А. И. Клибанов - Духовная культура средневековой Руси

• Название: Духовная культура средневековой Руси
• Автор: А. И. Клибанов
• Издательство: Аспект Пресс
• Жанр: Религия
• Год: 1996

Книга состоит из очерков, посвященных различным сторонам духовной жизни Руси XIV‑XVI вв. На основе уникальных источников делается попытка раскрыть внутренний мир человека тех далеких времен, показать развитие представлений о справедливости, об идеальном государстве, о месте человеческой личности в мире. А. И. Клибанов — известнейший специалист по истории русской общественной мысли. Данной книге суждено было стать последней работой ученого.

Предназначается для преподавателей и студентов гуманитарных вузов, всех интересующихся прошлым России и ее культурой.

---

Контрасты между богатством и нищетой обрисованы в сочинениях русских публицистов XVI в. — Ермолая–Еразма, Максима Грека, Андрея Курбского и осуждены ими. На народный лад они представлены были не на словах, а на деле. И это вызывало понимание и отзыв в умах и душах тех, «монополией» которых была бедность. Считать ли это «игрой», драматическим сценарием, разыгрываемым каждым соответственно отведенной ему роли? Зрелищем, может, это было для посторонних, тех, кто находился вне «игры». Ни участникам «игры», ни тем, кто стоял вне ее, было не до шуток. Здесь, если угодно это называть игрой, то и в начале и в конце ее дыхание «почвы и судьбы». Что «Древняя Русь, как и средневековая Европа, насквозь театральна»[194], — факт бесспорный, существенный, показательный. Средневековая культура — публична. «Зрелищность» — «зримость» суть средства ее эмоционального и понятийного языка. Сфера «запредельного», т. е. по принципу «незримого», и та постигается в конкретных образах с помощью пяти чувств — зрения, обоняния, осязания, слуха, вкуса, — чтобы лишь потом (и не без модификации добытого «материала») быть предъявленной познающей мысли. Недаром житийные повести неизменно требовали «протокольной» части. Она состояла из показаний очевидцев, обозначения обстоятельств, наименования места и даты, когда «горнее» явило свое присутствие в «дольнем»: кто, где, когда, как? Вера в эту эпоху была «зрячей», как ни в какую иную. К этому еще предстоит обратиться.

Есть существенное отличие между юродивыми и святыми, хотя в пантеоне святых представлены и юродивые, правда, на положении «меньшой братии». С Богом и людьми (в их числе с властителями и царями) они общаются «на короткой ноге». Что в словах и действах святых выступало как божественное веление, у юродивых выступает как акт их воления. Они «живут во Христе», поскольку Христос живет в них. Они не причастны небу — они сами его частица. И именно так выражают они полноту христианской веры. Э. А. Снигирева оценивает феномен юродства в значении «олицетворения в народном сознании образа идеального христианина», оправдывающего всем целым своей жизни именно этот образ и потому‑то полноправно выступающего в качестве «обличителя и заступника»[195]. Снигирева насчитала до 50 имен юродивых, упоминаемых в разных церковных источниках. Из 24 юродивых, опуская остальных (кроме имен, о них ничего не известно), Снигирева установила, что все они приходятся на XIV‑XVI вв., а большинство из них (14) относится к XVI в.

Это век, когда «юродство как религиозный феномен получает свое необычайное развитие»[196]. Снигирева, как и мы, констатирует трансформацию святости в юродство, но в данном случае представляется важным другое. Исследователь подвергает анализу сказочный сюжет «Незнайки». Это двойник образа Ивана–дурака (юродивый по–своему, но тоже «Иван–дурак»). Но исследовательница останавливается не на тождестве этих образов, а на их отличии друг от друга. Обратимся к выводу Снигиревой о связях между героем сказки и феноменом юродства, почерпнувшего много черт из образов сказочных предшественников: «Обостряя потребность масс в усвоении новой религии, та же историческая действительность заставляла массы искать такие религиозные образы, которые по своей сути должны были активно противостоять уже господствующей идеологии, ее религиозно–нравственным идеалам»[197]. Здесь, как показывает исследовательница, и есть живое звено связи между образами сказочного фольклора и явлением юродства. Тем оно народнее.

Элементом языка, на котором изъяснялось юродство, была «нагота». Его языком служила система элементов — причудливы и элементы и их система. «Юродивые не изобретают оригинальных принципов кодирования»[198], — пишет Панченко. Что юродивые «пользуются теми же приемами, какими пользуется фольклор»[199], — как продолжает исследователь, — сомнений не вызывает — «он условие, делающее возможным их общение с аудиторией». Исследователь подметил, что «сказки о дураках — один из важнейших источников для понимания феномена юродства»[200]. Это подтвердило и исследование Снигиревой. «Один из важнейших» источников, но не единственный из них.

Выше было обращено внимание на тексты Священного Писания, к которым восходит понятие о юродстве в христианстве. То, что «свое нравственное оправдание» юродство берет в Евангелии, отмечал и Панченко[201]. Как согласовать мировоззрение фольклорное с евангельским? «Юродивый, — по словам Панченко, — балансирует на грани между смешным и серьезным, олицетворяя собою трагический вариант «смехового мира»[202]. Воздержимся от суждения об этом. Много очевидней, что юродивый «балансировал» между народной культурой и нравственными максимами Евангелия. Размах колебаний велик, и евангельский «крен», насколько он был осуществим и осуществлялся, служил не отрыву от народной культуры, а ее одухотворению. И если между аудиторией и юродивым устанавливалось взаимопонимание, какими бы в наших глазах причудливыми не выглядели его формы, это свидетельство, что обе стороны «действа» объяснялись не только на языке образов, представлений и понятий фольклора. Язык юродивых — язык божественный, точнее язык Святого Духа. Как таковой он и не может быть адекватно передан на знаковом языке фольклора (в репертуаре знаков он остается). К какому бы языку ни прибегали юродивые, он неминуемо останется условным, импровизированным, доступным аудитории (как и пониманию самого юродивого) только отчасти: евангельское «отчасти знаем и отчасти проповедуем».

Прибегнем к литературоведческому приему «отстранения чтобы взглянуть на явление как бы впервые. Вспомним стихотворение Николоза Бараташвили «Младенец»: «Лепечет что‑то райское младенец и услаждает материнский слух». Младенец «воркует по–голубиному», «на языке сивилл». У юродивых «птичий язык» был в ходу. И им «услаждали», не «по–матерински» отнюдь бранились, не стесняясь в выборе слов, но и на диковинный этот лад «услаждали» аудиторию. «Услаждали» — «тешили» и еще оттенок слова — «утешали». Пусть бормочет, лепечет, пусть на «птичьем языке» — было бы «что‑то райское». А «райское» было!

Язык юродивых — локомоторные движения, вращения, корчи, обмирание, вопли, глосоллалии, парадоксальные позы. Язык безумный, но не без умный. И каким же иным мог быть язык человека, если в нем действовал Святой Дух!

Для средневекового мировоззрения характерно отелеснение духовного, имманентное одухотворению телесного. Задача настоящего исследования — выявить пути становления духовного начала, его отделения от телесного, смены исторических форм индивидуальности. В феномене святости фиксируется один из этих путей. Генетически феномен юродства связан с феноменом святости. Во святых ходили и некоторые юродивые, с Варлаамом Хутынским сосуществовал Прокопий Устюжский. Но святые в сумбурном языке не нуждались, чудотворение осуществлялось прямой ретрансляцией молений к Богу и обратной — волений Бога. Феномен юродства — духовное новообразование, возвышающее еще на порядок величин выплетение духовного начала — «шестое чувство»[203], надстраивающееся над пятью уже всячески опробованными средневековым человеком; даже в странствиях по раю и аду, что отложилось в апокрифической литературе и древнерусских легендах о чудесах; даже в путешествиях святых к иерусалимским святыням верхом на бесах.

Из ряда вон выходящее поведение юродивых составляет их социально–психологический облик. Его познанию служит классическое учение А. А. Ухтомского о доминанте поведения. «Доминанта выражается в интересах текущего поведения человека, — писал Ухтомский, — определяющий ее процесс начался давно из глубины прошлого, и понять интегралы нельзя, не учитывая дифференциального течения тех струй, которые возникли очень давно, чтобы сложиться в нынешние события…«[204] Но то, что в одной фазе развития сложилось в «интеграл», по отношению к следующему «интегралу» составляет «дифференциальное течение струй». К какому новому «интегралу» вело это течение, к каким новым духовным событиям в народной среде?

К ответу на этот вопрос привлечем дополнительную информацию.

Юродивые прибегали и к общедоступной речи, ярко–образной и прямолинейной, и к исключающим разнотолки действиям, когда обличали «сильных мира сего». Как общественно–культурному феномену духовной жизни юродству присущ аспект социально–обличительный. «Скрытый текст» и «открытый текст» юродства не рядоположены, а двуедины. Социальным обличителем предстает псковский юродивый Никола (умер в 1576 г.). В «Записках» Штадена сказано, что Иван IV, прибывший в Псков как каратель, явился к Николе, от которого услышал: «Довольно! Отправляйся назад домой!», — чему и повиновался. О самом же юродивом Штаден сообщает, что он был богатым «мужиком», жившим одиноко[205]. В «Послании» Таубе и Крузе (написано в 1572 г.) имеется более обширный и информативный рассказ: «Был послан к великому князю (Ивану IV. — А К.) один бедный человек (противоречие с рассказом Штадена, отмеченное И. У. Будовницем. — А К.) по имени Никола (Нирикла), которого все псковичи почитали, как никто, словно святого или особого пророка, и объявил ему, что он должен к нему придти. Великий князь не отказал ему в этом. Когда великий князь подошел к этому дому, этот пророк или его дьявольская личина крикнул из окна по–русски: Ивашка, Ивашка…, до каких пор будешь ты без вины проливать христианскую кровь. Подумай об этом и уйди в эту же минуту или тебя постигнет большое несчастье»[206]. Джером Горсей, посетивший Россию в 1573 г., видел сам псковского юродивого, не усомнился в душевном здоровье его, но признал в нем «обманщика или колдуна». Горсей писал, что Иван IV во время карательных походов на Новгород и Псков встретился с отпором Николы, назвавшим его «кровопийцею, пожирателем христианского мяса», грозившим царю Божиим гневом, если «он или кто‑либо из его воинов» причинит вред населению, и потребовавшим немедленного удаления царя из города. По словам Горсея, Николу «боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду за ним следовал»[207].