Александр Аборский - Год веселых речек

• Название: Год веселых речек
• Автор: Александр Аборский
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Можно сказать и так, что повесть эта — об ирригаторах Туркмении, здесь много размышляют и спорят в нетесных рамках современной гидротехники. Но повесть все же о другом: о молодости.

Есть молодость лет, ее здоровье и благородство. Она легко сближает Ольгу Лугину, топографа-москвичку, с инженером Таганом Мурадовым, парнем из мургабского села. Есть молодость духа: нравственная сила, которая иногда оставляет и молодых, а порой не знает убыли с годами. Геологу Сергею Романовичу Скобелеву за шестьдесят, но он моложе важного путейского чиновника Завьялова, недавнего студента. Молодят человека мечта, работа, цель — достойно избранная цель, движение к ней. Вот, пусть неполный, ответ на вопрос, как же сберечь или, по крайности, вернуть молодость духа, как слить в одно молодость и жизнь человеческую. Такой вопрос неотступно стоит перед отяжелевшим в своей конторе Каратаевым.

Меняется лицо мира, молодеет древняя пустыня, где мечтают, любят, действуют герои повести. Чтобы вода и впрямь означала жизнь, нужны умные энергичные руки. Недаром говорит старый крестьянин Сувхан: «Вода, она ведь без движения — болото, а за болотом — паршивая земля, мертвый солончак». Само слово Вода, самый образ ее приобретают широкий смысл.

---

Повернули за угол, на многолюдную улицу, залитую светом, и Таган увидел Каратаева. В темном костюме, в шляпе, он чинно шествовал с супругой. Хотелось уклониться от встречи, — может быть, Каратаев и не заметил его; но нет, заметил и, приветственно потрясая рукой, крикнул:

— Здравствуй, Таган-джан! А я только что от Скобелева. С ним условились на вторник. И — пока не забыл: Лугина просила передать большой-большой привет! — Он проплыл дальше, торопясь к началу сеанса в кино.

— Ничего не понимаю! — Таган вспыхнул как красная девица и остановился. — Или весь мир рехнулся, или же я спятил и нет мне места в этом прекрасном мире…

— Бестолковый ты парень. Видишь, я говорил — ни черта она его не любит! Может, вернемся, выпьем за твое счастье? — тормошил его Меред.

Глава восемнадцатая

Каратаев проснулся в отменном настроении, накинул халат и выглянул на веранду, где жена готовила завтрак.

Обычно он бродил с полчаса по дорожкам, дыша утренним воздухом и любуясь тем, как разрастается виноградник, провожал в школу сына и дочь, а потом уже завтракал. Сейчас Каратаев быстро переоделся, съел яичницу, взял портфель и пошел в водхоз.

Вчерашняя поездка взбодрила его, Каратаев чувствовал прилив сил и был полон самых благих намерений. Первым долгом разогнать канцелярскую скуку и добиться, чтоб все работали с душой. Ведь стыдно же. Болтаем «мы призваны» — и тонем в бумажках. Вот без промедления собрать бы сотрудников и сказать: шесть лет уже как хлынула к нам Аму-Дарья, а мы все еще раскачиваемся… Впрочем, надо сначала с Иванютой и парторгом, а в конце дня собрать…

С улицы он увидел в окно: служащие почему-то толпились у стола, за которым сидел бухгалтер и читал вслух газету. Уж не нота ли какая?

Но когда он вошел в прокуренную комбату, все оказались на своих местах и делали вид, что усердно занимаются работой. Сидят как сычи… Чего-то испугались, даже Иванюта… Странно! И уборщица, вытиравшая пыль в кабинете, с испугом шмыгнула за дверь. Это совсем уж удивило: Каратаев никогда не был таким начальником, при виде которого у подчиненных вытягиваются лица и появляется желание улизнуть. Наоборот, отношения с подчиненными у него самые товарищеские.

Он сел в кресло и взял лежавшую на столе пачку свежих газет. Развернул «Правду» — ни ноты, ни постановления правительства, ни забористого фельетона. И в «Туркменской искре» ничего особенного. В местной газете попалась на глаза статья, подписанная «Т. Мурадов». Выше подписи, в тексте мелькнуло «Каратаев», и он прочитал: «К сожалению, таким энергичным руководителям, как Аннадурды Мергенов, водхоз плохой помощник. А Каратаев, который еще недавно, и вполне справедливо, считался лучшим специалистом, не понимает всей сложности проблем современного орошения, отстает от жизни…» Кровь бросилась в голову, перехватило дыхание, и он не мог уже читать, отшвырнул газету.

«Какой негодяй! Да как он смеет меня позорить? Разве я могу оставаться тут? Уже наверное весь город гогочет. И детей в школе высмеивают: „Отец-то ваш! Отстает!“ Ну и скотина… И редактор этот, Кутлыев, беспринципная тварь! Сам же дифирамбы мне пел; жена говорит, вчера звонил, и вдруг — на тебе, в грязь втаптывает».

Ярость у Каратаева смешалась с обидой, горькой до слез. О нем часто писали в газетах, особенно в прошлые годы, писали с похвалой, и только сегодня впервые хлестнули, несправедливо и нагло. Он схватил блокнот, вырвал лист и одним духом написал заявление. Пусть немедля освободят его от занимаемой должности. К чертям! Управляйте сами как хотите, а он уедет в родное село, станет простым мирабом…

С пачкой бумаг вошла секретарша. Каратаев посмотрел на нее как на лютого врага и сухо спросил:

— Ашир здесь?

— Да, во дворе.

— Скажите, чтоб подал машину. А бумажки, пожалуйста, все отдайте Иванюте.

— Есть срочные. Он велел вам передать.

— Ничего. Верните ему. И скажите Аширу.

Секретарша вздохнула и вышла. Каратаев дрожащими руками вчетверо сложил листок, сунул в боковой карман, в другой карман втиснул газету с пасквилем; не глядя ни на кого, проследовал к выходу и, не сдержавшись, даже хлопнул дверью.

Тотчас же из ворот выехал Ашир. Каратаев сел в машину и поехал в райком. Всю дорогу сидел рядом с шофером неподвижно, как истукан, и не глядел наружу. Казалось, все прохожие говорят только о нем, смеются над ним, и он чувствовал к ним жгучую ненависть.

Взбежал по лестнице на второй этаж и направился к Назарову со страхом: а ну как тот занят и придется ждать в приемной, среди народа, которого вовсе не хотелось видеть. Но Каратаеву повезло. В приемной одна Гульнар, примостившись у окна, печатала на машинке.

— Хозяин у себя? — Обычно он был ласков с Гульнар, а сегодня и поздороваться забыл. Его впустили без задержки. Назаров что-то писал, склонившись над столом. Подняв голову, спокойно сказал:

— Здравствуй. Защелкни там дверь и садись, а я сейчас, чтоб мысль не потерять… — Он дописал, взглянул на Каратаева, и чуть заметная усмешка пробежала по лицу. — Ну ты, конечно, готов растерзать Мурадова, ученика своего, врага своего? Напрасно! Уверяю: ученик с радостью похвалил бы учителя, да не за что хвалить, вот беда. Я разделяю его мысли. Целиком. Понимаешь: я, старый твой друг! Уж в моей-то дружбе, надеюсь, не сомневаешься? Или тоже усомнился и меня готов записать во враги?

Говорилось все это горячо, Назаров не обдумывал своих слов, хотя, как всегда, знал вполне, что сам он хочет. Но и для него дело складывалось непроста: не обычный дежурный вопрос решался у них. А Каратаев с трудом терпел эту райкомовскую амортизацию и задыхался от бешенства. Не дослушав, выхватил на кармана заявление, развернул и кинул на стекло перед Назаровым. Тот лишь слегка шевельнул бровями и, не глядя, отодвинул бумажку в сторону.

— Брось канцелярщину, Акмурад. Неужели ока еще не опостылела тебе? Скажи так. В отставку хочешь? Ну вот, ты только дверь открыл, а я уже знал, чем ты дышишь. Герой, а чуть погладили против шерсти, сразу — в отставку. Понятно, в пастухи, в мирабы, в сторожа — жить помаленьку да печенку себе выедать. Милый мой, ты старый член партии, и тебе излишне объяснять, как это называется. Сейчас ты видишь в этом геройство. Очухайся, оглянись, парень, куда ты заехал, куда тянет тебя твое самолюбие? Уверен, что и статьи толком-то не прочитал. Вспыхнул и бросил все…

— Хватит, начитался, — задыхаясь и дрожа, но с достоинством сказал Каратаев.

— Конечно, задело: твое имя склоняется. А какие там подняты вопросы и как освещены — на это наплевать. Самолюбие превыше всего. Теперь я вижу — плохая статья. Не так следовало написать. — Назаров оттолкнул кресло и, поднявшись, заходил по кабинету. Каратаев хотел встать и уйти, но сообразил, что это было бы уже совсем мальчишеством. — Да ты вспомни, когда мы дрались за эту воду и землю, вспомни, как честил и тебя и меня командир за малейшую оплошность. В лицо пистолетом тыкали, ругали последними словами при всем народе. Разве мы складывали оружие и уходили? Злее дрались! Не о своем самолюбии думали — о том, что поважнее. А теперь ты вроде как вышел из строя и занялся собой. Вини себя, не ученика. Он не глумится над своим учителем. Он хочет силенок тебе прибавить, помочь выбраться из болота. Мурадов друг тебе, ручаюсь.

— Свинья, а не друг! А тебя такие молодчики пылью академической с ног до головы обволокут — и ты рад в адвокаты к ним записаться! — крикнул Каратаев. — Ведь вот ты же говоришь мне в глаза… И Мурадов мог бы сказать, а не позорить на всю республику. В глаза величает меня учителем, а в газету тайком на меня строчит…

— Нет, он не таил ничего, мне известно: как приехал, тогда же намекал тебе, что водхоз хлопает ушами. А людей на селе интересует практически все. И дренаж, и новейшие способы поливов, и использование техники… Одной прибавкой воды мы урожайность не поднимем. Ты сам не раз мог убедиться в этом, но опять не торопишься за ум взяться. Вот и приходится застарелую болезнь лечить сильными средствами.

— Отсекать ножом загнившие члены? — криво усмехнулся Каратаев. — Так вот, я и хочу собственноручно…

— Да не кокетничай ты, Акмурад, как перезрелая дева! Положение серьезней, чем ты думаешь, — сказал Назаров с гневом и сел за стол. — Ведь ты сейчас тешишься мыслью: «Не ценят — не надо! Уйду. Как еще обойдетесь без Каратаева». А я тебя прямо спрошу: без какого? Без того, который, когда надо было, влезал в ледяную воду и про которого по селам сказки рассказывали? Да, без того не обойтись. А без того, о ком говорят: «Он уже не работает, а служит»; кто на все смотрит с благодушием постороннего, — без такого Каратаева обойдемся. Помни: решается твоя судьба. Народ-то обойдется, а вот мы с тобой обойдемся ли без него?

— А как оставаться, Мухаммед? — помолчав, с тоской промолвил Каратаев. — Не видишь, что ли: мне теперь носа в колхозы нельзя показать.