Василий Масловский - Дорога в два конца

• Название: Дорога в два конца
• Автор: Василий Масловский
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-203-00293-2

В романе писателя-фронтовика рассказывается о советских воинах, мужественно сражавшихся с врагом на Дону, в Сталинграде, на Курской дуге, при форсировании Днепра. В центре повествования семья Казанцевых — донских казаков. Отец с матерью остались в оккупированном немцами и итальянцами хуторе, а сыновья на фронте. Старший сын начинал войну командиром роты, а в боях за Днепр становится командиром стрелковой дивизии. Младший сын — отважный сапер, чьи храбрость и мастерство не раз выручали и его самого, и сослуживцев.

---

Днем в поднимавшейся ржи дрались перепела, а по вечерам в низинах стучали коростели. И странное чувство зыбкого покоя исходило от сыпучей земли, нектарной сладости входивших в силу хлебов. Пережитые тревога и радости сливались вдруг в одно чувство радости жизни, толкали залютевшее сердце к самому горлу, заставляли его биться чаще с силой первого откровения и молодости.

По опушке в тяжкой задумчивости стыли громады танков, их пушки сторожко нюхали воздух. По горизонту бродили безмолвные сполохи. Как в сухую летнюю грозу, ворковал орудийный гром. Там, за этими буграми, кончалось все нормальное и человеческое, а начиналась жизнь звериная, загнанная под землю, там была затихшая передовая.

Газетные сводки в эти дни сообщали: «На фронте ничего существенного не произошло». А фронт жил трудной, напряженной жизнью. Рыли окопы, ремонтировали танки в МТС, строили блиндажи, сушилки для портянок, бани, отводили места для курения. Солдаты в этих курилках говорили о боях, прошлых и будущих, семьях, как будут жить, когда вернутся домой. Об этом говорили все, хотя и знали, что доживут до того часа далеко не все.

Глава 4

«Видя от крымских людей войны многие и помыслы, поставить по сакмам татарским города» — так повелел в 1593 году царь Федор Иванович, и по рекам Осколу, Севорскому Донцу, Дону в XVI–XVII веках легла цепь городов-крепостей, так называемая Белгородская оборонительная черта. На крутом изломе этой черты, на самом юге, и был сам Белгород, основанный еще в XIII веке и трижды менявший свое место, пока не закрепился на западном берегу Северского Донца. Много довелось повидать ему на своем веку. Видел он и татар, уводивших на сыромятных ремнях низки пленников. Мальчишек продавали в Турцию и превращали в янычар, женщин — в гаремы, мужчин — на галеры. Потом приходили шведы, литовцы, поляки. Но, пожалуй, никто не оставил по себе столько проклятий и слез, как гитлеровцы. Людей ловили, как зверей, жгли, четвертовали, насиловали, вешали, травили собаками, зимой на реках рубили проруби, а потом автоматными очередями загоняли людей в эти проруби. Изощрялись как могли, превращая страдания в наслаждение и потеху. Людей истязали и губили за то, что они хотели остаться людьми («Мстим за саботаж германскому командованию».); за то, что они хотели есть («Повешена за сбор колосьев».); за то, что не хотели превращаться в рабочий скот («За невыход на работу».). Людей лишали человеческого звания.

Вот выдержка из приказа оккупационных властей:

«3. Каждый гражданин обоего пола начиная с 12 лет должен регистрироваться в списке у местной комендатуры.

4. Каждый зарегистрированный гражданин носит на груди дощечку с надписью комендатуры в номером регистрации.

6. Кто этому распоряжению не подчинится, будет арестован в наказан по военному суду.

Командующий немецкими войсками».

С какой сладостью уже после войны Бенно Цизер, один из недобитых, напишет в своем романе «Дорога на Сталинград»: «Когда мы кидали им, русским пленным, дохлую собаку, разыгрывалась сцена, от которой могло стошнить. Вопя, как сумасшедшие, русские набрасывались на собаку и прямо руками раздирали ее на куски… Кишки они запихивали себе в карманы — нечто вроде неприкосновенного запаса». Ему и невдомек, кто же выглядит больше человеком в этой сцене. О том, как они сами приходили в Сталинграде в плен с конскими копытами под мышкой (про запас) или об очередях с консервными банками, мисками, кастрюлями, котелками солдатскими у русских кухонь по всей земле немецкой, он не напишет.

Вот на этой многострадальной серединной земле русской и зрело весной и летом 1943 года сражение. Немцы не могли не ударить летом. Им ничего больше не оставалось. На чужой земле в обороне долго не просидишь. К тому же наступала пора коротких ночей и отличной летной погоды — любимая пора немцев. Солдаты все это чувствовали и гадали, как все сложится, потому что в этих гаданиях крылась и их собственная судьба.

О чем бы ни говорили, о чем бы ни думали в эти месяцы, дни и солдаты, и генералы-все сводилось к одному: когда и кто?

* * *

Виктор Казанцев сидел на мостках, обрывал цыплячьи пахучие китушки с талового прутика, ронял их в воду, наблюдая, как они размокают и как к ним кидаются любопытные рыбешки. С полей к воде стекали запахи провяленных за день трав, вывернутой гусеницами танков и еще не остывшей земли. Они навязчиво будят в памяти иные запахи, иные картины… Вот они с отцом спускаются в балку ловить коня. За ними в темных следах их встает, прямится низкорослый молодой и потому шелковистый ковыль. Отец оглядывается, смеется: «Примечай, сынок, дорожку, примечай!..» — и ставит ногу уверенно, прямо. Голубоватый ковыль ручьисто смыкается, и за ними остается черная тропа… Воспоминание всплывает, как отлетевший сон. Да и вся жизнь на фронте заполнена тягостными и мучительными раздумьями и ничем не заглушаемыми воспоминаниями. На фронте люди не только жили, умирали, страдали, но и ждали, и добивались того, чего у них еще не было, но должно было появиться после окончания этой войны, Сами приказы на бой были иными, чем в сорок первом — сорок втором годах. Там они вмещались в одно слово. Времени на размышления не было, оставалось время только на то, чтобы сообразить и найти выход в данную минуту. А теперь вот на месяцы затянулось выжидание — копаем, учимся, выбираем наилучший вариант.

Поодаль от Казанцева, на расстоянии друг от друга, несколько солдат по колено в воде, без штанов, но в гимнастерках, удят рыбу. Полуночники, как и он. Меж кустов и на подъеме к землянкам — трава в окладе росного серебра со строчками следов. Туман оплывал в низину, парным молоком разливался над водой, застревал в кудрявом тальнике и изумрудных камышах.

— По всему, у рыбы выходной сегодня. У нее выходные совпадают с выходными рыбака.

— Сейчас выходные отменены всем. Значит, не по закону живет она.

— У нее свои законы. По средам хорошо ловится.

— Это почему же?

— Середина недели, и не знает, что у рыбака прогул на работе.

— Ох, Шестопалов, и брехун же ты!

Солдаты тихо переговариваются между собою, истово дымят, отгоняя комаров. В низине сладострастно надсаживаются лягушки. От крика их из безгрешного детства поднимаются новые видения.

От землянок по убитой дорожке, бухая сапогами и взмахивая руками, словно он на лошади ехал, сбегал ординарец Казанцева Плотников.

— Начальство, товарищ подполковник! Много! — доложил он, запыхавшись.

* * *

Через три часа на поляне против мостков у озера собрались командиры полков и дивизий всего корпуса. Выстроились, и началось представление. Вдоль строя впереди группы военных, заметно припадая в шаге на пятки, шел высокий, дородный, с родинкой на щеке и характерным прищуром добрых внимательных глаз генерал из Генштаба. Он шел, чуть занося правое плечо вперед, чтобы лучше видеть строй. Останавливался, кивал представляемым, кое-кому говорил по нескольку слов. Возле Казанцева задержался подольше.

— А-а рыбак?.. «Врид»? Что такое «врид»?.. Сколько командуете полком? Весь Сталинград провоевали? — Генерал нахмурился, повернулся к корпусному и армейскому начальству. — Не исполняете приказа товарища Сталина. Не надеетесь — не выдвигайте, справляется — утверждайте. — Обойдя строй, генерал вернулся на середину. — А теперь располагайтесь, товарищи, на траве поудобнее. — Подождал, пока все усядутся, сел сам.

Начались доклады.

Солнце истомно-лениво убирало туманы. Отлакированные листья ясеня и клена точили на головы сидевших росу, не видимые в камышах полоскали воду клювами и покрякивали дикие утки.

За докладами последовали вопросы, поначалу несмелые, потом все более напористые.

— Трудновато будет, товарищ генерал. Немецкие танки могут вести огонь на поражение с 1500–1800 метров. Прямой выстрел велик. Нашим нужно сблизиться до 500–700 метров, — голос полковника в комбинезоне.

— А что, если нам упредить их и самим начать?

— Сделать все можно, — усмехнулся одной щекой и глазами генерал. — Только какая выгода? Для нас сейчас главное — терпение и время, любимые воины Кутузова.

— А если ударить по лесам авиацией? Леса нашпигованы танками, солдатами, как свиная колбаса чесноком.

— Выбьем эти танки. Они еще наделают и спрячутся так, что днем с огнем не сыщешь. И главное, поймут, что мы догадываемся об их намерениях. Пусть уж думают, что мы ничего не знаем, собирают свои танки в кулак, а ты ройся повнимательнее в их мешке, чтобы точно знать, где и что лежит. А начнется — бей сколько душе угодно!

— А не получится, как уже было?

— Эту песню забывать пора: зима — наша, лето — немецкое. Немцы пускай думают так, нам нельзя. И солдатам внушайте. Сами должны понять, что после Сталинграда мы уже не те.

— Эт-то так, — голос сомнения и радости.