Джеймс Типтри-мл. - «Если», 2000 № 08

• Название: «Если», 2000 № 08
• Автор: Джеймс Типтри-мл.
• Издательство: ООО "Любимая книга"
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2000
• ISBN: 0136-0140

ФАНТАСТИКА
Ежемесячный журнал
Содержание:

Джеймс Типтри-младший. ДЕВОЧКА, КОТОРУЮ ПОДКЛЮЧИЛИ, рассказ

Вернисаж

*Вл. Гаков. ЧУЖАК В ЧУЖОЙ СТРАНЕ, статья

Кир Булычёв. ЧЕГО ДУША ЖЕЛАЕТ, рассказ

Видеодром

*Атлас

--- Галина Компаниченко. НА РОДИНЕ РОБОТОВ, статья

*Скандал сезона

--- Вл. Гаков. «НО НЕ ЛЮБИМ МЫ ЕГО НЕ ЗА ЭТО…», статья

*Рецензии

*Экранизация

--- Дмитрий Байкалов. СТРАННАЯ ИСТОРИЯ СО ЗНАМЕНИТЫМ РАССКАЗОМ, статья

Брайан Олдисс. ВИДИМОСТЬ ЖИЗНИ, рассказ

Владимир Хлумов. МОЛЧАНИЕ КОСМОСА, статья

Александр Громов. ВЫЧИСЛИТЕЛЬ, повесть

Джеймс Келли. КРОШКА-МОШКА-ПАУЧОК, рассказ

Александр Ройфе. В ПОИСКАХ НОВОГО ИДЕАЛА, круглый стол

Конкурс «Альтернативная реальность»

*Валерия Илющенко. НАКАЗАНИЕ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, рассказ

Владимир Михайлов. ХОЖДЕНИЕ СКВОЗЬ ЭРЫ, окончание эссе

Рецензии

Крупный план

*Дмитрий Володихин. ИЛЛЮЗИЯ РЕАЛЬНОСТИ, статья

2100: история будущего

*Алексей Зарубин. НА ЧАРЕ ВСЕ СПОКОЙНО…, рассказ

Курсор

Personalia

_{На обложке иллюстрация И. Тарачкова к повести Александра Громова «Вычислитель».Иллюстрации А. Филиппова, А. Жабинского, А. Балдина, И. Тарачкова, О. Дунаевой.}

---

А. Ройфе: Вероятно, на этот вопрос лучше всего ответит Андрей Столяров, последние вещи которого напечатаны в журнале «Звезда» и по формальным признакам явно принадлежат к литературе мейнстрима…

А. Столяров: На мой взгляд, ситуацию нужно рассматривать в ее исторической ретроспективе. Социальность в фантастику пришла не потому, что нас заинтересовали социальные проблемы, а от безысходности того, что сейчас представляет собой фантастика. В ней, как мне кажется, продолжается период пустоты. Года три назад я написал статью «Империя, магия, пустота», где говорилось о том, что закончился период имперских романов и начался период, когда авторам сказать нечего (хотя они тем не менее говорят очень активно). «Творческое содержание» сочинителя имеет свойство исчерпываться до конца. И в эту минуту чрезвычайно важно осознать художественную продуктивность молчания. Или, другими словами, продуктивность медленного накопления личности. Потому что пока автор не накопит в себе нового содержания, говорить ему бессмысленно. Это значит совершить литературное самоубийство. Это значит перемолоть по второму, по третьему разу самого себя. Как перемололи себя, на мой взгляд, авторы «Гиперборейской чумы», как перемолол себя автор «Человека напротив». При всех различиях названных романов у них есть одно общее свойство: они написаны ни о чем. Это сразу же бросается в глаза. В свое время я даже ввел специальный термин — «ниочемизм». Современная российская фантастика страдает «ниочемизмом». Старое ее содержание отработано, нового еще не придумали. Отсюда — попытка заполнить эту пустоту искусственным содержанием, искусственной социальностью. Но вся социальность современной фантастики условна, она не имеет никакого отношения к реальности. Это игра, та же самая, что и у детективщиков, которые создают некие бандитские миры, ничего о них толком не зная.

Е. Харитонов: По-моему, в гораздо большей степени страдает «ниочемизмом» так называемая проза основного потока. Авторы толстых журналов сегодня увлечены стилистическими экспериментами и нисколько не заботятся о содержательной стороне своих сочинений. И нужно говорить о кризисе современной российской литературы вообще. Возьмите последние наиболее заметные книги, ту же «Свободу» Михаила Бутова…

А. Столяров: Типичный роман ни о чем.

Е. Харитонов: Однако Букера получил!

Е. Лукин: Огромный соблазн выйти на более высокий уровень. Может быть, речь идет не о пустоте в фантастике, не о пустоте так называемой «большой литературы», а о пустоте исторического периода?

А. Столяров: Конечно. Ведь мы живем в безвременье. Мы живем в историческом периоде, который не имеет содержания. Одна эпоха со своими координатами — нравственными, культурными, мировоззренческими — закончилась. Неважно, какая это была эпоха — плохая или хорошая. Она завершена. А новая эпоха еще не началась. Такие периоды известны в истории. Это межвременная пустота, когда начинка эпохи отсутствует, когда нет идеала, когда невозможно отличить плохое от хорошего, истинное от ложного, добро от зла. Не с чем сравнивать. И как следствие — отсутствие содержания в литературе.

О. Дивов: Этот тезис очень хорошо подтверждается тем, что авторы самых разных возрастных категорий в 1999 году вдруг выпустили книги, в которых используются какие-то старые их наработки. Клонируются персонажи, сюжетные ходы. Не думаю, чтобы каждому было уже нечего сказать, но какой-то процесс явно идет. И такое впечатление, что он вызван внешними причинами.

А. Столяров: Фантастика растворяет в себе авторов. Любой маленький мир с жесткими законами — а у фантастики очень жесткие законы! — переваривает внутри себя тех, кто в нем живет. И постепенно авторы становятся похожими друг на друга. Типичный пример — Дяченко, которые начинали с резко индивидуального «Шрама», а теперь напоминают всех остальных.

С. Синякин: Все исходят из предпосылки, что «поэт в России — больше чем поэт». А происходит некая смена ориентиров. Разрушился один мир, нарождается другой. И очень трудно нащупать сейчас ту нить, которая будет тебя вести. Мы начали с того, что «социалка» вторгается в произведения. Да ведь это естественно. Если мы пишем, значит, мы пишем о человеке, а человек живет в мире. Живет и соприкасается с этим миром множеством точек. Некоторые точки болезненны. Но если ты сел писать, ты обязан их затронуть…

Е. Лукин: Я хотел задать вопрос Андрею Столярову. Верно ли я понял, что главным признаком безвременья является отсутствие положительного идеала?

А. Столяров: Отсутствие идеала вообще — неважно, положительного или отрицательного. У фашизма тоже был свой идеал…

Е. Лукин: Мне очень важно было задать этот вопрос и получить ответ. Допустим, я живу в матерно окрашенном мире. Вокруг меня постоянно звучит ненормативная лексика. А обязанность литературы — отражать этот мир. То есть я вроде бы должен материться в своих текстах. Но мне не хочется. Я, честно сказать, хорошо зная мат, его не люблю. Вот и приходится изощряться, искать какие-то обороты. Аналогично с «социалкой». От нее не уйдешь, как от того же мата. А что касается безвременья… Все-таки Тютчев мудро сказал: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Может быть, то отсутствие идеалов, то неустойчивое равновесие, в котором мы находимся, это не только бедствие, но и возможность один разок незашоренно взглянуть на мир? Да, наверное, взгляд получится циничным. Да, наверное, он не понравится читателю. И все-таки нужно поступить по-сократовски — сказать себе: «Я знаю, что ничего не знаю», — и посмотреть, что действительно вокруг происходит.

А. Ройфе: Возникает вопрос. Безвременье предшествует какому-то новому историческому этапу. И его основы, его идеал формулируются как раз в этот период. Так разве у писателя, который может обратиться к широкой аудитории, не возникает соблазна поучаствовать в составлении подобного идеала? И потом, что такое безвременье? Что, по большому счету, изменилось? Разве в безвременье убивать стало хорошо, грабить стало хорошо? Нет же! В этом плане никакого безвременья нет.

Е. Лукин: Ну, как же! Убивать стало хорошо! И грабить — хорошо! Ты же от этого богаче станешь!.. Нет, мораль «поехала». Еще с Приднестровья меня больше всего волнует именно это.

С. Синякин: В литературе есть еще один интересный момент. Когда возникает проблема, один добросовестно сидит и ломает голову, как ее решить. А другой дает герою пистолет, и все! Проблема решена.

М. Дяченко: А вот интересно: когда! мы обращаемся к так называемой «социальщине», мы, условно говоря, жертвы или борцы? Вот я своим студентам в театральном институте говорю: ты не страдай, ты преодолевай. Не играй чувство, а играй, как ты его преодолеваешь. Так вот, автор оказывается зеркалом, мягким воском, лепешкой под прессом или пытается активно на что-то воздействовать?

Е. Лукин: На что воздействовать?

М. Дяченко: На себя хотя бы.

С. Дяченко: Разрешите мне сказать два слова. У нас был поставлен острый эксперимент. Вы знаете Марину, она романтик, а я вот как раз этот самый «социальщик». Такой мне выпал жизненный путь, да и по образованию я психиатр… Наш последний роман «Армагеддом» — это чистая социальная фантастика. В результате Марина выдохлась на нем, прокляла все на свете и сказала: больше никакой «социальщины»! И сейчас у нас в планах сплошная фэнтези, даже какой-то ренессанс намечается наших прежних тем.

М. Дяченко: А вот пока не получается ренессанс.

С. Дяченко: И вот еще что. Почему все присутствующие заладили: мы живем в эпоху безвременья, все плохо… Да ничего подобного! Наступила весна, мы приехали на Форум фантастики в Москву. Какой прекрасный город! Это же объективная реальность. Другой жизни у нас нет. И жизнь эта прекрасна. Не только благодаря Марине, а вообще благодаря существованию простых человеческих радостей. Вот у Славы Гончарова родилась дочка… Я категорически не согласен с тем, что сегодня нельзя сочинить светлый роман о любви. Не то что можно, а должно! Вот давай с тобой, Марина, напишем такой роман, докажем скептикам, что это реально.

С. Синякин: Ты знаешь, светлый роман о любви можно написать и на фоне фашистского государства. От этого он будет только интереснее! Но социальная атмосфера у тебя выйдет страшная, жуткая.

А. Столяров: Сергей Дяченко вышел на важные проблемы, но смешал два базисных понятия, две философии. Это философия жизни и философия предназначения. Философия жизни предполагает, что целью жизни является сама жизнь. И все, что в жизни происходит, абсолютно важно. Рождение ребенка, смена сезонов года. На этом держатся все восточные вероучения. Но есть европейская философия — философия предназначения, которая исходит из того, что жизнь — лишь средство в достижении чего-то. Это может быть достижение личного успеха. Достижение некоего культурного результата. Достижение Бога… Фантастика, как мне кажется, исповедует все-таки философию предназначения. Она находится в границах христианского поля. Хотим мы того или нет, пока мы за эти границы не вышли. И беда фантастики в том, что она совершенно не пытается осознать время, в котором живет.