Станислав Золотцев - Столешница столетий

• Название: Столешница столетий
• Автор: Станислав Золотцев
• Издательство: Новый ключ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 5-7082-0253-Х

Повесть Ст. Золотцева «Камышовый кот Иван Иванович», рассказывающая о жизни в сельской глубинке 90-х годов минувшего века, относится к тем произведениям литературы, которые, наряду с эстетическим удовольствием, рождают в душах читателей светлые, благородные чувства.

Оригинальная по замыслу и сюжету сказка об очеловеченном коте написана простым и сильным, истинно далевским литературным языком. Она по сути своей очень оптимистична и хорошо соответствует самой атмосфере, духу наших дней.

Повесть, дополненная художественными иллюстрациями, а также включенное в книгу художественное мемуарное сказание «Столешница столетия», рассчитаны на широкую аудиторию.

(задняя сторона обложки)

Родился в 1947 году в деревне Крестки под Псковом. Трудовую деятельность начал с пятнадцати лет, работая слесарем на одном из псковских заводов. Окончив вечернюю школу, поступил в Ленинградский госуниверситет на филологический факультет. Получив в 1968 году диплом ЛГУ, два года работал переводчиком в Индии, затем преподавал в Историко-архивном институте в Москве. Несколько лет служил офицером морской авиации на Северном флоте. Кандидат филологических наук.

Печататься начал с 1970 года в журналах «Аврора» и «Новый мир». Первая книжка стихов вышла в 1975 году, тогда же принят в Союз писателей СССР. Он автор 25 поэтических книг, трех сборников прозы и четырех книг литературных исследований, а также более 20 книг переводов на русский язык поэтов Востока и Запада, многих статей и очерков по отечественной и зарубежной литературе.

В конце 80-х годов широкую известность С.А. Золотцеву принесли его публицистические выступления в печати, направленные против разрушения отечественной культуры и распада Советского Союза.

[collapse collapsed title=Содержание]

A. Салуцкий. В тени эпохи 2

Камышовый кот Иван Иванович 9

[b]Столешница столетья 127[/b]

Статьи и рецензии 283 Честь, сбереженная смолоду 283

Причудливая песнь Причудья 292

Ничего общего 296

[b] B. Рахманов. Чуткость поэта 302[/b]

[/collapse]

---

— Да к чему примысливать, — с грустным спокойствием сказал его друг, — у меня одних фотографий скоко лежало да висело, и с Сергеем Тимофеевичем, и с его приятелями знаменитейшими, — а когда они к новой власти спиной повернувши стали… аль она к им, ну, как я прознал, что и Серьга, и Шаляпин за границу покатили да и осталися там, вот и сничтожил те карточки я, от греха подальше. Сам помнишь, каковы порядки-то были тогда, на своей шкуре мы их с тобой обои спытали…

— Да уж как забыть!.. — горестно вздохнул дед.

— Всё-то рассказывать — никаких нам с тобой встречальных дней-часов не хватит. Это уж я для него (мастер кивнул на меня) в памяти копаюсь, чтоб не токо по книжкам своим знамо ему стало, как его деды жили-поживали да какой хлеб жевали… покудова им зубы-то не повышибали.

…Надо заметить, тут дедов старинный приятель поскромничал: зубы у него были целёхоньки и крепки. Вот эта-то черта его внешности меня сильнее всего удивляла — к тому времени я уже знал кое-каких людей, не по своей воле побывавших «на Северах» и в иных суровых краях: зубы отсутствовали почти у всех из них.

— …Так что Сергей Тимофеич себе цену знал, держать себя умел как надо, — продолжал свои устные мемуары старый мастер. — Однако и твоя правда, мастеровых настоящих он себе ровней считал. Пото и меня сразу себе в ровню зачислил. Он, помню, так мне сказал: мол, зови меня Серьгой, а я тебя — Пашей, чтоб легче тебе было меня наставлять, уму-разуму меня в ремесле твоём обучать!

— Так и сказал?! — изумился я.

— Именно, что так… Много чего я позабывши, а вот это по сю пору помню. И говорит: я с деревом работаю, боле всех других матерьялов мне оно по ндраву, а я его токо снаружи вижу, нутра у него не чую; а ты, говорит, Паша, в дереве душу понимаешь, вот и меня научи её хоть малость понимать!

— И… что… научили вы Конёнкова этому?

— Да как сказать… — мастер помедлил с ответом. — Не в душе дело-то. А, может, и в её — но не в словах. Попросту если — инструмент надо правильно подбирать да держать его с уменьем. Ну, конечно, слушать дерево тоже надо уметь: дошло оно до той кондиции, когда с им работу начинать можно аль нет ещё. Тут ошибись хошь на малую прожилку — вся работа насмарку, днём раньше, чем матерьял дозрел, начни его тыркать — он и замрёт, загинет. А дерево петь должно! да, и под рукой, и посля, когда уж издельем стало…

Вишь ты, Слав, я поначалу-то и сам не малтал, чего от меня Конёнкову надо. Но быстро докумекал, слава Богу, когда в евонной мастерской побыл, на его труд подивовался. И дошло: долголетья он своим издельям хочет! Ну, чтоб тебе проще было понять, к примеру — кресло я сготовил, и пущай оно самолучшей красы кресло вышло, а ежели я в чём ошибся — так оно не через месяц, так через полгода, через год заскрыпит! Усыхать начнёт альбо где трещину даст. И какое ни возьми из наших изделий, ему проверка строгая, обиходом проверка, пользованьем. А утех, которые из дерева статуи да бюсты режут, у них иной поклад… Вот заказал ты мне свой патрет в дереве, ну, бюст, поясное изображенье, да и торопишь меня, поскорей тебе оно надо. Ну, я, чтоб тебе потрафить, быстренько да ловконько вырезал твоё изваянье, да из хорошего матерьяла, и вроде бы толково и выдержал тот кус дерева, и проморил его подходяще, там, лаками обработал, какими надобно. А ты на радостях, что личность твоя такой прекрасной с-под моего резца вышла, отвалил мне по-царски за работу да поставил это изваянье своё в красном углу, чтоб все гости любовалися… Ну, любуются они год, другой, а на третий альбо на пятый год изделье моё трещинами пошло. А на десятый так и вовсе не узнать, что за личность сваяна. А с меня и взятки гладки, и след простыл. Может, я и померши уже. А жив, и ты ко мне с попрёками, так я отрежу: мол, сам виноват, плохо берёг, не надо было это творенье моё мокрой тряпкой протирать да на солнце держать! Аль ещё что-нибудь этакое сказал, отлаялся б!

И ведь не шибко бы я слукавил, так ответивши. Потому что — не шабашку же делал, али, по-нонешнему сказать, не халтурил, а с уменьем работал, всурьёз, а, ежли ты мне по сердцу, так и с душой, с любовью я твой натрет в дереве вырезывал…

А беда-то вся в чём тут была бы — да токо в том, что в дерево-то я душой не проник, материал-то я не прослу-шал! Не услышал я от того куска дуба аль от ствола красной сосны — а готов ли он к тому, чтоб на мой верстак сесть, а созревши ли он, чтоб изваяньем стать? И того паче: не прознал я от того древесного столпа — не чьим-либо, а именно твоим, твоим изваяньем он сможет ли стать?!.. Не прознал, не прослышал, не почуял — а за резцы взялся. Вот в чём спешка-то настоящая, а не в том только, что дерево не додержал, не обработал как надо…

Вот про что мне Сергей Тимофеевич толковал, со мной прознакомившись. Вот чему он хотел стать наученным — чтоб дерево чуять. Долголетья, говорю, он своим статуям деревянным хотел добиться, долголетья!

…Бывает так: человек становится схож с предметом своего горячего, вдохновенного и страстного повествования или раздумья. Так случилось и в тот раз. Рассказывая о тайнах своего искусства, старый мастер, казавшийся мне изваянным из ствола какого-то особо крепкого дерева, словно бы изнутри засветился! Как будто та самая «душа» древесной плоти, о которой он столь жарко говорил, воссияла в её глуби, тот самый «леший дух», не почуяв, не услышав которого, ваятель не может быть уверен в успехе творения, стал вещать в нём раскалённо-дрожащим светом. Мне поверилось даже, что вокруг белой копны его волос возникло это свечение «пламенного дерева»…

Искоса я взглянул на деда. Его лицо тоже сияло — только торжеством. Наши взгляды встретились, и я прочитал в его глазах: «Ну, что я тебе говорил!» Однако увиделось мне в лице моего прародителя ещё и что-то вроде ожидания, словно главное торжество для него ещё должно было наступить. Я сказал мастеру:

— Ну, судя по тому, что скульптуры Конёнкова, которые он ещё до революции в дереве создавал, до сих пор в Третьяковке, в Русском музее и других галереях стоят, и как новенькие, — вы, Павел Лаврентьевич, свои секреты ему передали, да? Насчёт долголетия…

— Да, кое-что он от меня перенял — да он ведь у многих умельцев учился. Настоящий мастер — он у всех учится… — ответил хозяин дома.

— Ну ить и ты тож от него кое-что взял доброе, — заметил дед. — Вотличьё вырезывать стал.

— И то правда, — кивнул его друг. — Не встреться я с Серьгой, лики святые не осилил бы. Вобче… телеса людские вытёсывать не было б у меня уменья.

— Так вы и скульптурой занимались?! — ещё раз удивился я.

— Ато! — воскликнул дед. — Думаешь, Лаврентьич токо мебелями славен стал? Да и на тех же его «горках», шкапах да креслах та-ки патреты красуются — заглядишься, а уж морды звериные — тронуть боязно… А Христос! Христа-то какого ты, Паша, сваял — вот уж взабыль, будто сам ты его самолично видал… Он в Троице содержался, покудова её в тридцатых не закрыли, музей там антирелигиозный исделали, а посля войны уже в городском, в историческом музее оказался. Да ты ж, Слав, тот статуй видал, он в той зале, где иконы древние. Помнить должон: ить не статуй — человек живой, замученный…

— Так это вашей работы статуя, Христос сидящий? А на табличке написано, что середины девятнадцатого века, что скульптор неизвестен… Как же так?

— А вот так, сынок, — невесело усмехнулся, отвечая мне, дедов друг. — Будешь тут неизвестным, ежели тя к стенке, аль, самое меньшее — за решётку, когда б кто из комиссаров признал, что это твоё изделье… Знаешь, Никола, я и сам, бывает, зайду в музей-то наш, гляну на то творенье своё — и сам себе не верю: да неужто были такие времена, когда я вот так кудесничать мог. Неужто этот Спаситель — моих рук дело? Самому не верится…

…Я действительно хорошо знал, о какой деревянной скульптуре шла речь. Эта статуя Христа была извлечена из запасников как раз в те мои подростковые годы, когда я стал частить в наш краеведческий музей: его директор, художник и собиратель старинной живописи и утвари, как дворянской, так и крестьянской, вместе с несколькими учителями истории создал при музее что-то вроде общества любителей местной старины. Хотя оно скромно звалось кружком молодых краеведов, но было именно обществом: к пожилым подвижникам тянулись и школьники, и студенты, и те хранители отечественной мудрости заражали своих питомцев любовью к русской истории, давней и недавней. Благо, что столь многое в нашем древнем городе дышало — и, слава Богу, дышит и сегодня — этой историей… В те же годы под кровом бывших купеческих палат, в их могучих стенах, ставших стенами музея, была создана галерея древнерусской иконописи. (Что, между прочим, было делом непростым: шли хрущёвские времена, вновь нарастала «борьба с опиумом для народа»). Вот в главном зале той галереи, в самом его центре и находилось деревянное изваяние сидящего Христа. И я множество раз его разглядывал.