Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

• Название: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)
• Автор: Юрий Терапиано
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85887-309-X

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.

Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, с чем пришли.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь сходство процессов бросается в глаза.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей...»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов, 2008. С.221-354.

---

Адамович обещал дать мне «Ленинградский альманах» (стихотворный) со стихами Ахматовой, якобы плохими — и хорошими Алигер — увидим. А пока то, что можно здесь достать, — «не очень» (например, сборник «1955 г.»).

Зато удивила меня книга Н.Ф. Жирова (судя по стилю — ученый, геолог) об Атлантиде[201]. — В С<оветской> России — Атлантида, да еще и «была» (на основании новейших океанографических и геологических данных)! Вот бы удивился Мережковский, которого все бранили в 30-м году за его «Атлантиду»[202]. Получил книгу Биска[203] — переводы из Рильке — знаете ли Вы «его и ее» (книгу)?

Видел позавчера Зайцева, вид у него измученный, больной (хотя Вера Алексеевна, его жена, теперь поправляется после удара) — смерть Ремизова его «потрясла» (тем, вероятно, что З<айцев> сейчас — последний из ушедшего почти совсем «старшего поколения»). А о Ремизове сейчас, как всегда, начали говорить как о большом писателе (гл<авным> образом французы), а раньше: Бунин, Тэффи. Алланов. Зайцев, Ремизов и Пантелеймонов…[204] — Шмелев, конечно (забыл!) — сакральная формула нашей прессы.

Читали ли Вы в № 8 «О<пытов>» статью Ульянова[205] о Чаадаеве? Ответить собирается Адамович[206].

Прочел (во время гриппа) шмелевское «Лето Господне» — быт, еда, старая Москва — описано хорошо, и люди живые, но очень уже даже и для моего поколения отдаленные.

Крепко жму руку.

Ваш Ю. Терапиано

38

18. II.58

Дорогой Владимир Федорович,

Муж Яссен будет здесь в мае — тогда выяснится, как будет действовать в дальнейшем «Рифма» и кто будет ею заведовать, т. к. Маковский стал очень стар и ему уже не по силам ездить в типографию и т. п.

Посылаю Вам вырезку статьи о «У Золотых ворот»[207], где есть опять о Вас, и, в доказательство, что мнения всегда бывают разные, отзыв из «Р<усской> м<ысли>»[208] о переводах Ел<изаветы> Броунинг Цетлиным и Астровым.

А о Рильке — после моей статьи[209] о книге Биска переводчики начали мне посылать переводы Рильке и других иностранных поэтов «на оценку», т<ак> что уж и не рад, что дал им повод к такой щедрости!

В Париже были две интересных выставки: 1) «рисунков Сахары» (доисторическая живопись на скалах в Хоггаре, копии, сделанные учеными и художниками) и 2) выставка картин 30-летнего художника Buffet (смесь «новой манеры» со «старой»), замечательного экспрессией, динамикой и сочетанием красок («La vie de Jeanne d’Arc»).

В русском же литературном Париже событий нет, да и боюсь вспоминать о них, т. к. «события» теперешние = похоронам.

Желаю Вам поскорее покончить с диссертацией и начать писать статьи и стихи.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам и Вашей семье сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Недавно был на собрании поэтов — хвалили Вашу статью о поэзии Г. Иванова в «Опытах»[210].

39

20. IV.58

Дорогой Владимир Федорович,

Рад буду, если Вам удастся через два месяца снова начать литературную деятельность — статьи и прозу.

Вы подняли очень больной вопрос — «к чему в эмиграции писать по-русски?».

В прежнее время, т. е. до последней войны, мы все верили, что когда-нибудь написанное здесь дойдет до России и станет там напоминанием о целом ряде забытых понятий — о ценности человеческой личности, о свободе, о Боге.

Поэт Довид Кнут сравнивал то, что пишется в эмиграции, с запиской в бутылке, брошенной в море[211].

Теперь — нет уже уверенности в том, что мы, «старшее» поколение, доживем до «времени больших перемен», но для Вас время — еще не столь жестокий приговор — пишите с тем же чувством, как когда-то писали мы (пусть мы были только наивными идеалистами! и пусть эти слова в какой-то мере патетичны…).

Мне кажется, лучшее, что случилось в эмигрантской литературе, — это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев. Один Сирин — не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем — дробили камни и работали на заводах в Европе.

Но, кроме двух-трех еще таких же «русских иностранцев», все зарубежные писатели писали и пишут до сих пор по-русски. (Переводы на иностранные языки — другое дело.)

Адамович выпустил одну книгу по-французски[212] — и сразу же наговорил там чепухи, несмотря на весь свой ум, т. к. русский писатель, ставший французским, — немедленно тускнеет и глупеет, слишком уж мы все в России — русские (даже потомки обрусевших иностранцев, как, например, я).

Но именно поэтому так тяжело и трудно сейчас. Для меня не вопрос «зачем?» представляется роковым, а внутренняя опустошенность нашей души, внутренняя невозможность сейчас чему-то до конца отдаться, «загореться». Или все очень устали, или же атомная атмосфера так влияет, но сейчас труднее думать о духовных вещах, отвлечься от «плоского сегодняшнего дня», думать о «вечном».

И вот здесь, как мне кажется, начинается настоящее затруднение. То, что мы делаем сейчас, — «ни к чему», «не то», а где это «то», какое credo сейчас — «то»? Credo, конечно, не в политическом смысле, а в смысле «что такое — человек?». Вот Швейцер до сих пор знает, «чем жить», но его мера все же не по мерке новому человеку — и вот, опять, как Диоген с фонарем, ходишь и спрашиваешь…

Мне кажется, настоящую книгу нам можно написать только по-русски, но для этого нужно преодолеть ту инерцию, которая сковывает сейчас нас. Глупы были мальчики дореволюционного времени, спорившие в кабаке о Боге, зарубежные поэты, мечтавшие сказать несколько «настоящих слов» на Монпарнасе среди интернациональной толпы, — а вот теперешнее поколение — что скажет? — среди атомного кабака!

Стихи пишу редко, «рецензии» для меня — вроде службы, но что поделаешь? — запрягся и тяну повозку с булыжниками.

Попадалась ли Вам статья Большухина[213] (кто?). Я посоветовал нашим писателям быть осторожнее с нахождением «контры» у советских писателей, чтобы не повредить им, а Б<ольшухин> отвечает: да все они — или на 100 % «новые» советские люди, или (старшие, Шолохов, например) ловчилы и честолюбцы, отказавшиеся «ради права писать» (т. е. печатать?) от «художественной правды», они — с властью, и власть им верит. А на «нас», на эмигрантских писак, никто там и внимания не обращает… — В Л<итературной> газете» очень даже обращают — мог бы привести ряд цитат; в «весну» и в «нового человека» не очень верится, «ловчилы» — похоже на памфлет, мог бы возразить очень много, но не хочу еще раз этим спором привлекать внимание НКВД. А Глеб Петрович Струве так расписал в своем «Дневнике читателя»[214] Пастернака, что будь я чекистом, немедленно отправил бы его вслед за Мандельштамом. Г<леб> П<етрович> забыл об одном: «если сейчас не тащат — потом всегда могут потащить» — бедный Пастернак! Вряд ли он доволен такой «славой»!

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем наш привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

Судьба «Рифмы» решится в мае.

40

6. VII.58

Дорогой Владимир Федорович,

Здесь был Ю.П. Иваск — говорили мы с ним о Вас; хорошо было бы, если б и Вам удалось когда-нибудь сюда приехать!

Слышал, что будто бы Вы хотите издавать какой-то журнал с Берберовой (и писать о «парижской ноте», чтобы «похоронить ее»), но не вспомнил об этом, когда виделся с Ю.П., и не спросил его — в курсе ли он такого плана и правилен ли самый слух?

Все больше убеждаюсь, что никакой журнал вне Парижа не может быть «своим» для пишущих здесь. Слишком влияет расстояние, отсутствие внутреннего сговора, общности целей и вкусов. Поэтому решил добиваться «чего-нибудь» здесь (пока — хотя бы в газете), а участие вне Парижа — свести к минимуму.

Было много бурных разговоров в связи с «Рифмой» у «прежних» и «новых» членов «редакционной коллегии».

Вам все это не интересно, поэтому — вот вывод: «Рифма» будет. Сейчас выпускаются (осенью) две книги — покойных М. Горлина и Раисы Блох[215], находящиеся уже в печати, а затем пойдут другие книги — сколько в год? — еще не известно точно.

Ваша книга — одна из первых.

Поэтому, если у Вас есть сейчас время, просмотрите текст (все ли может уместиться на 48 стр.?) и пришлите рукопись сюда — для упрощения — мне, на адрес Gagny, а я уже сам потом передам ее «коллегии».

Рукопись хотелось бы иметь в середине сентября, т<ак> ч<то> времени у Вас достаточно.

Моршену пока еще не пишу, но и его книга пойдет тоже «in priorite».

Хотелось бы иметь его адрес и его имя-отчество.

Обстоятельства, увы, показали, что большухинское: «власть теперь уже не может позволить себе террора и убийства» — не оправдалось.