Василий Масловский - Дорога в два конца

• Название: Дорога в два конца
• Автор: Василий Масловский
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-203-00293-2

В романе писателя-фронтовика рассказывается о советских воинах, мужественно сражавшихся с врагом на Дону, в Сталинграде, на Курской дуге, при форсировании Днепра. В центре повествования семья Казанцевых — донских казаков. Отец с матерью остались в оккупированном немцами и итальянцами хуторе, а сыновья на фронте. Старший сын начинал войну командиром роты, а в боях за Днепр становится командиром стрелковой дивизии. Младший сын — отважный сапер, чьи храбрость и мастерство не раз выручали и его самого, и сослуживцев.

---

— Первый взвод! В траншею!

Парнишка засуетился, мелко подавился сухотой в горле, закашлялся.

— Лезь со мною, — положил ему руку на плечо сержант Сидоренко. Хозяйственно оправил на себе снаряжение, проверил оружие и спрыгнул в окоп.

Танки откатились назад, взревели моторама, в клубах белесой жгучей пыли ринулись на окопы. Над окопами на мгновение зависли, обрушились всей тяжестью вниз. В узкие щели поползла жесткая удушливая пыль, горячая вонь моторов, посыпалась земля. Когда танки сползли с окопов, вслед им полетели учебные гранаты и бутылки.

— Вот видишь, — торжествовал сержант. — Вот тебе и пивлитра с квасом.

Белобрысый парнишка кулаком размазал грязь по лицу, вымученно улыбнулся.

Отделение отошло в овраг. Горячее солнце купалось в голубом ветреном поднебесье. Солдаты с потными серьезными лицами, хмурясь и оглядываясь на голоса и пыль поверх оврага, снимали с себя амуницию, оружие, доставали кисеты. Сержант Сидоренко выкопал луковицу дикого чеснока, стал грызть эту луковицу.

— Удивить — уже победить, говорил наш батько Суворов, — поласкал он взглядом своего подопечного.

— Сынок! Хохол-мазница! — посмеялся тщедушный солдатик с хрящеватыми оттопыренными ушами.

— А кто ж он тебе и хоть бы мне: кум, сват? — Сидоренко выплюнул луковицу, отряхнул руки от земли. — Сказку знаешь? — спросил солдатика, — Было у батька три сына. Два умных… Ты хорошему научи (глазами на своего подопечного). Он живой останется, а мать его потом спасибо тебе скажет.

Наверху снова взревели танки, шепелявой скороговоркой залопотали гусеницы. Подопечный Сидоренко побледнел, вытянул тонкую шею. На одиночном окопе, где засели пулеметчики, Т-34 под номером 65 развернулся несколько раз, оставил на месте окопа бугор земли. Бугор раздался, из него выпростался по пояс солдат в каске, и в танк полетели дубовые болванки.

— Видел, — толкнул подопечного в бок Сидоренко.

— То ж сталинградец Кувшинов.

* * *

— Ты уж, Федотыч, по-правдашному зверствуешь. Давишь, будто фрицев, — попенял-Кленов хмурому и раздражительному Шляхову на перекуре. После смерти Галинки Шляхов всего один раз был в Ивняках. Поставил на ее могилке памятничек, сооруженный ремонтниками. Мать Галинки, светлоокая красивая женщина, приезжала несколько раз в лагерь танкистов. Но Шляхов встречал ее как-то холодновато.

Шляхов поморгал устало-сердито на Кленова. Под мокрой кожей на скулах, дрожа, вздулись и прокатились желваки.

— Привыкнут — выживут.

— Поостерегись все же, Федотыч. Кувшинов прошел Крым, Рим и медные трубы. А зелень?.. До беды недалеко. — Лысенков стянул с потной головы шлем, обмерил усталым взглядом распаханное гусеницами поле, зацепился за грядину синего, как снятое молоко, облачка.

— Самое подлое в человеке — трусость, — не сдавался Шляхов. — А немцы жалеть не будут.

— Там и игра другая, Федотыч.

Подходили от других машин, лезли в тень шляховского танка. По-стариковски покряхтывая, подсел и отощавший, как зимний заяц, комбриг. Даже весна не молодила его.

— Что ж получается? — Огнисто-рыжий Вдовиченко пришлепнул на шее муху, вытянул гудевшие от усталости ноги, кровяной, насеченный пылью глаз скосил на комбрига. — Немцы опять с новинкой — «тигры», «пантеры», а мы?

— А ты не лезь, как Егор на бугор, голубчик. — Комбриг снял фуражку, обнажил мокрый лоб с прилипшими косицами волос.

— Эх, товарищ командир! — Вдовиченко сокрушенно причмокнул губами, снял сапоги и стал вытряхивать из них песок. — Второй год на шуточках да на хитрости живем. Неужто на большее мы так и неспособны.

— Лыко-мочало!.. Ты где? Посередь России!

Шляхов надкусил конец изжеванной цигарки, выплюнул.

— В бою кто кого, Миша. Выскочил — и кто первый. Фриц, он тоже не железный. Ты — командир орудия. Вот и не зевай.

— Хочешь Марусю обнять — не хлопай ушами.

— Комбат наш под Тацинской пять танков в одном бою. У него прицел постоянный — девятьсот — тысяча метров. Меняет только точку прицеливания: под башню, потом под брюхо — и промашки никакой. «У «тигра» по полю ход два-три километра в час. Для стрельбы останавливается. Вот и лови его.

— Лавриненко под Москвой — семь средних танков в считанные минуты подбил.

— Ну, то бог стрельбы, метит же смерть хороших людей.

— Она всех метит одинаково. Два века никто не живет. — Лысенков, поднимаясь из оврага, причесывал и вытряхивал мокрые волосы. — Ну-к, хлопцы, кто из вас и не нюхал пороху? — Небритая щека в каплях воды дернулась, под солнцем вспыхнуло золото зубов. — Полюбуйтесь (глазами на грудь Кленова)! Иконостас. Никакая девка не устоит.

— Немцы как раз на страх и рассчитывают. — Комбриг разомлел на жаре, с трудом удерживал смыкавшиеся, красные от бессонницы веки. — Ты на своей земле, а фриц у тебя — гость незваный. Вот и толкуй с ним соответственно. Сейчас — рай, а в бою и недоспишь, и недоешь, а хвост трубой держи. Нехай сосед завидует твоему хорошему житью. Немца один черт, кроме нас с тобою, бить некому.

— С гостями нашими мы встречались уже, и не раз. — Правая щека Лысенкова запрыгала, задергалась. Он сердито потер ее ладонью. — Танковый корпус СС — дивизии «Райх», «Адольф Гитлер», «Викинг», «Мертвая голова».

— Сколько рубили ее, эту голову, а она, как у Змея Горыныча, отрастает, и все.

— Сволочь отборная. Их нужно драть, пока не обмочатся, а потом за то, что обмочились.

— Под Микитки, под Микитки норови, Вдовиченко. Плакатики посматривай.

— Без тебя ни одна вода не освятится. Куда конь с копытом, туда и ты, Шляхов. — Неулыбчивое жесткое лицо Вдовиченко собралось на лбу морщинами, стал вертеть цигарку. — Нюхать землю не собираюсь, но и достань его за 150-миллиметровой броней. Он тебя сорок раз угробит. Т-34 — музыка, но против «тигра» слаба.

— Боишься? — Глаза комбрига в синеватых мешках слезились от пыли и режущего блеска воздуха, мигали.

Старички бригады знали, что Вдовиченко дважды попадал в окружение и оба раза выбирался. Никто ни в чем и не думал винить его, но при одном упоминании об этих событиях Вдовиченко зеленел, приходил в бешенство.

— Боюсь! — выдохнул он с присвистом. — Боюсь! — И затих, млея от холодка, облившего спину, и подступившей к горлу сухоты. Верхняя губа запрыгала мелко, обнажая ядреный навес прокуренных крепких зубов. — Хватит с меня и сорок первого. В прошлом году в этих самых местах тоже как рябчик в силки!..

— Молодой больно объявился. — Голосок сомнения из-под кормы танка.

— Объявляются архангелы! — Вдовиченко одним махом содрал комбинезон с плеч, закатал рубаху к подбородку. От правого бедра наискосок к соску левой груди, на расстоянии четверти друг от друга, синели три пятна, будто пальцем ткнул кто. — А это выходные! — Рваные звездчатые круги на спине сливались вместе, образуя неровный широкий розовато-синий ремень. — Над яром ставили!.. Танкистов они не берут в плен!..

— Не горюй, Миша. Будет им здесь то, что в Сталинграде. — Сожженная солнцем рука Лысенкова легла на плечо Вдовиченко.

— Твоими бы устами, лейтенант, да мед пить. — Вдовиченко заправил рубаху в штаны. Конопины на его лице расплылись, накалили лицо докрасна. — Люди после нас, конечно, счастливее будут: узнают больше. А мы вот…

… А в садах набухала тугая завязь курской антоновки, бурела вишня, плети тыкв карабкались на плетни, жадно раскрывали рыльца цветов своих росе и солнцу. Пчелы по утрам пили холодную росу из их чашечек и до первого зноя разносили пыльцу, собирали нектар. Смуглели и молодели трудившиеся без выпряжки женщины, прижавшись щекой к теплой земле в короткие перекуры солдаты вдыхали пьянящий бражный дух земли, не заглушаемый даже устойчивым ароматом отцветающих фиалок и входящих в силу тюльпанов. Мир в эти минуты казался просторным голубым куполом, где все строго и справедливо распределено по своим местам.

В июньском небе безотлучно кружила «рама». Но много увидеть она не могла: дерн на землянках, блиндажах, окопах успел прорасти, остальное надежно пряталось под маскировочными сетями, в балках, лесах.

— Ничего, — провожали ее взглядами солдаты. — Побегает, побегает, как цуцик на привязи, и восвояси.

По вечерам солдаты собирались у землянок, на лужайках у озера. Появлялась гармошка, и земля гудела под солдатскими каблуками. Сапер Жуховский хриповатым баском пел «Синий платочек»:

Синенький скромный платочек
Падал, опущенный с плеч,
Ты говорила, что не забыла
Милых и ласковых встреч…

Ему помогали, втискивая в песню фронтовые вариации, где звучала тоска, застарелая ревность, предполагаемая обида и месть за нее. Каждый думал свое под слова этой песни. Дети за войну повыросли и спали в кроватях, а не в кроватках, а то и где придется. Сколько их, таких, встречали они на дорогах войны. Немало было и таких, чьи дети тоже воевали где-то. В мотострелковой бригаде, например, в батарее ПТО отец и сын служили вместе. Сын командовал, отец — подчинялся. У кого детей не было, думали о невестах, матерях, чьи лики время поистерло в памяти.