Станислав Золотцев - Столешница столетий

• Название: Столешница столетий
• Автор: Станислав Золотцев
• Издательство: Новый ключ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 5-7082-0253-Х

Повесть Ст. Золотцева «Камышовый кот Иван Иванович», рассказывающая о жизни в сельской глубинке 90-х годов минувшего века, относится к тем произведениям литературы, которые, наряду с эстетическим удовольствием, рождают в душах читателей светлые, благородные чувства.

Оригинальная по замыслу и сюжету сказка об очеловеченном коте написана простым и сильным, истинно далевским литературным языком. Она по сути своей очень оптимистична и хорошо соответствует самой атмосфере, духу наших дней.

Повесть, дополненная художественными иллюстрациями, а также включенное в книгу художественное мемуарное сказание «Столешница столетия», рассчитаны на широкую аудиторию.

(задняя сторона обложки)

Родился в 1947 году в деревне Крестки под Псковом. Трудовую деятельность начал с пятнадцати лет, работая слесарем на одном из псковских заводов. Окончив вечернюю школу, поступил в Ленинградский госуниверситет на филологический факультет. Получив в 1968 году диплом ЛГУ, два года работал переводчиком в Индии, затем преподавал в Историко-архивном институте в Москве. Несколько лет служил офицером морской авиации на Северном флоте. Кандидат филологических наук.

Печататься начал с 1970 года в журналах «Аврора» и «Новый мир». Первая книжка стихов вышла в 1975 году, тогда же принят в Союз писателей СССР. Он автор 25 поэтических книг, трех сборников прозы и четырех книг литературных исследований, а также более 20 книг переводов на русский язык поэтов Востока и Запада, многих статей и очерков по отечественной и зарубежной литературе.

В конце 80-х годов широкую известность С.А. Золотцеву принесли его публицистические выступления в печати, направленные против разрушения отечественной культуры и распада Советского Союза.

[collapse collapsed title=Содержание]

A. Салуцкий. В тени эпохи 2

Камышовый кот Иван Иванович 9

[b]Столешница столетья 127[/b]

Статьи и рецензии 283 Честь, сбереженная смолоду 283

Причудливая песнь Причудья 292

Ничего общего 296

[b] B. Рахманов. Чуткость поэта 302[/b]

[/collapse]

---

Словом, все эти «мебеля» и прочие предметы деревянного убранства и обихода в доме дедова товарища приковывали взор своей красой. Но, говорю, что-либо сверхъестественно необычное мне там в глаза не бросилось, ничего не потрясло какой-то невиданной новизной. Ибо к тому часу я уже довольно-таки хорошо был знаком с искусством «пламенного дерева», немало повидал ажурно-стрельчатого резного «виноградия»… Да, в том доме всё это по художественному мастерству, как говорится, на порядок, а то и на два превосходило лучшие изделия моего прародителя и других знакомых мне умельцев. Однако того, что я ожидал увидеть, того, что дед называл «кудесинами», невероятно дивной красы шедевров — такого не открылось мне в доме старого знатного мастера.

Видимо, мой старик был и сам обескуражен этим, огорчён отсутствием обещанных мне «кудесин». А потому и спросил своего товарища отроческих лет: «Куды ж всяки-разны твои диковины-то подевались, а, Лаврентьич? Ну, там, ларцы твои, сундучки узорчатые, шкатулки, которые с виду что дворец альбо церква, да ещё и с потайными затворами, а? А то, помнится, когда мы с тобой тута у тебя последний раз видались, лет десять уж назад, ежли не боле, — так шкапчик напольный вон у этой стены стоял, ты ешё окна занавешивал, мне показывал: он и во тьме, шкапчик тот, изнутри полыхал, ровно в ём уголья раскалённые… Как тебе удалось те доски проморить, как ты их посля покрыл, чтоб они во тьмы сами собой светились, до сих пор не пойму! Хошь ты мне тот рецепт и дал, не утаил, а всё одно — не вышло у меня того свеченья… А ещё ране на этой стены два патрета у тя висели, Сталин да Киров, так рамы ихние, помню — ну, ровно те оклады, что ты для икон в Пещорский монастырь сотворил. Ажио и побогаче узорочьем-то… Оклады, те, ясно дело, построже, там ты, помнится, и клеимы с житиями святых навырезывал. А вот уж в рамах тех патретных ты себя выказал! Там и знамёна, и ружья, и пушки, и листы лавровые, и колосья — и во сколько цветов это всё роскошество горело-то! Повернёшь так — суриком, эдак двинешь — охрой отсвечивает… Эх, Лаврентьич, ну и наградил же тя Господь! И скоко же тута у вас в дому таких кудесин висело да стояло…

И где ж они все ноне подевавши? Продал, что ль, а, Паша?

— Какой там продал! — хмуро отмахнулся хозяин дома. — Теперь что продать, так себе дороже выйдет, сколько бумажек всяких заполнять надо, да и плати за кажную… И на кой мне деньги-то нонеча? Жонку схоронил о прошлом годе, Дашутку мою, а мне одному ничо не надо… На хлеб-чай хватает, пензию получаю, что по дому постирать-помыть да сготовить, так детва моя почти что кажный день забегает, дочки-внучки да снохи-бабёхи. Вон, чуешь, как в дому пахнет: то внучка моя младшая перед вами ко мне забёгши была, лепёхи пекла, по наученью бабки покойной, аржаные с овсяным подмесом да на льняном масле… Эх, Дашутка! вот подвела меня, не думал я, что она раней меня преставится… Ну, ладно, Николушка, друг ты мой сердечный, сейчас мы эти лепёхи и оприходуем, да с мёдом, да настойкой моей побалуемся, не забыл ты её, а? Что на сухую-то клювом щёлкать, может, в последний раз встренувшись… Да и внучок твой, чую, от этого духу запашистого слюной заходится, верно, Слав? Молодому-то завсегда кого-нито кусить охота, не селёдку, так молодку! А, Коляха, забыл, что ли?

— Да, скусно! — шумно втягивая воздух ноздрями, сказал мой прародитель. — Духовито, ровно от досок токо что разделанных: аж в носу щекотит! А я, Паша, ничо не забывши, ни как нам с тобой в Доме Трудолюбия жрать хотелось с утра до вечера, хошь и кормили нас там не постно; ни как мы с тобой по девкам почали бегать… Ты же меня раней женился, а Дарья-то твоя совсем зелёная ягодка была, ить токо з-за рук твоих золотых, за то, что таланом уж в силу вошёл да на ноги встал, ейные отец-мать её за тя и выдали. Да, жалко Дашу, ладная женчина была… Ну, помянем её… А настойки твои, Лаврентьич, тож забыть не мочно, уж так они нас с тобой в давешние года замолаживали! От токо на скус уж ничо не разберу, которую мы сейчас-то пробуем — тминную, а?

— Не, что ты, Никола, совсем сдал — это ж калгановка! От неё и голова не болит, и печёнка лучшеет… Ну, за встречу, Александрыч!

— Ох, точно, прям до печёнок и пробрало! — выдохнул дед, сделав глоточек. — А всё ж, Павлуша, куды ты твои самолучшие рукоделья подевал-то, коль не продал никому? Ну, вот хоть те две рамы, в которых у тя тут Киров со Сталиным красовались, — эх, огненные работы, как раз под тех двоих, леворуционные, то кумач, то киноварь, то празолоть… Иде ж они ноне?

— А роздал всё, — спокойно ответил Павел Лаврентьевич. — Вот детям-внукам и роздал, пусть пользуются да радуются. Мне уж это всё теперь ни к чему…

— Всё роздал?! — восхитился его стариннейший друг.

— Всё роздал, — спокойно подтвердил мастер, — вон, внучке младшой, которая с утра лепёшек тут нам напекла, те самые рамы и отдал. Ну, не так просто, а в подарок, на свадьбу — она ведь недавно замуж выскочила… Сами-то патреты, Мироныча и усатого батьку, свернул да в спальне под кровать положил; молодым ноне на их молиться не надобно, вот пусть что хотят, то в те рамы и вставляют. Пусть владают… А как правнуки подрастут, ежли доживу, я им и эти мебеля (он обвёл рукой деревянное убранство горницы) тоже отпишу. Мне-то теперя всё ни к чему… Да сам посуди, Николка, к чему жить-то? для чего? я ить уж третий год до инструмента не касаюся: руки не те, глаз не тот — а хуже дело делать, чем ране делал, нельзя, на кой мне позор такой?!

— Это верно, — грустно кивнул дед, — правов у нас нет худо робить… А я так, Паша, и вовсе пять лет, как не стоявши у верстака. По саду ещё кой-что могу, а ремеслом заниматься боле — не! всё одно, что на целковый пятаков покупать…

— Так чего ж ты дивишься, что я изделья свои заветные роздал? Ведь не кому попало — детям да внукам своим, кровинкам… Да что там ларцы-сундуки! Я золлингеновский инструмент свой давеча внуку передал, он посля армии крепко за ремесло наше взялся, не зря мы с сыном его наставляли, со средним моим, когда тот ешё в школу бегал. Вот, вижу я: можно ему эти немецкие резиы мои доверить, и — отдал. А такого набора, думаю, ноне почти что ни у кого из новых резчиков нет, — он ведь мне ещё до первой войны подорен был. Веришь, Коль, отдавал его внучонку — думал, сердце разорвётся! Ан ничто, живу… Да токо не живётся мне без Дашутки-то моей…

— Не убивайся ты так, Лаврентьич, ведь тебе с детями так повезло — мало кому такое везенье достаётся! Из четырёх сынов трое по твоему следу пошли, хоть никто тя не превзошёл в мастерстве, а ещё и внуки теперь, может из их кто дале тя в ремесле шагнёт… Не, Павел, не кручинься! Мне-то на сынов неча жалиться, все в добрые люди вышли… кого не убило, конечно. А вот моим делам никто из них не наследник… Ни по садовой линии, ни по ремеслу: так, для себя малость часом мастерят, но — не боле того. Вот Боренька, младший мой, тот бы, да… столярничать он уж начинал всурьёз, да и в краснодеревье вникать почал, он бы может, и стал мастеровым — кабы в Бресте не погиб, в первый же день военный… Вон на него (дед кивнул на меня) надея у меня была, ить токо из зыбки вылез, подле меня вертеться в саду стал, а потом и помогал мне в садовых делах моих, да и хорошо, с душой, не с-под палки. И научился от меня кой-чему, и уж было думавши я: пойдёт он в селекционную науку-то… Ан нет: материна натура верх у него взяла: в словесные науки подался в новорситуте своём. Вот так, Паша, за тебя радуюсь, а за себя радости нет!

И дед всхлипнул… Но хозяин дома, наполнив ещё раз своей калгановой настойкой рюмку, стоявшую перед другом его отроческих лет, хлопнул его по плечу могучей своей ладонью:

— Теперь я те говорю, Лександрыч — не надрывай себе душу! Уж кому-кому, а нам с тобой обоим подвезло: такой век прожили, ведь никого, окромя нас двоих, неосталося из „трудолюбцев“-то… А скоко разов косая нас за шкирку лапала, что тебя, что меня, хошь в гражданскую, хошь посля. И ничо — не вбили нам по девять грамм! Так что удачливы мы с тобой, Коляха, по самое некуда… А уж одно то хотя б, что последнюю войну пережили — то уж чудо из чудес! За молодых, конечно, до сих пор больно, что в ей сгинули. Да ты на других стариков гляжь, кто и нас помлаже: у кажного второго все детки погибши на той войны, бобылями век доживают… А у нас с тобой и сыны, и внуки — грех нам с тобой на житьё жалиться. Это уж точно — Бога гневить…

— А всё одно, — сморкаясь в большой клетчатый плат и вытирая слезящиеся глаза, говорил дед. — Обидно, что внуки мои стамески от долота отличить не могут, а белый напив от штрифеля — так лишь по скусу! Вот он, говорю, Славка, различает, научил я его кой-чему доброму, так всё едино, по моему следу не пошёл…

— Его-то не кори, — добродушно глядя на меня, пророкотал Павел Лаврентьевич. — У него, видать, свой талан… Да и зелёный он ведь ещё: Бог весть, скоко разов ещё планида его переменится. Окромя того, Лександрыч, скажу: уж чтой-то главное этот твой внучок от тебя в наследье взять должон, возьмёт. Я ить как его увидал рядом с тобой, ажио глаза протёр — ну, ты и ты, когда в его годах нонешних был. Ровно бы список с тебя сготовлен, копия…