Лу Синь - Повести. Рассказы

• Название: Повести. Рассказы
• Автор: Лу Синь
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1971

Предлагаемый сборник произведений имеет целью познакомить читателя с наиболее значительными произведениями великого китайского писателя Лу Синя.

---

Огонь в лампе тоже сжимается от страха. На востоке уже светлеет.

Но в воздухе еще колышутся волны голода, боли, страха, стыда, радости…

— Мама! — кричит разбуженная скрипом двери девочка лет двух, которая лежит в углу комнаты на полу, завернутая в травяную циновку.

— Рано еще! Спи! — отзывается испуганная мать.

— Мама! Я есть хочу, живот болит. Ты дашь мне сегодня поесть?

— Дам. Вот придет торговец лепешками, и мама купит тебе. — Довольная, она еще крепче сжимает в кулаке серебряную монетку, ее слабый голос печально дрожит. Она подходит к дочери, отгибает циновку, берет девочку на руки и переносит ее на рваную кушетку.

— Рано еще, спи! — С этими словами она поднимает глаза и, не в силах что-либо еще сказать, смотрит на небо через прохудившуюся старую крышу.

Вдруг в воздухе вырастает еще одна волна, сталкивается с теми, прежними волнами, кружится, образуя водоворот, увлекая все, и меня в том числе, в пучину, где невозможно дышать.

Я со стоном просыпаюсь. За окном разлит серебряный свет лупы, и до рассвета, видимо, еще далеко.

Где я — не знаю, но передо мной комната в маленьком, наглухо закрытом домике, глубокой ночью, и я догадываюсь, что это продолжается прерванный сон, только много лет спустя. В доме и вокруг него прибрано. В комнате — молодые супруги с целым выводком ребятишек. Все они, исполненные презрения и злобы, стоят перед состарившейся женщиной.

— Из-за тебя нам стыдно смотреть на людей! — раздраженно говорит муж. — Ты считаешь, что вырастила дочь, а на самом деле погубила ее! Лучше бы ей маленькой умереть с голоду!

— Из-за тебя я всю жизнь терплю оскорбления! — подхватывает жена.

— Теперь ты и меня хочешь впутать! — говорит муж.

— И их тоже! — кричит жена, показывая на детей.

Тут самый младший, играя сухой камышинкой, взмахивает ею в воздухе, будто саблей, и громко кричит:

— Ш-ша!

Уголки губ у старой женщины судорожно подергиваются, на мгновенье ею овладевает страх, потом все проходит, и вскоре она поднимается и встает, похожая на каменное изваяние, от нее остались кожа да кости. Она распахивает двери и решительным шагом уходит в темную ночь, оставляя позади холодную брань и ядовитые насмешки.

Она идет и идет сквозь темную ночь, пока не приходит в бескрайнюю дикую степь. Теперь вокруг — только эта дикая степь, а над головой — высокое небо, в котором не пролетит ни бабочка, ни птица. Обнаженная, стоит она, словно каменное изваяние, посреди дикой степи, и за какой-то миг перед ее глазами проходит все, что осталось в прошлом: и голод, и боль, и страх, и стыд, и радость, а потом — дрожь; упреки в том, что она и погубила, и опозорила, и впутывает, а потом — судорога; это «ш-ша», а потом — безразличие… Затем в одно мгновенье все сливается воедино: привязанность и ссора, любовь и ненависть, заботы о воспитании и жестокая неблагодарность, молитвы о счастье и проклятия… Она простирает руки к небу, и с ее губ срываются какие-то и человеческие, и звериные, неведомые людям речи, непередаваемые словами.

Пока она произносит их, она дрожит всем телом, величественным, словно каменное изваяние, но уже вконец разбитым и никому не нужным. Эта дрожь — точно рыбьи чешуйки, которые то поднимаются, то пропадают в воде, кипящей на жарком огне. И воздух вокруг тоже содрогается, как содрогаются в бурю морские волны.

Потом она поднимает к небу глаза, обрывает свои бессвязные речи, умолкает и только дрожит, излучая сияние, похожее на солнечное, отчего волны в воздухе вихрем кружатся, словно подхваченные смерчем, и уносятся в бескрайнюю дикую степь.

Мне приснился кошмар. Я знаю: это оттого, что я положил руки на грудь; во сне, напрягая все свои силы, я старался сбросить эти удивительно тяжелые руки.

Июнь 1925 г.

СУЖДЕНИЕ

Мне снится, будто я сижу в классе начальной школы и готовлюсь писать сочинение. Я обращаюсь к учителю и спрашиваю его, как выводится суждение о предмете.

— Тяжелая задача! — говорит учитель и бросает на меня взгляд поверх очков. — Я расскажу тебе историю. В одной семье родился мальчик, и радость всех была неописуема. Когда ребенку исполнился месяц, его вынесли к гостям:[285] надо думать, что родители ждали добрых предсказаний для сына.

«Придет время, и этот мальчик будет богат», — сказал один и получил благодарность.

«Придет время, и этот мальчик станет чиновником», — сказал другой и в ответ услышал слова глубокой признательности.

«Придет время, и этот мальчик умрет», — сказал третий и был больно избит всеми собравшимися.

Говоривший о смерти сказал о неизбежном, говорившие же о богатстве и знатности, возможно, солгали. Но тот, кто солгал, получил благодарность, тот же, кто сказал о неизбежном, подвергся побоям. А ты…

— А я не хочу лгать людям и не хочу, чтобы меня били. Что же должен я говорить, учитель?

— Тогда тебе следует говорить так: «Ах, этот ребенок! Нет, вы только взгляните! Ну до чего же… А-ах! Ах-ах-ах!»

Июль 1925 г.

ПОСЛЕ СМЕРТИ

Мне снится, будто я умер на дороге.

Где эта дорога, как я попал сюда, как умер, — ничего этого я не знаю. В общем, когда я понял, что умер, то лежал там уже мертвый.

Слышно, как трещат сороки, как вторят им своим карканьем вороны. Воздух прозрачный, чистый, только чуть-чуть пахнет землей, наверное, сейчас светает. Я хочу открыть глаза, но веки совершенно неподвижны, словно это вовсе не мои глаза; пробую поднять руку, но и она будто чужая.

Внезапно страх острой стрелой вонзается мне в сердце. Как-то при жизни в голову мне пришла забавная мысль: если бы смерть означала лишь паралич двигательных нервов и не касалась сознания, это было бы еще страшнее, чем полная смерть. Кто знал, что мои предположения подтвердятся и я на себе это испытаю.

Слышатся шаги — кто-то идет по дороге. У самой моей головы проезжает тачка, тяжело груженная; ее скрип терзает душу и вызывает зубную боль. Я чувствую, как глаза наполняет багровый свет — ясно, что взошло солнце. Значит, я лежу лицом к востоку. Но это не имеет никакого значения. Доносятся приглушенные голоса — явились любители поглазеть. Они подняли желтую пыль, которая попадает мне в ноздри, хочется чихнуть, но я так и не чихаю, ограничиваясь лишь этим намерением.

Снова шаги, они замирают совсем рядом; все чаще доносится шепот: собирается все больше и больше зевак. Мне вдруг хочется послушать их суждения. Но тут я вспоминаю сказанные мною при жизни слова о том, что любая критика не стоит и усмешки. Видимо, эти слова были неискренними: не успел я умереть, как сразу обнаружилась их несостоятельность. Все же я решаю послушать, но понять ничего не могу, только улавливаю:

— Умер?..

— У-у. Это…

— Гм!..

— Тц… Ах!

Я очень доволен тем, что так и не услышал ни одного знакомого голоса. А не то, пожалуй, мог бы огорчить кого-нибудь из знакомых, или порадовать, или подбросить им пищи для послеобеденной болтовни, на которую ушла бы уйма драгоценного времени. В любом случае я чувствовал бы себя виноватым. А сейчас никто из знакомых меня не видит, значит, никому не будет причинено беспокойство. Вот и прекрасно. В общем, можно считать, что я ни перед кем не виноват!

Кажется, муравей ползет у меня по спине и щекочет. Но я не могу даже пошевелиться, а следовательно, и избавиться от него. Случись это в обычное время, достаточно было бы просто повернуться, чтобы он убрался. Вот и по ноге ползет муравей. Что вы делаете? Вы, букашки!

Дело, однако, принимает еще худший оборот: раздается жужжание и на щеку мне садится зеленая муха, делает несколько шажков, опять взлетает и щекочет хоботком кончик моего носа. «Достопочтенная, — думаю я с досадой, — я не какой-нибудь там великий человек, и вы не найдете на мне материала для вашей статьи…» Думаю, а сказать не могу. Она же тем временем сбегает с кончика носа и холодным хоботком щекочет мне губы. Как знать, быть может, это выражение любви. Еще несколько мух собрались на бровях. Стоит им шевельнуться, как сразу приходят в движение волоски. Это так меня раздражает, что я теряю терпение, окончательно теряю терпение.

Вдруг — порыв ветра, сверху меня чем-то накрывают, и мухи тотчас разлетаются, говоря на прощание:

— Ж-ж-жаль!

От гнева я едва не лишаюсь сознания.

Меня приводит в чувство глухой стук сбрасываемых досок, от которого дрожит земля. Я ощущаю на лбу прикосновение тростниковой циновки. Но циновку откидывают, и я тотчас погружаюсь в тепло солнечных лучей. Потом слышу, как кто-то говорит:

— И зачем ему понадобилось умирать здесь?..

Голос звучит совсем близко, его обладатель, видимо, наклонился надо мною. Но где же умирать человеку? Прежде я полагал, что если на земле человек лишен права жить, как ему хочется, то, уж во всяком случае, он имеет право умереть, как ему хочется. Только теперь я понял, что это далеко не так, что очень трудно угодить общественному мнению. Жаль, что у меня давно уже нет ни бумаги, ни кисти; впрочем, я ведь все равно не могу писать, а если бы и мог, то негде было бы опубликовать написанное. Придется все бросить.