Анатолий Луначарский - Воспоминания и впечатления

• Название: Воспоминания и впечатления
• Автор: Анатолий Луначарский
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1968

Помимо воспоминаний в обычном смысле этого слова, написанных значительно позже совершившихся событий, в настоящую книгу включены и некоторые очерки, являющиеся записями и зарисовками впечатлений и наблюдений автора по горячим следам происходящего, как бы страницами из его записной книжки. Таковы, например, очерки «Первое мая 1918 года», «У Ромена Роллана» и другие.

Наряду с законченными статьями-воспоминаниями в книгу вошли о небольшие мемуарные фрагменты из статей другого характера.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Но вот наконец пришла ночь, не паники, конечно, нет! А настоящей тревоги: разнеслась весть, что наступление началось. Были приведены в действие заранее предусмотренные диспозиции. Часть войск уходила из города, чтобы занять соответственные посты. И вот ночью или, вернее, очень поздно вечером решено было созвать общегородской митинг.

Я уже теперь не очень хорошо помню тогдашнюю Тулу. Митинг был собран перед балконом какого-то довольно большого, кажется, клубного здания.

Ввиду того что по городу вообще шли очень значительные военные шумы, то народу собралось, конечно, очень много. Здесь было, по-видимому, немало рабочих с огромного Тульского оружейного завода и других предприятий, но, несомненно, было и очень много обывателей.

Когда я вышел на балкон, была темная ночь, мерцали звезды. Под балконом было несколько деревьев какого-то сквера, которые тихо шумели. Огромная толпа шевелилась и шелестела под этими деревьями, запрудив небольшую площадь и прилегающие к ней улицы. Не было видно ничего, ни лунного, ни фонарного освещения; от времени до времени вспыхивали спички, а во многих местах огненными точками сверкали папироски. Сначала собравшаяся толпа была необыкновенно тиха, как будто затаенно вслушивалась в первые слова, но по мере того как раздавались речи, она становилась все более и более шумной. Взрывались и рассыпались всплески аплодисментов, гул голосов мощно перекатывался, подтверждая заявление о нашей непоколебимой вере в победу. Лично я чувствовал себя настолько наэлектризованным этим сочувствием какой-то неведомой и, во всяком случае, невидимой толпы, что быстро переступил грань сегодняшних событий, этой тревожной ночи, которая, может быть, готова была сейчас прерваться канонадой, и говорил о том, что стелется перед нами за нынешними тревогами, за нынешними опасностями, которые мы, конечно, переступим, которые представляют собой лишь препятствие, вполне для нас посильное. Я говорил о том, как немыслимо нам, несущим с собой осуществление идеалов всего человечества, почти уже прикасающимся рукой к социалистическому строительству, уступить место жалкому старью, которое сейчас хочет вновь грязной волной своей залить обновленную Красную Россию.

Повторяю, в толпе были не только рабочие, было более 50 процентов обывательской публики. Мы не слишком рассчитывали на эту обывательскую публику. Она казалась нам и была, конечно, нейтральной. Но в эту ночь напряженного ощущения опасности незримая толпа, не видевшая лица оратора, чувствовала себя связанной с нами тесными, горячими узами, громадным революционным пафосом.

Ночь подвигалась, и настроение все крепло. Казалось, действительно каждый готов был схватиться за оружие и биться до последнего издыхания, защищая общее, высокое строительство.

Я не знаю, до каких пор продолжался бы митинг, если бы не пришло известие, что непосредственная опасность больше не грозит и что можно в сравнительном спокойствии разойтись по домам.

А через несколько дней после этого, крепко пожав руки моим дорогим товарищам по этим немногим дням тульского сидения, я уже мчался в поезде навстречу победам Красной Армии, вдоль наступающего нашего фронта, отбросившего перед собою на юг лопнувший фронт деникинцев.

<1928>

Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру*

I

С огромной горечью учитываю я ту потерю, которую понесла армия пролетарской культуры в лице почти одновременно ушедших от жизни Федора Калинина1 и Павла Бессалько2. Я могу понять ее лучше всякого другого, ибо оба они принадлежали к числу самых близких и дорогих моих друзей, жили и развивались в одну из значительнейших эпох для них рядом со мною, делясь со мной всем, чем обогащался их внутренний мир.

Я познакомился с Калининым давно, в эпоху создания первой партийной школы на острове Капри. Главный организатор ее, давно уже покойный Вилонов, отправившись для приглашения учеников-рабочих в Россию, обрел там основного помощника в лице Калинина.

Я помню тот день, когда перед всеми нами, преподавателями школы и уже собравшейся половиной учеников, Калинин делал доклад о своей работе. Со мною рядом сидел тов. А. Богданов, и я сказал ему шепотом: «Вот тебе тип рабочего-организатора». Богданов ответил мне: «Если это так, то можно порадоваться за русское рабочее движение».

В каприйский период, как и в последующий болонский, когда тов. Аркадий, как его называли, не был уже учеником, а только организатором, он неизменно выдавался не блеском способностей, — были и более блестящие, — но вдумчивостью, серьезностью, основательностью. Уже в то время проблемы пролетарской культуры во всей широте волновали его, уже в то время заметна была его способность откристаллизовывать свои мысли в необыкновенно ясные, простые, прозрачные формы.

Политикой тов. Аркадий интересовался меньше. О, не в том смысле, чтобы ему было хоть в малой мере присуще какое-нибудь равнодушие к борьбе. Это был революционер от головы до пят, но здесь он творцом себя не считал. Споры среди заграничных большевиков увлекли его скорее потому, что одни впередовцы развивали идею пролетарской культуры, и он придавал второстепенное значение нашим чисто политическим спорам.

Несмотря на это, он был всегда крупным сотрудником группы «Вперед» и в политическом смысле, во-первых, как всегда спокойный, уравновешенный и умный муж совета, во-вторых, как практик, к которому вновь и вновь обращались, когда от речей и статей надо было перейти к делу.

В Париже до войны, когда Алексинский уже стал разлагать группу своим дегенеративным честолюбием и своею ядовитой манерой не останавливаться ни перед чем в личной борьбе, этот фрукт начал преследовать и Аркадия, добиваясь, чтобы он немедленно ехал в Россию, и обвиняя его в недостаточном политическом рвении. Я же всячески поддержал Аркадия, ибо как раз в это время, и заметьте, зарабатывая себе физическим трудом хлеб насущный, он проделывал над собой громадную работу, запоем читал, много писал и почти каждый день приходил с новыми мыслями и формулами. На моих глазах в Париже Аркадий рос в большого теоретика пролетарской культуры.

В течение войны я любовался им. Не только потому, что в отличие от столь многих он сразу определил свою позицию как революционно интернационалистическую, но и потому, что, будучи мобилизован и попав с весьма скудным знанием языка в среду французских рабочих-землекопов, он сумел изумительно выдвинуться среди них. Русский столяр изобрел целый ряд приспособлений, которые были потом широко приняты при работах по укреплению Парижа, а в то же время неуклонно вел свою пропаганду и, приезжая на побывку, говорил с доброй усмешкой: «Смешные французы, ни о чем не хотят подумать, живут изо дня в день, работают, как им прикажут, только плохо. Но, правда, интересуются: покажешь ему что-нибудь пли расскажешь, как умеешь, — он доволен, оживет немного».

Вот вам варвар среди культурных европейцев.

До Октябрьского переворота Аркадий в Петербурге работал в профессиональных союзах, продолжая неуклонно теоретическую работу по вопросам пролетарской культуры. После переворота я, само собою разумеется, пригласил его в коллегию порученного мне Наркомпроса и передал ему идейное и практическое руководство делом помощи самостоятельным пролетарским культурным организациям, в первую очередь — пролеткультам.

И уж, конечно, это не была переоценка его сил. Я их далеко недооценил. Только в последние перед его смертью месяцы московского периода мы, руководители Наркомпроса, поняли, какого. несравненного организатора мы имеем в его лице. Мало-помалу в его руках — сосредоточилась вся организационная работа, и он богатырски и сгорая от увлечения и жажды работы принялся рационализировать и строение и функции Наркомпроса.

Я утверждаю, что это страстное увлечение огромной и захватывающей работой, эта непомерная готовность все сделать, всюду поспеть была одной из причин такой ужасающе ранней смерти молодого борца, выраставшего в огромную величину, в первоклассную для Советской республики руководящую и организующую силу.

И если все уважали его ум, волю, работоспособность, то и все любили его милую душу, его простую доброту, его тихую веселость, его внимательную ласковость ко всякому.

Я пишу эти строки, и еще раз больно сжимается сердце. Пустее стало на свете для тех, кто знал этого чудесного человека.

II

Не помню, кто передал мне первые рассказы Бессалько. Это были небольшие очерки из жизни сибирских ссыльных. Не все они были ровны по интересности сюжета и исполнению, но многие из них написаны были так свежо, что я тотчас же сказал посреднику, чтобы он привел этого молодого рабочего писателя.

Бессалько, застенчивый и угрюмый, явился ко мне. Кажется, он остался недоволен как моим недостаточным восторгом перед первыми пробами пера его, так и тем, что я оказался бессильным помочь ему в непечатании его вещей.