Владимир Нарбут - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Владимир Нарбут
• Издательство: Современник
• Жанр: Поэзия
• Год: 1990
• ISBN: 5-270-00237-Х

Книга В. И. Нарбута (1888–1938) впервые широко и полно представляет его поэтическое наследие. В нее вошли стихотворения из сборников «Стихи», «Аллилуйя», «Плоть», «Советская земля», «В огненных столбах» и др., а также стихи, при жизни поэта не публиковавшиеся.

---

БУХГАЛТЕР

Мне хина заложила оба уха,
Навстречу мне, разгорячен и сед,
Встает из-за разбухшего гроссбуха
Бухгалтер, сумасброд и домосед.

Приподымаясь, раздувает шею.
Обсерваторией — очки и нос.
…Я чувствую: мельчаю, хорошею,
Я — мальчик!
Начинается гипноз…

Как ночи воробьиные, чернила
Вдруг вспыхивают за стеклом: предмет,
Который тьма нарочно подсинила,
Чтоб глаз Анютин свеж был и для смет.

Я — мальчик.
Губы раздирает заеда.
От арифметики (заика) хвор.
Я гусеницам подбиваю сальдо
(Они с листвой проглатывают хлор).

…Тут Дон Кихот, на рысаке, во двор.
Вот кто бухгалтер!
К стремени — останься.
Я — Санчо Панса твой, я — счетовод.
Но растопырив ноги (для баланса)
На все четыре:
                         Подпереть живот.

Морщинистый и долгошеий лебедь —
Выкатывает Дон Кихот кадык:
Неиссякаем благородства дебит:
Копье пером должно разить владык.

…Я выпростался, я подрос.
Я — юноша.
Зря времени, советую, не трать,
Пока пленен
                        Любовью-опекуншей,
И разбухает с лирикой тетрадь.

Чернильные поблескивают птицы
В очках,
                 В обсерватории — везде.
(Бухгалтер не годится
                                       Для петиций,
Для попрошайничества при звезде.)

Гремуча молодости атмосфера:
Фурункул семенем набит до дна.
Стихам и у бродяги Агасфера
Открыт кредит.
Но молодость трудна.

Я недоволен.
Чернильницу нервно
Швыряю на пол: тусклый инвентарь.
Географической рекою, деревом
Безлистным, молния, ответь, ударь!

Мне не чернилом, — кровью из артерий
Писать стихи, как на себя донос!
В мазнице — мед, трава трещит в пихтере:
Дорога!
(Продолжается гипноз…)

…Чуть ночь — по воробьям палят из пушек:
Фотографирует артиллерист —
Окопы; мокрые вихры избушек;
Изрешеченный гусеницей лист;

Кишки и печень, взятые из таза —
Через живот, распахнутый впродоль
 (…Владельцы их, чернея от экстаза,
Жуют усы, мотают бородой…),—

Воюющих солдат, где каждый вымок
В синильной ненависти к господам…
Бухгалтерский (где только цифры) снимок, —
Поэзия, в альбом я не отдам.

Не юноша я больше:
Я — мужчина.
Сознанье, как шкатулку отперев,
Я понял: следствие есть и причина —
Семян молниеносных и дерев.

Мне революция из революций
(«Война войне!») гранатой тычет в нос.
Мужчина я.
Нули не оторвутся
От единиц, рассеявших гипноз!..

…Где Росинант?
Надежная пехота
Свой закрепила шаг.
В дому — бюджет…

Бухгалтер!
Что в тебе от Дон Кихота,
От Агасфера, старца без манжет?

Уж не лазурый светит взор, а карий.
Уж подбородок, как яйцо, обрит.
Ты — человек из наших канцелярий,
А не гротеск, фантазии гибрид.

Чернильная душа, я инженером
Стал человеческих (писатель) душ.
Мне приглядеться бы к твоим манерам,
Чтоб на тебя пошла не только тушь.

Чтоб, не теряя дорогой минуты
(Вернулась ясность к мыслям и ушам),
За чаем у жены твоей Анюты
Беседовать о жизни по душам.

Ты говоришь, очки блестят в задоре,
Что взят баланс, произведен учет,
Каких еще нам там обсерваторий,
Коль в смету лег фундаментом учет!

Век-фейерверк… осмысленное семя
Из каждой цифры рвется (волей воль),
Действительность! Она растет со всеми,
Как дерево — над каждою графой.

…Так, хорошея (И без оперенья)
За чашкой чая с блюдечком варенья,
Преодолев лирический испуг,
Читай, бухгалтер, вслух стихотворенья
Из книги, называемой Гроссбух.

СЕРДЦЕ

Такая была у цикады наружность,
Наждачный напильник мне так надоел,
Что сердце повисло Америкой Южной
На вырванной с корнем аорте моей.
Когда же сквозняк повернул насекомых
На запах корицы и прочих приправ,—
Слюнявые пасти цветов незнакомых
Качнулись, рябые, на кончиках трав.
Лоснясь (от руля до грудинки, до ребер),
В перо по стволу подливая фуксин,
Прошелся по клумбе петух-кандибобер —
Со шпорой, придатком густых мокасин,
И клумба (вся в мухах, в медовой подливе)
Колумбией, Андами вдруг разлеглась…
Спасения нет от Перу, от Боливий,
От выпуклых, от фиолетовых глаз!
Муку собирает в похожих на дыню
Плодах (для амбара-дупла) баобаб.
Вы только представьте: Альфонс в Аргентине
Под ним восседает средь крашеных баб…
Но в Южной Америке сроду я не был.
Какие (узнать бы) там бьют сквозняки,
Какой кандибобер, наемник, фельдфебель
Там оберегает повес пикники?
А этот, что в шляпе, (смотрите!) с наганом
Ныряет в лачуги, где дети галдят:
Индейскую кровь отпускать чистоганом,
На фронт завозя ее в теле солдат.
Боливия и Парагвай… Нефтяная
Война: ожиревшая дочерна кровь.
Уже у индейца наружность иная:
И Пятница, верно, бывает суров…
Огонь у цикады он занял (у певчей),
До боли начистил свой нож наждаком:
Чтоб все поумнели. Чтоб не было неучей
И средь свинопасов в несчастьи таком!..
Смотрите, что делается на кофейной
Плантации: рубят и жгут деревца…
…Подбавь-ка гвоздики в кастрюлю с глинтвейном:
Сегодня я Пятницу жду у крыльца.
Он входит, рябой от полуденных пятен,
Глядит: на веранде — его Робинзон!
(Скажу о себе, не боясь отсебятин:
Одна из зажиточных наших персон.)
Я гостя усаживаю за недлинный —
Под гладкой, каленою скатертью — стол.
(Таким не побрезговал бы и Калинин:
Мы тоже наждачной горим чистотой…)
Аорта моя — Амазонка в сердитом,
Лавровом, насекомоядном бору.
(Не справиться, видно, мне с миокардитом,
Зажавшим большой материк в кобуру…)
Но Пятница, друг мой с гортанным наречьем,
За тропики ребер залазит в меня,
Меня обдувает теплом человечьим,
Как самая близкая в мире родня.
Я вижу: на даче — балконный порядок:
Игрушки балясин, колонн балаган.
Глинтвейн… (Он пылает, он шумен, он сладок.)
Столкнем же, мой друг, со стаканом стакан!
Мы все — патриоты. На родине родин
Никто с нелюбовью, с нуждой не знаком.
(…Цикаду в ботве, в суете огородин,
Легонько повертывает сквозняком…)
Мы все — патриоты. Куриных и глупых
Не строим лачуг: Архитектор, дворцы!
Мы толк понимаем в хлебах, в канталупах —
И в сотах, похожих к зиме на торцы.
Поднимем же чаши под звон неподдельный —
Мы (бывшие Пятница и Робинзон,
Потом партизаны) на даче в Удельной,
Где климат — и тот новизною пронзен!

ВОСПОМИНАНИЕ О СОЧИ-МАЦЕСТЕ

1. АРАХИС

Орехом земляным усатый
Торгует с рундука суфлер.
(Его обветрили пассаты
Дубильной кислотою флор.)

И мне, и в мой карман подсыпьте
Побольше зерен-стариков,
Чтоб вспомнил я об эвкалипте,
Бесстрастнейшем из голяков.

Как вспомню сочинские ночи, —
Вспорхнет со спички голова,
Но насекомое короче
Не станет:
                 Фосфор, трынь-трава…

Как вспомню торс, подобный скрипке,
Смолу на пальцах, канифоль…
Ревекка-муза!
                           Дай мне штрипки,
За выслугою лет уволь.

Раскрытым шкандыбая пляжем
(В лодыжку щелкает песок),
У мокрой кромки рядом ляжем —
Пред раковиной из досок…

Малюсенький, серобородый
Раскроется бобовый дед
(Он блекл от сероводорода,
На нем башлык углом надет).

Но тут пошли в бурун колеса
Авто.
          — Мацеста, ванна —
Стой.
Я в орденах фурункулеза,
Торжественный сажусь в настой.

На волоске груди пузырясь,
Дрожит подземное ситро.
Что за предательская сырость?
В ней цвелью подтекло ведро.

Песочная мелькает скорость,—
Я выхожу; я обожжен.
Я под пижамой хорохорюсь,
Средь маленьких восточных жен…

Ревекка-муза!
                              Хоть словечко
Шепни, наушничая, мне, —
Про талисман, про человечка,
Тайком живущего в зерне…

Пассатом дует он на форум,
На эвкалипт, рундук под ним, —
Нырнув в башлык, сидит суфлером,
Шуршит орехом земляным…

Термометр (вроде карамели)
Он превращает вдруг в часы, —
Песок минуты-пустомели
Ему же сыплют на усы.

И ночью,
                 С призрачною лампой
(С пульсирующим светляком),
Не он ли к парочке сомнамбул
Подсаживается тайком?..

Любовь чернеет от историй
(Мацеста… ванна… серебро…), —
И все ж орешек в санаторий
Приносит лишь одно добро.

Скрипучий гриф в погибель согнут:
Заела канифоль смычок…
Конечно, музу средь инкогнит
На пляже
                  Сыщет старичок.

Мне рано думать об отставке…
Нет, нет, — Ревекка не права:
Купальской ночью
                                 В лютой давке
Летят и светятся слова.

И в каждом — только половина,
Чего так требует отбор,
И каждое — ко мне с повинной,
Как я к Мацесте —
                             До сих пор…

2. КАПИТАН ВОРОНИХИН

Столб телеграфа к югу направился,
Ласточка во фраке — нотой косой.
В бемолях Шопена,
                                  в диезах Штрауса
Танцует на поверхности лодка-фасоль.

А слева, под лесом
                                       (Откуда вылазки
Горцы на банды в девятнадцатом вели),
Семью крейсерами вырос Ворошиловский[120],
Башнями причалили эти корабли.

Пальмам букетами качаться нравится,
По самую макушку расчесан фонтан,—
И лестницу (к приему) выскребла здравница:
Милости просим, товарищ капитан.

Жуков, растревожив в пернатом шиповнике,
По гальке, по плитам
                                    (Наверх и вниз)
Вот они ходят —
                                Майоры, полковники, —
 Зажги папиросу, струей затянись.

Только в столовой,
                                         В условиях пленума,
И сохранен (на калории) ранг.
Обуглено сердце солдата рентгенами,
Разрознены темные кости фаланг.

То — снимок. А солнце прыскает спицею,
Воду из ванны нарезом вертит…
(Благоприятные имеет ауспиции
Добытый в гражданскую миокардит.)

Лежа в соломенном,
                                       Воздух просоленный
Запихивай поглубже, товарищ капитан!
Лодка в купоросе ездит фасолиной,
Пальма волосата,
                                  И букетом фонтан.

Снова (как некогда) венами полыми
Мужество и нежность к тебе идут,—
И всадник,
                 Конвоируемый бемолями,
Проскакивает через шопеновский этюд.

Сабля по желобу стлалась без памяти:
С каменными лицами, врага
                                                  (Чтоб не лез)
Китайской — до Чаквы — учили грамоте,
Рубясь за советский чайный диез.

Под музыку море выгладило заново.
Оба композитора бродят по пятам.
Домашнее сердце твое партизаново
Радуется людям, товарищ капитан.

Радуется людям, сидящим под башнею…

О чем разговорились полковник и майор?
В штабах ночевки,
                                Бой врукопашную,
Ночи в академии —
                                      Вспомнили вдвоем?

Или в шиповнике
                                (Лапами пушистыми
Карабкаясь)
                         Прополз перед ними жук,
Похожий на танк, сделанный фашистами,
Пышуший серой, размером в Машук?..

(В мире рентгена — видение-гипербола.)

Но мужества в тебе —
                                    Кровяной фонтан,
Но нежность к родине
                                        Себя не исчерпала,
Товарищ Воронихин, товарищ капитан!

Война, перелет…
                              Пунктиром натыкано
Нот на проволоке (чересчур прямой).
Штраус и Шопен берегут Воронихина:
Штык-диез и сабля-бемоль.

Война, а на сердце капитана — Ворошиловский:
Мамина забота,
                              Встречи с восьми…
Родина-ласточка, косые крылышки,
С кровью и мясом и меня возьми!

1936

БАБЬЕ ЛЕТО