ходасевиче[295] и т, д.), могу себе представить ясно, что бы ответил К<орвин->П<иотровскому> Г. Иванов! Да и посметь— то П<иотровский> не решился бы! А теперь — все позволено.

Я не терплю в П<иотровском> того, что он, прежде всего, пошлый и плоский человек. Будучи действительно артиллерийским прапорщиком военного времени после революции, он держит себя, как «боевой офицер». Будучи (как все давно его знающие утверждают) евреем, он сфабриковал себе громкую фамилию и постоянно докучает всем, рассказывая о древности рода К<орвин->П<иотровских>, «потомков славы европейской, венгерской и иных корон». Кроме того, во всем он пошл, невоспитан, нахален. Его стихи мне лично говорят мало. «Умеет писать», ловко закручивает ямбы (40 лет все одно и то же — ямбы!), способный стихотворец, но всюду — общие места, приблизительные строки, а порой — чисто еврейские словечки, например: «банкир гуляет напролом», «древесный шепот» и проч. безвкусицы. Поэтому всегда я пишу о нем кисло, отдавая должное его способностям, но все время тыкая его «мордой» в стилистические оплошности. Он, естественно, меня терпеть не может. После моей статьи он горько жаловался на меня всем, кого встречал, а Рафальский (я выбранил[296] к тому же недавно его поэму[297] в «Гранях», кн<ига> 43) решил отомстить мне за него и за себя. К тому же Кирилл воображает, что якобы И<рина> В<ладимировна> «повлияла» на меня, чтобы я вознес «Г<урилевские> романсы» и «ниспроверг» К<орвин->П<иотровского>. — Воистину, жалкое зрелище литературных нравов! — мог бы воскликнуть какой-либо персонаж начала XIX века, но такова наша «литературная атмосфера».

Пишу Вам всю эту историю как комментарий к событиям, как необходимое пояснение: Вашей благородной защитой И<рины> В<ладимировны> Вы нажили себе злых врагов — впрочем, Вы вряд ли пожалеете об этом. Полемизировать с ними я не собираюсь, но в какой-то мере рад, т. к. их нападки развязали мне руки. Могу теперь, не поддаваясь сентиментальным соображениям (все-таки коллеги, вместе пьем в кафе чай), говорить «то, что думаю» (по выражению З. Гиппиус) об их произведениях. — И какое самомнение! — «Даже вообразить нельзя, что какой-то Марков может идти в сравнение с Корвин-Пиотровским» — таков смысл «метафор» г. Рафальского!