Александр Богданов - Падение великого фетишизма / Вера и наука

• Название: Падение великого фетишизма / Вера и наука
• Автор: Александр Богданов
• Издательство: Издание С. Дороватовского и А. Чарушникова
• Жанр: Философия
• Год: 1910

В книге выдающегося отечественного философа и политического деятеля А. А. Богданова выясняются причины кризиса современной автору общественной идеологии и, шире, всей общественной системы, в том числе таких ее элементов, как деньги и власть. По его мнению, происходит не просто смена старых идеологических форм новыми, какая наблюдалась в прежних кризисах, но преобразование сущности идеологии, законов ее организации.

В книгу включена также статья автора «Вера и наука», содержащая ответ на критику взглядов А. А. Богданова в работе В. И. Ленина (публиковавшейся под псевдонимом В. Ильин) «Материализм и эмпириокритицизм».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Таким образом очень многие «вещи» мало-помалу потеряли своего внутреннего организатора с самостоятельной («свободной») волей, стали «бездушными», пассивными, инертными. Настоящая «свободная воля», т. е. чистая организаторская причинность стала привилегией живых существ, или предметов «одушевленных». И круг этих предметов все больше суживается: вслед за неорганическими «вещами» обычной обстановки людей, из него устраняются растения, а еще позже — «небесные» явления, гром с молнией, облака, солнце и другие светила.[24]

Цепи неодушевленных причин, как бы они ни удлинялись благодаря прогрессу познания, каждый раз должны, конечно, упираться в какую нибудь причину одушевленную, т. е. в какую-нибудь настоящую организаторскую волю, — ибо такова основная потребность авторитарного мышления. Но и эта организаторская воля, до которой дошла цепь пассивных причин-следствий, в свою очередь, как показывает социальный опыт, сама может быть подчинена другой воле — т. е. авторитарно-обусловлена ею. Если полет брошенного камня вызван движением руки, а движение руки — волей бросившего человека, то сам он подчиняется, — или, что то же, его воля «причиняется» волей его руководителя, напр., патриарха, племенного вождя. Этот, в свою очередь, повинуется заветам предков-организаторов, как те — заветам еще более отдаленных предков. Таким образом цепь авторитарной причинности продолжается далее и далее вверх. И мы уже знаем, что на этом именно пути происходит развитие культа предков — религиозное превращение древнейших организаторов. В них-то авторитарное мышление и находит свои «высшие», а затем «верховные» причины вещей: в этих образах авторитарных заместителей коллективной силы, в различных божествах, которые затем постепенно из организаторов родовой и племенной жизни становится организаторами обширнейших циклов-явлений, а в конце концов — организаторами мира.

Надо заметить, что цепи причинности в авторитарной фазе ее развития не могут развертываться до бесконечности, т. е. быть неопределенно-длинными. Познание отражает общественную практику, а в этой практике авторитарные системы всегда замкнуты и ограничены. Будет ли это патриархально-родовая группа, или племя, объединенное под властью вождя, или огромная восточная деспотия, или феодальная организация средневекового типа, — всюду такая система заканчивается сверху на каком-нибудь верховном авторитете, над которым уже нет никакой власти, и от которого всякая власть практически и сходит. Социальная цепь авторитарной причинности, следовательно, всегда имеет свой предел, у нее есть, так сказать, верхний конец; и такова же неизбежно познавательная схема причинности, создаваемая перенесением на другие области опыта тех соотношений, которые даны в социальном авторитарном комплексе. Поэтому, в развитом авторитарном мировоззрении все нити познания неизбежно сходятся к одному центру — божественной первопричине, источнику всех частных, ограниченных и промежуточных причин.

Тот же абсолютный центр принимается тогда, естественно, и как исходная точка всякого познания: разум человека — слабое отражение его разума, высшая истина — его откровение, по сравнению с которым мелкие, обыденные истины, доступные опытному сознанию, обладают лишь ничтожной ценностью, «как фонарь при свете солнца». И опять-таки, очень легко понять и представить себе тот непрерывный ряд переходов, в котором простые познавательные заветы предков исторически превращались в «откровение верховного существа», по мере того как из трудовой жизненной связи потомков с предками возникал культ предков-организаторов, а из него в свою очередь — широкое и целостное религиозное миропонимание.

XXVI

Подведем теперь итоги первой фазы развития познавательного фетишизма.

Происходил ли уже здесь отрыв мышления от трудовой коллективной практики, аналогичный тому, какой мы видели в авторитарной стадии фетишизма норм? Да, происходил, но, разумеется, иначе.

Отрыв начинается тогда, когда к «основной метафоре» присоединяется первичная, авторитарная «причинность». Сама по себе, основная метафора отнюдь его не заключает. Применяя слова-понятия, возникшие из коллективно-трудового процесса, к разнообразным явлениям природы, она скорее, напротив, как бы вводит эти явления в систему трудовой жизни, — вводит познавательно, представляя их в виде особых деятелей, активно-трудовым путем влияющих на человеческую практику положительно или отрицательно, в смысле сотрудничества или в смысле разрушения. Тут внешние деятели еще непосредственно и неразрывно связываются для познания именно с данной социально-производственной системой, мыслятся только в соотношении с нею. А когда зарождается причинное познание, то эта связь мало-помалу оттесняется и слабеет, становится более косвенной и менее живой.

Создаются причинные цепи, в которых один внешний деятель соединяется с другим, определяющим его собой так, как организаторская воля определяет собой исполнение; этот другой в свою очередь ставится в такую же зависимость от третьего, третий от четвертого, и т. д. Эти соотношения и выступают на первый план; связь каждого звена в отдельности с коллективно-трудовым существованием людей чувствуется гораздо меньше, чем связь его с соседними звеньями. Иллюстрируем это на конкретных познавательных комбинациях, для чего возьмем один из наших прежних примеров.

«Солнце уходит». — «Наступает сумрак ночи» — «Хищные звери выходят на охоту». — «Люди зажигают костер у входа в пещеру». Вот несколько образов, выраженных словами-понятиями. Три из них относятся к активности внешних сил, и следовательно, могли образоваться только благодаря основной метафоре; четвертый символизирует прямо трудовую деятельность людей, и имеет, может быть, более первичное, не зависящее от основной метафоры происхождение. Все эти образы-идеи вначале должны были существовать вне всякой причинной связи, потому что ее и не было, — а затем, с ее развитием, сомкнулись в причинную цепь. Спрашивается, изменились ли от этого в человеческом мышлении степень и характер их связи с социально-трудовой практикой?

Когда первобытный человек мыслил: «солнце уходит», — то этот факт символизировался в его сознании, как исчезновение некоторой дружественной силы, подобное уходу верного и могучего союзника. Когда он думал: «хищники идут за добычей» — то это познавательный образ приближения грозной силы, враждебной ему и его группе. В обоих случаях идеологической комплекс был проникнут живым и ярким чувствованием, в котором воплощалось соотношение того, что мыслится, с коллективной жизнью и борьбой; и это чувствование всецело окрашивало собою комбинацию слов-понятий, тесно связывая ее со всей совокупностью социально-трудовых переживаний.

Теперь, сохранялась ли эта окраска во всей своей полноте и интенсивности, когда дикарь более позднего периода развертывал в своем сознании причинную цепь, образовавшуюся из соединения тех же мысленных образов: «уход солнца вызывает сумрак ночи; сумрак ночи вызывает хищников на охоту; выход хищников принуждает людей зажигать костры у входа в пещеру». Взятая в своем целом, совокупность этих звеньев по-прежнему неразрывно связана с конкретными коллективно-практическими интересами, — но уже не все звенья в одинаковой мере проникнуты такой окраской. Только последнее из них («люди зажигают костры») непосредственно сливается с трудовой практикой, как и прежде; а все остальные переживаются теперь несколько иначе. Именно, к каждому из них присоединился теперь новый элемент, зависящий от причинной схемы. Он выражается словами «вызывать», «принуждать» и т. под., и символизирует собой, как мы знаем, отношение, аналогичное авторитарной обязательности. Старое чувствование, связывающее данный мысленный образ с общей жизненной борьбой коллектива, не исчезает вполне; но рядом с ним выступает и получает все большее преобладание над ним другое, новое чувствование — причинной принудительности. Это последнее, являясь специфическим «познавательными чувствованием», усиливается тем более и упрочивается тем глубже, чем дальше развивается познание причинных связей, и чем важнее становится их роль в человеческой практике. По мере того как оно объединяет мысленные образы в стройные группы и системы, создавая между ними устойчивую, организованную взаимозависимость, — все менее живо и непосредственно чувствуется связь каждого из этих образов в частности с социальной борьбой за жизнь в целом, потому что мышление все определеннее сосредоточивается на иной связи — на соотношении этих образов между собой.

Словом, тут еще нет, конечно, настоящего отрыва идеологических символов от коллективной практики, на почве которой они выросли; но есть уже возрастающее отдаление от нее, переход прямого соотношения с нею в косвенное… Развитие анимизма и его религиозной систематизации увеличивает это отдаление все более. «Души вещей» — это самостоятельные центры различных активностей внешней среды; и явления, относимые к таким центрам, тем самым уже только через них могут соотноситься с общей совокупностью коллективно-трудовых переживаний. А когда создается «высшее» или религиозное познание, когда анимистические цепи причинности выходят из пределов непосредственного опыта и поднимаются через более или менее длинный ряд звеньев к авторитарной первопричине, — тогда целая обширная область мышления, которая заключает в себе его наиболее широко организующие, его все объединяющие формы, целая эта область, называемая «верой», далеко отходит в представлениях людей от социально-производственного их бытия, как нечто неизмеримо более важное и ценное. Авторитарный фетишизм здесь почти уже отрывает идеологические формы от их действительного базиса.