А. И. Клибанов - Духовная культура средневековой Руси

• Название: Духовная культура средневековой Руси
• Автор: А. И. Клибанов
• Издательство: Аспект Пресс
• Жанр: Религия
• Год: 1996

Книга состоит из очерков, посвященных различным сторонам духовной жизни Руси XIV‑XVI вв. На основе уникальных источников делается попытка раскрыть внутренний мир человека тех далеких времен, показать развитие представлений о справедливости, об идеальном государстве, о месте человеческой личности в мире. А. И. Клибанов — известнейший специалист по истории русской общественной мысли. Данной книге суждено было стать последней работой ученого.

Предназначается для преподавателей и студентов гуманитарных вузов, всех интересующихся прошлым России и ее культурой.

---

Эти же мотивы отмечает исследовательница иконописной живописи Обонежья XIV‑XVI вв. Э. С. Смирнова. «Апостол Петр» (XIV в.): «…πο–мужицки простонародный, крепкий облик Петра, откровенная неуклюжесть и мешковатость фигуры… спокойная и сдержанная сила образа»[149]. Другая икона «Илья» (конец XIV в.?): «… трактовка образа Ильи, превратившегося в простодушного, скуластого и косматого старика, свидетельствует о связи мастера с весьма простонародной художественной средой»[150]. Икона «Никола» (XV в.?): «Резкие линейные очерки, угловатый рисунок, тяжелые пропорции, и особенно характеристика лица, земного и бесхитростного, несмотря на насуп- ленность, сообщают иконе какой‑то «мужицкий» облик». К такому же прочтению иконы примыкает и более ранний исследователь Г. Н. Порфиридов; его оценка недаром привлекла внимание Э. С. Смирновой: «Это святой, близкий по уровню и даже по внешнему облику к крестьянину… может быть, сам из крестьян, лишь одетый в епископскую одежду»[151].

Подводя итог своему исследованию, Э. С. Смирнова пишет: «Живопись Севера — это в конечном счете крестьянское искусство, искусство огромной «мужицкой Руси». Она позволяет судить о художественном мире глухих и отдаленных деревень». Испытавшая «сильнейшее воздействие искусства крупных городских центров», живопись Обонежья «дает представление о том мощном пласте народного творчества, которое жило и развивалось на Руси»[152].

Агиографические сочинения дают большой материал для сопоставлений с древнерусской иконописью: выявляются созвучия. Сочинения эти, особенно северорусского происхождения, обнаруживают созвучия не только с иконописью, но и с давней и прочной апокрифической традицией в древнерусской письменности, отразившей крестьянское осмысление христианства. Она представлена в сочинениях «Прение господне с дьяволом», «Слово о Адаме», «Слово о Адаме и Еве», «Как Христос плугом орал», «Хождение апостолов Петра, Андрея, Матфея, Руфа и Александра» («Обходы апостольские») и др. Эти сочинения находились в индексах запрещенных книг. Как показал С. В. Шувалов, исследовавший «Прение господне с дьяволом», оно «в нашей старой литературе подвергалось преследованию и систематическому уничтожению»[153]. «Прение» велось вокруг собственности на землю. Чья она? «Божья»? «Диаволова»? В первом случае она собственность тех, кто на ней трудится. Во втором — тех, кто эксплуатирует труд. На «Божьей земле» и Христос — пахарь: в руках его «рало», он погоняет палкой волов, одна за другой проводя борозды по пашне. Христос помогает земледельцу отбыть трудовую повинность («Как Христос плугом орал»). По примеру Христа и его апостолы Петр, Андрей, Матфей, Руф, Александр, встретив по пути в некий «град варварский», куда направлялись для проповеди, возделывавшего поле старого крестьянина, сами взялись за плуги. И не только обработали и засеяли поле, но — на то они и апостолы — совершили чудо: нива сразу заколосилась[154].

Крестьянские мотивы, проникавшие в иконопись, апокрифы, жития, в легенды о чудесах, отражали понятия, интересы, чаяния большинства людей. В эту бесписьменную, как правило, эпоху все же находились крестьяне, умевшие писать и — никак не исключено — написать о том, что их волновало. Вспомним о приходском духовенстве и церковном причте, культурной среде, принимавшей к сердцу крестьянские нужды. Слова Ф. И. Буслаева, что древняя отечественная литература многим обязана «пономарям», совершенно справедливы. Да и иконников зачастую поставляла та же среда.

Все вышесказанное делает вполне объяснимым возникновение народных редакций житий, как их назвал JI. А. Дмитриев, которые «широко бытовали на русском Севере в крестьянской среде»[155].

Представляется возможным обогатить характеристику народных элементов в культе святых путем исследования все тех же линий связи между главными героями житий и окружавшей их средой — социальной, бытовой и природной. Это и возможность хотя бы вкратце обрисовать черты народного средневекового мировоззрения, когда сознание еще оставалось вплетенным в непосредственные условия и обстоятельства действительности (включая природные), но уже проявлялись начальные формы обособления человека как индивида.

Исходным материалом для исследования послужит одно из житий, опубликованных в свое время Н. Серебрянским. Это житие «Никандра пустыножителя, иже на Демяне езере жившаго Порховской области», написанное в начале XVII в. Отмеченные публикатором особенности этого источника говорят о его простонародности и характерны для народных элементов в житийной литературе. Н. Серебрянский пишет: «Слог автора не книжный, а разговорный, просторечный, или, как сам он называет, неудобренный. Списатель называет преподобного — «преп. отец наш Никандра», блаженного Николая юродивого — «Никула», т. е. так, как и теперь произносятся имена этих святых простым народом. За некоторыми из его описаний так и виден рассказчик, с которым автор сейчас беседовал»[156]. Именно «виден» и именно «сейчас». Показательно, что коща во второй половине XVII в. создана была новая редакция жития Никандра, то «простой, краткий рассказ своего предшественника» новый составитель облек «в обычную литературную форму древнерусского жития», что выразилось «в буквальном списывании, частью заимствовании отдельных лишь черт из биографии (жития. — А. К.) преп. Феодосия»[157]. В производной редакции осталась схема, обросла новыми чертами, но утеряно было просторечие, а с ним и простосердечие. Житийная повесть рассказывает о крестьянине Симеоне, что был «князя Кострова человек». У Симеона украли лошадь. Крестьянин тужил и на шестой день после случившегося пришел к Никандру поделиться горем. Вопреки ожиданию Никандр сказал крестьянину, что скорбит не о его лошади, а об укравшем. Крестьянин разочарован: «Ты, господине–отче, почто по воре скорбиши?» Никандр возразил на это, что «о воре прю имеет» тот, кто и сам «в поспешении греховнем пребывает». Но что значит лошадь в хозяйстве крестьянина. Никандр знал и простился с ним словами: «Пойди, чадо, в дом свой и обрящеся погибшее». Конь в ту же ночь прибежал к хозяину, «а тать, еже еха чрез реку, и утопе»[158]. Наказание несоизмеримое с преступлением, но поскольку цель рассказа назидательная, постольку, не полагаясь на одну силу слова, сочинитель подкрепил его и силой страха. Беседа ведется «один на один», как исповедь, хотя ключ ее иной.

Житийная повесть о Никандре содержит и другие примеры общения святого с окружающим населением, и всякий раз это непосредственные контакты: или беседа «один на один», как с крестьянином Симеоном, или с несколькими крестьянами сразу. Зарисовки всегда точны, реалии крестьянского быта представлены с таким знанием их, которое могло иметь источник только в непосредственном опыте общения. Они точны, а по тону любовны, чему не противоречит учительный элемент; цель зарисовок осудить отрицательные явления и дать нравственное напутствие. За чтением этих богатых реалиями крестьянской жизни эпизодов в повести о Никандре историку невозможно отделаться от ассоциации с миниатюрами большого лицевого свода второй половины XVI в. Эти житийные эпизоды — словно обретшие голоса миниатюры, отразившие, как известно, и труд, и быт крестьян. Памятники литературные и памятники изобразительного искусства в данном случае, как и в большинстве других, в ладу между собой. Магистральные линии культурного процесса совпадают, свидетельствуя об его едино- направленности.

Вот эпизод о происшествии, случившемся с Никандром на пути в облюбованную им пустынь: «Шествуя путем, поистиже его (Никандра. — А. К.) ночь, и у некоего крестьянина впросився на нощь опочинути в понеделник сырная недели». Но «беж в дому том пир творяху и даяху ему ясти и пити, онже не хотяще вкусити ничтож». Хозяева обиделись и заподозрили оставшегося на ночлег путника в дурных намерениях: «Сей человек зло мыслит на нас, не хощет у нас ясти и пити». Отчасти они и были правы: путник нарушил обычай гостеприимства, а о благочестии его им известно не было. Тут вспомнилось хозяину дома, что недавно у соседа его «разбойницы разграбиша село и сожгоша люди». Никандра приняли за разбойника, готовившегося осуществить злой умысел, и стали нещадно бить. Благочестие не смягчало боли. Никандр кричал, как и всякий другой человек, оказавшийся бы в его положении. Спасло то, что «услышан бысть вопль той от прочих боголюбивых человек», — в этом сочинитель видит милость Богородицы, — и они образумили избивавших: «Сей человек ничтож вам зла сотворил, за кое дело его бьете неповинна». Никандра накормили, дали переночевать, после чего он продолжал свой путь, не затаив злобы, но с благодарностью крестьянам, давшим ему ночлег «Бога ради»[159].

Живая сцена, живой слог, показана обстановка, в которой нашло место такое явление, как разбой, не столь редкое и в крестьянском быту.