Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

Фаиме не щадила своего тела. После возвращения из Забытого она как обычно делала все покупки для магазина своих братьев, и даже одно это уже было значительной работой. Вместе с тем она заботилась еще и о нашем хозяйстве, пусть даже Наташа, Ольга и неутомимая «морильщица мышей» выполняли большую часть работы. Ежедневные уроки усердно продолжались, прогулки и выезды на Кольке никогда не прекращались.

- Петруша, ты как добрая мать-медведица, и ты с самым большим удовольствием целый день одевал бы меня, раздевал, мыл, купал, носил на руках, чтобы со мной ничего не случилось, – часто говорила она мне, когда я пытался объяснить ей, что то или другое для нее было бы уже слишком. Да, я сам иногда чувствовал себя как нерасторопная мать-медведица, мои лапы были, пожалуй, сильны, но у них на этот раз не было ни малейшего опыта.

В толстых книгах, которые я заказал по совету знакомых петербургских специалистов, я вычитывал самые разные инструкции. Голова моя кружилась и заполнялась малопонятными вещами; возникала страшная неразбериха. Я обращал внимание на симптомы, которые непременно должны были проявиться, но проявлялось всегда не то, к чему я готовился.

Я внезапно обнаруживал странные припадки у Фаиме. Теперь она сначала очень охотно лакомилась сладостями, потом ела сухую корку ржаного хлеба, то становилась беспричинно веселой, а затем играла мне на гитаре печальные мелодии, иногда у нее был сильный аппетит, а вскоре она вообще не хотела есть. Она вдруг становилась бледной, хваталась рукой за сердце, как будто бы ей не хватало воздуха, но по ее лицу тогда всегда скользили чудесные лучи.

В каком-то отдаленном углу, обычно в комнате Наташи, куда татарка редко заходила, я долго листал толстые научные книги, чтобы попытаться объяснить себе все это.

- Ты, старая мать-медведица, что же ты там нового открыл? Все же, медведи ничего не читают о том, как рожать детей... , – говорила мне тогда Фаиме, когда обнаруживала меня, углубившегося в книгу.

- Не лучше ли было бы, любимая, вызвать в Никитино хорошего врача и сестру из Петербурга или из Москвы? Я прочитал тут такие ужасные вещи, все, что еще может произойти.

- Я здорова и счастлива. И я совсем не боюсь – да и чего мне бояться?... Иншалла... И она касалась руками сердца, рта и лба, как будто стояла перед своим Богом Аллахом.

Зима, между тем, действительно уютно устроилась у нас. Теперь тот большой белый мешок, который она когда-то несла на спине, был, по-видимому, совсем опустошен, потому что каждый день светило солнце, пусть даже оно появлялось у нас над белой, плотно засыпанной снегом стеной тайги только на несколько часов. Но зато тогда все вокруг нас тоже сверкало. Толстый лед у окон сиял и поблескивал. В нескольких местах люди пытались, постоянно согревая стекло рукой, дыханием или лампой, сделать хоть маленький «глазок», чтобы смотреть наружу. Но если наступал вечер и ночь, глазки у окон покрывались снова льдом, зима обнаруживала любопытные термометры, садилась перед ними и задувала столбик все ниже.

- Неслыханно, – ворчал тогда немец-фельдфебель, – здесь изо дня в день этот собачий холод, всегда около сорока градусов. Летом – столько же, но жары и, кроме того, в тени. Восемьдесят градусов разницы! Но чего только не может вынести человек!

Большое полено впихиваем в раскаленную печь, искры разбрызгиваются друг от друга, слышен треск. Становится уютно тепло.

- Эй, дружище, да ты настоящий болван, не позаботился о топливе, но пытаешься топить...

- Ах, да ладно! Тайга большая; русские правду говорят: для на наш век хватит! Итак я на очереди, я торгуюсь, да? Тогда я говорю... восемнадцать! Ну, тогда двадцать, двадцать два, двадцать четыре, что?!

- Выходить на обед! – звучит голос фельдфебеля.

- Что за свинство! У меня большой шлем... как задумано. И мне всегда приходится бросать игру как раз тогда, когда у меня хорошая карта!...

Ворота лагеря раскрываются, и колонна закутанных, разнообразно одетых мужчин шагает по городку.

Шаг размерен, под сотнями валенок хрустит снег множеством звонких звуков.

Комендант лагеря для военнопленных возвратился после четырехнедельного отсутствия. Он, кажется, постарел. Мы встречаемся в канцелярии полицейского капитана. Во всем своем великанском росте капитан почтительно стоит перед столом, за которым сидит его превосходительство. На столе лежит большая пачка денег.

- Доктор Крёгер! Голос генерала усталый, опустошенный. Глаза старика полны невыразимой скорби. Он подпирает голову рукой и смотрит на землю. – Я вернулся из Омска с чувством глубокого стыда, потрясенный до глубины души. То, что услышал собственными ушами и увидел собственными глазами, граничит с самым подлым, самым мерзким мошенничеством! Вы, лейтенант Крёгер, и вы, господин капитан, дайте мне честное слово, что все, что я сейчас вам скажу, останется между нами. Мы подаем друг другу руки.

- В штабе в Омске я, наконец, получил деньги на пленных. На мое повторное напоминание, как известно, ответа не было, солдаты в Никитино уже месяцами не получали никакого жалования, вы знаете это точно так же хорошо, как я. Но знаете ли вы, что мне сказали в Омске? Я должен был взять с собой только половину денег, но зато расписаться в получении за полную сумму! Собаки! И его кулак с грохотом стучит по столу. – Известно ли вам, господа, что до сего момента в Сибири умерли свыше четверти миллиона военнопленных? Есть города, в которых более семидесяти тысяч пленных размещены в землянках и не знают медицинской помощи! Там зверствуют тиф, холера, дизентерия, туберкулез, воспаление легких, легочная чума, цинга! Генерал прижимает обе ладони к лицу, и он, кажется, видит все эти ужасы перед собой.

- Но мне нужно рассказать вам, господа, что я видел. Я потребовал денег на содержание пленных и установил, что деньги есть, но вот только выплачивают их, похоже, очень редко. И это офицеры, я определенно повторяю, это офицеры, господа, утаивали деньги от пленных, пропивали их, тратили на шлюх, это они открывали их посылки, отпускали циничные шутки по поводу часто очень скудных подарков, говорили неуместные непристойности о фотографиях членов семей пленных, забирали себе содержимое этих посылок, тратили на себя денежные переводы с родины и выплачивали пленным только незначительную часть. Они спорят за должность в лагере военнопленных, они кормятся за счет бедняков и обворовывают их самым мерзким образом. Офицеры! Они осквернили всю Россию, честь страны и народа на веки вечные! Если только один из военнопленных вернется к себе на родину и расскажет там об этом... Старый генерал берет торопливо, дрожащими руками, носовой платок и закрывает им свое лицо.

- Я подал прошение об отставке. Скоро я больше не буду вашим начальником, так как... в Петербурге... повсюду то же самое... та же грязь! Ее собственные сыновья превратили прекрасную Россию... нашу матушку Россию... в шлюху!

Тягостное молчание воцарилось среди нас. Генерал долго сидит, согнувшись в кресле.

- Вам уже довольно скоро не придется больше заботиться о ваших товарищах, лейтенант Крёгер, освобождение для вас и пленных уже близится, но не для нас, старых русских офицеров царского орла... нет, не для нас. Нам предстоит страшное. Ворота открыты широко, очень широко, скоро она наступит, анафема, для всей России... гибель!

Как медленно текущий, широкий поток проходило время. Все новые и новые снежные массы падали на землю. Три раза связь с внешним миром прерывалась. Телеграфные провода, натянутые между столбами, были повреждены пургой. С объединенными силами их снова закрепляли, пока аппарат Морзе не играл снова. Тогда царила всеобщая радость: далекий мир мог снова говорить с нами, и мы могли снова ему отвечать.

Еще раз почтовый караван застрял в снежном буране. Совместными силами, с поддержкой местных и жителей и пленных, была собрана спасательная команда, чтобы поспешить ему на помощь.

Но было слишком поздно. Только по единственному высовывающемуся из огромной снежной могилы санному дышлу мы могли узнать, где лежали погребенные люди и животные, иначе мы бы не нашли их. При перехватывающем дыхание морозе мы принялись за тяжелую работу. Лопата за лопатой, шаг за шагом мы освобождали жертв стихии. Они лежали так, как их застал шторм, рядом с их маленькими, верными лошадками, в стороне битком набитые сани. Их лица были усталыми, довольными, полными внутреннего безразличия и спокойствия. Некоторые из них держали лопаты, другие сидели за гружеными санями, вероятно, чтобы найти за ними защиту.

В древней деревянной церкви, в поблескивании икон и множества жертвенных свечей их тела собрали для прощания. Глубоким басом священник молился на протяжном церковнославянском языке за спасение их душ. Верные своему Богу, люди опустились на колени, среди них их руководитель – полицейский капитан. Иногда слышны были громкое рыдание женщин и плачущие детские голоса.