Мухаммед Теймур - Место на земле

• Название: Место на земле
• Автор: Мухаммед Теймур
• Издательство: Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР
• Жанр: Детская проза
• Год: 1957

О Египте, старом и новом, написано множество книг. Путешественники, побывавшие в этой живописной и яркой стране, любили делиться своими впечатлениями и часто издавали книги в ярких обложках с «живописными» названиями: «Улыбка сфинкса над Египтом», «Земля солнечного бога», «Египет — родина волшебства», «Египет — сад аллаха», и т. д.

А сейчас перед вами книга о Египте, написанная египетскими писателями, и во всей этой книге вы не встретите ни одного упоминания о пирамидах, или о знаменитых колоссах Мемнона, или о сфинксе, или о прославленной красоте Нильской долины — ни слова о том, что издавна считалось гордостью Египта и привлекало сюда богатых туристов со всего света.

Для детей среднего и старшего возраста

---

Стена еще не кончилась, но ему уже надоело чертить волны. Он остановился и начал быстро и нервно вычерчивать на стене спираль, которая вскоре слилась в клубок. Потом отошел от стены и, подперев щеку языком, заквакал по-лягушачьи. Затем он покачал головой, как бы рассуждая сам с собой и раздумывая. И вот он снова у стены: где тут самое гладкое место, без царапин и трещин? Он смотрит на камень, выбирает кончик поострее и принимается за работу. Скоро из-под его руки выходит его собственное имя: «Мухаммед». Затем мальчик чуть отходит назад и критически осматривает написанное. Буквы слишком тонкие и смотрят в разные стороны. Почесав затылок, он сосредоточивает внимание на букве «мим»[40]. Этот «мим» так гордо закинул голову — не годится! Он быстро подходит к стене и снова пишет. Но и второй «мим» после длительного и внимательного изучения он отвергает, бросается к стене и пишет третий «мим», совсем рядом с первым. Но, видимо, и на этот раз результаты его не удовлетворили. Он бросил камень и зашагал прочь, недовольно вытянув губы и скривив рот.

Но внезапно он быстро вернулся назад и принялся искать камень. Вот камень найден, и мальчик снова у стены… На этот раз он работал долго, по его лбу текли струйки пота, но маленькие пальцы крепко сжимали камень. Когда он закончил работу, на стене появились слова: «Мы, народ, национализировали канал».

Мальчик отошел от стены, тяжело и взволнованно дыша, и посмотрел на свою работу. Видно, неудовлетворенный, он покачал головой, подошел к стене и снова принялся за дело. При этом, будто прицеливаясь, он прищурил один глаз. Надпись на стене стала короче: «Мы национализировали канал». Мальчик бросил взгляд на стену. Опять ему не нравились буквы: все такие неровные — «лам» слишком длинен, «нун»[41] написан неясно… И все предложение похоже на пальму, которую раскачивает ветер… Мальчик подул на камень, выбрал самый острый уголок, снова подошел к стене и прищурил глаз. Он работал, обливаясь потом.

Потом он потряс рукой, как это делает человек, который много писал и утомился, отошел и долгим взглядом посмотрел на результаты своих трудов. На его лице появилась довольная улыбка. Он закусил нижнюю губу, квакнул. Но вот он снова подошел к стене и под своей надписью поставил еще одно слово: «сахх» — «верно». И еще приделал к этому слову веселый длинный хвост в знак полного удовлетворения.

Он смотрел на стену, как бы желая убедиться, что стереть написанное не так-то просто, что надпись останется надолго, и всякий, кто прочтет ее, сразу узнает: эти слова написал он, Мухаммед, а не кто иной. Он еще немного постоял на месте, но вдруг вытянулся, задрожал, как струна, и издал резкий вопль, похожий на крик ласки. Потом поднял правую ногу, схватил ее сзади рукой и поскакал по широкой, освещенной солнцем улице.

Аттестат

Перевод О. Ковтуновича

Как только я вошел в поезд, мое внимание привлек человек, сидевший в углу вагона и погруженный в чтение газеты.

На мгновение я задумался, затем смутные и сбивчивые воспоминания стали всплывать в моей памяти. Я ухватился за тонкие нити этих воспоминаний, и они вдруг связали меня с давно прошедшими временами. Я будто вновь пережил те дни и годы, когда я еще учился в средней школе Дамиетты[42]. Мне вспомнились грезы моей юности, стремление поскорее вырасти, чтобы войти полноправным гражданином в жизнь моего города и в мир взрослых, который тогда был для меня окутан поэтическим туманом.

Воспоминания привели меня к большому зданию школы. По ее просторному двору бегают мальчики и юноши в поношенных торбушах, с вылезшими кисточками. Вот и тесный наш класс, где я сижу в первом ряду, и прямо против меня учитель химии Мустафа аль-Хифни-эфенди. Его тело заняло почти все свободное пространство перед рядами парт, у него большой живот, толстая шея, двойной подбородок и мясистое лицо, изборожденное глубокими морщинами. На нем выцветший пиджак, который ему слишком мал, и брюки настолько тесные, что кажутся на его толстых ногах длинными чулками. Говорит он медленно, запинаясь, но с воодушевлением. А когда что-нибудь объясняет, то всегда спешит, захлебывается и при этом ежеминутно достает из кармана скомканный платок и вытирает вспотевшее лицо.

Школьники были спокойны и уравновешенны — так же, как и взрослые жители Дамиетты, однако в присутствии аль-Хифни-эфенди они теряли свою обычную сдержанность. Сидевшие на задних скамьях лучше всех умели передразнивать его и всегда потешались над ним, когда он поворачивался спиной к классу. А те, кто сидел впереди, стряхивали ему на брюки чернила со своих перьев, когда он проходил между рядами, или привязывали к хлястику его пиджака хвосты из цветной бумаги. Эта проделка обычно так и не обнаруживалась до конца урока. Зато после перемены он с военной решимостью входил в класс и пристально нас оглядывал. Мы молчали. Тогда, выбрав одного из учеников, он обрушивался с проклятиями на него, на его отца и на этом успокаивался.

При этом он обращался с нами, как со взрослыми. Часто, прервав урок, он вдруг начинал рассказывать нам о своих горестях. Живет он в гостинице один, семья его в Каире. Недавно его обманул мясник: продал фунт мяса, а оказалось — там больше половины костей, и, в довершение ко всему, слуга в гостинице, которому он отдал жарить мясо, съел два больших куска. А еще у него однажды пропал бумажник, а в нем два египетских фунта…

Аль-Хифни-эфенди рассказывал нам и о своем сыне, который живет в Каире, слишком увлекается девицами и уже три раза проваливался на экзаменах; о жене, которая отказалась переселиться к нему в Дамиетту, но не отказывается получать в начале каждого месяца бо́льшую часть его заработной платы.

Слушая все это, мы иногда посмеивались, иногда делали вид, что опечалены, и сочувствовали ему, но он не обращал на нас внимания. Лицо его всегда оставалось недовольным и страдальческим, будто его вечно мучили колики.

Никто его не ценил: ученики и коллеги-учителя подшучивали над ним, директор, встречая его, всякий раз хмурился и обязательно за что-нибудь распекал, а инспекторы не только давали ему самые отрицательные характеристики в своих докладах, но и не стеснялись дурно о нем высказываться даже в нашем присутствии.

Я терпеть не мог его пиджак, в котором он ходил и зимой и летом, ненавидел его сползавший на сторону галстук, измятый, грязный платок, который он среди урока как ни в чем не бывало извлекал из кармана, чтобы протереть им свои зубы, желтые от постоянного курения.

Все это не нравилось мне, но вместе с тем я любил его. В его толстом, коротком теле, утиной походке, в излишней его откровенности, в страдальческом взгляде, в небрежно надвинутом на затылок торбуше — во всем его облике угадывалось что-то хорошее, что мы чувствовали своими маленькими сердцами и за что любили его. Однако эта любовь не мешала мне вместе с другими смеяться над ним. Однажды его пиджак оказался настолько близко от меня, что я не выдержал и привязал хвост из бумаги к его хлястику.

Я никогда не забуду того дня, когда он вошел в класс и мы, встав для приветствия, увидели в его руках листы с экзаменационными отметками за полугодие. Каждый, кто имел отношение к экзаменам, вселял в нас страх. Пользуясь нашим подавленным молчанием, учителя обычно заводили длинный разговор о неуспеваемости в классе.

Как всегда, тяжело переводя дыхание перед тем, как заговорить, аль-Хифни-эфенди указал на меня, похвалил мою работу и зачитал ее как пример для всех. Это был день моей большой радости: моя отметка оказалась одной из лучших в классе.

С тех пор меня прозвали «профессором химии», и я стремился сохранить за собой это прозвище. Я тщательно выучивал все, что задавал аль-Хифни-эфенди, но вскоре его перевели в другую школу. Мы тепло распрощались.

Все это лишь маленький эпизод в моей жизни, забытый и уже не волнующий. Ведь с той поры прошло десять лет…

И вот я подхожу к этому человеку, который сейчас погружен в чтение газеты, сажусь напротив и смущенно спрашиваю, помнит ли он меня.

Он посмотрел на меня все тем же недовольным и страдальческим взглядом и ничего не ответил. Тогда я стал сбивчиво напоминать ему про колбу, взорвавшуюся во время объяснения закона о равенстве объемов, назвал главных заводил нашего класса: ар-Рифаи, ад-Дугейди, Ахмеда Муслима.

И вскоре он вспомнил меня. Вернее, он вспомнил своего ученика, маленького мальчика, которым я был десять лет назад: казалось, это воспоминание не доставило ему радости. Должно быть, он вспомнил хвосты из цветной бумаги, выговоры директора и всеобщее к нему пренебрежение.

Однако я продолжал говорить о событиях давно прошедших лет, тех лет, которые уже не повторятся и ничем уже не обогатят нашу жизнь.

Я ему напомнил его слова, которые стали самым светлым воспоминанием моего детства и помогли мне выбрать жизненный путь. Я сказал, что ценю его с давних пор.