Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти

• Название: Следы в сердце и в памяти
• Автор: Рефат Аппазов
• Издательство: Доля
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

Рефат Фазылович Аппазов - один из немногих крымских татар, кого в минимальной степени коснулась трагедия депортации крымскотатарского народа. Ему посчастливилось работать рядом с легендарным главным конструктором С.П.Королёвым и быть соучастником многих выдающихся событий в области ракетно-космической техники. В конце 1980-х годов Аппазов активно включился в движение по восстановлению прав своего народа, был одним из инициаторов созыва ІІ-го Курултая крымскотатарского народа, членом президиума Меджлиса крымскотатарского народа. Книга, повествующая о некоторых значительных событиях его жизни, об интересных наблюдениях автора, написана образным и живым языком. Трагические страницы сменяются ироническими с изрядной долей юмора, оставляя место историко-политическим оценкам и даже философским рассуждениям.

---

Проходили годы, я уже стал солидным человеком предпенсионного возраста, а Тюлин - сначала полковником, заместителем начальника одного НИИ Министерства обороны (НИИ-4), затем генералом, возглавившим ведущее НИИ нашей отрасли (НИИ-88), а в последние годы жизни - первым заместителем министра Общего Машиностроения (так называлось в целях конспирации ракетно-космическое министерство), но при неофициальных встречах он продолжал называть меня по-прежнему Рефатиком. Уйдя на пенсию (в основном, по состоянию здоровья), Георгий Александрович работал профессором на полставки на кафедре аэрогазодинамики в Московском университете, которую долгие годы возглавлял хорошо известный в учёных кругах Халил Ахмедович Рахматулин. В это время я несколько раз приходил к Тюлину на квартиру, чтобы поделиться с ним своим опытом по постановке курса "Теория полёта" или "Ракетно-космическая баллистика", передал ему некоторые свои методические работы по курсовым заданиям для студентов Авиационного института. К сожалению, вскоре тяжёлая болезнь скосила его.

Следующим человеком, с которым я познакомился, был Борис Евсеевич Черток, назначенный около года тому назад начальником Института "Рабе" ("Rabe" - по-немецки - "ворона", но в этом слове был зашифрован истинный смысл: Raketenbau, то есть ракетостроение). Это был мужчина высокого роста, тридцати трёх-тридцати четырёх лет, в чине "профсоюзного" майора. Когда я впервые увидел его, мне почему-то подумалось, что вот таким был Паганини, во всяком случае, из того, что я прочитал о великом музыканте, облик его представлялся мне примерно таким. Линия рта с тонкими губами отклонялась от перпендикуляра к линии довольно большого, но неширокого клювообразного носа, занимающего господствующее положение на лице. Из-под очень высокого лба смотрели внимательные карие глаза, во взгляде которых, в отличие от Паганини, ничего демонического не чувствовалось. Заметная оттопыренность ушей как бы уменьшала размеры его крупной головы и придавала лицу оттенок любопытствующего человека. Бросались в глаза также довольно длинные руки с очень большими кистями и длинными пальцами. По всей этой сумме первых впечатлений я в уме присвоил Борису Евсеевичу прозвище "Паганини". В Бляйхероде мне не пришлось с ним тесно общаться, так как нас разделяла не только значительная дистанция в служебном положении, но и специализация: он лично занимался изучением приборов и системы управления ракетой. Возглавляемый им в этот период Институт "Рабе", входивший в состав более крупного Института "Нордхаузен", стал как бы основным проектно-теоретическим подразделением по изучению наследия немецких специалистов, создавших уникальную для своего времени ракету ФАУ-2.

Вся дальнейшая жизнь Бориса Евсеевича была связана с Конструкторским бюро Королёва. Один из ближайших соратников Королёва, он продолжает трудиться и в наступившем 2001 году. Когда в 1992 году ему исполнилось 80 лет, все поздравляли его с 20-летием, так как он родился 29 февраля и, следовательно, только один раз в четыре года - по високосным годам - на календаре появляется эта дата. За последние шесть лет им написан замечательный цикл из четырёх книг под общим названием "Ракеты и люди", который смело можно считать историей становления и развития ракетно-космической техники. Среди всех наиболее близких Королёву помощников я ставлю этого умного, обаятельного человека, обладающего помимо прочих достоинств огромным чувством мягкого юмора и неиссякаемым оптимизмом, на первое место.

Но вернёмся в Бляйхероде. Шпаркасса оказалась небольшим двухэтажным зданием с подвальным помещением. Здесь уже трудились немецкие специалисты, разбитые на несколько групп: аэродинамики, баллистики, прочнисты, специалисты по стабилизации и устойчивости движения. Предполагалось, что с советской стороны будут организованы аналогичные группы. Рабочие комнаты немцев находились на втором этаже, наши - на первом. В подвале располагался наш архив, которым командовал старший сержант по имени Иван, которого немцы называли не иначе, как герр Иван, с ударением на первом слоге. Иван немцев очень не любил и общался с ними, говоря спортивным языком, на грани фола. Помимо обычных шкафов-сейфов, у Ивана было два сейфа с двойными очень массивными железными дверцами с кодированными замками. При открывании этих сейфов он всегда от нас загораживал своим телом замки, чтобы, не дай бог, кто-то из нас не подглядел засекреченный код. Всё это я узнал чуть позже, когда стал работать в этой самой шпаркассе.

Пока я находился в здании штаба, туда пришли ещё несколько человек, направленных так же, как и я, в Бляйхероде, но никто из них не был определён в расчётно-теоретическое бюро. Говорили, что отсюда их направят ещё в какие-то подразделения института "Нордхаузен".

Из штаба мы вышли втроём: я и тот самый молодой инженер с женой из Ленинградского военно-механического института, с которым мы в Подлипках начали работать вместе над неконтактным взрывателем. Они недавно поженились, детей у них не было, поэтому и решили отправиться в Германию вместе. Дима успел побывать на фронте, там ему оторвало кисть левой руки, и у него свежи были в памяти все "прелести" войны с фашистами, то есть с немцами, так как он всех немцев считал фашистами. Прогуливаясь, мы как-то незаметно для себя очутились в фруктово-ягодном саду, скорее всего, потому, что выбирали места попрохладнее в этот полуденный зной, а сад никак не был огорожен. Наше внимание привлекли кусты красной смородины с довольно крупными, красивыми ягодами, висевшими на ветках целыми гроздьями. Они были ещё не совсем спелыми, но по виду вполне съедобными. Дима попробовал, они ему понравились, и он стал довольно интенсивно их рвать, предлагая и нам последовать его примеру. Я попытался возразить, считая, что нехорошо так вести себя в чужом саду, на что Дима ответил:

- Ещё чего! Они же фашисты все. Я здесь буду делать то, что считаю нужным. Ни у кого я ничего не намерен спрашивать. Пусть только попробуют!

Мы с Зоей, почувствовав такую мощную правовую основу, тоже потянулись к кустам и отведали несколько ягод. Ягоды действительно были вкусными, но чуть кисловатыми. Тут, откуда ни возьмись, появился немолодой немец, одетый в комбинезон серого цвета, и стал, улыбаясь, что-то нам говорить, показывая рукой куда-то в сторону. Видимо, он работал в саду недалеко от нас. Дима, увидев его жесты, указывающие нам какое-то направление, воспринял это как знак покинуть сад, и направился к нему навстречу, угрожая высоко поднятой здоровой рукой:

- Да я тебя, сволочь, убью сейчас, - кричал он, мгновенно доведя себя до белого каления, - фашистская гадина, мало тебе досталось на фронте, так я тебе добавлю! Командовать здесь вздумал!

Тем временем немец, ничего не понимая, продолжал улыбаться и что-то говорил, протягивая руку в ту же сторону. Зоя придерживала мужа, боясь, что он может ударить этого человека, а я пытался урезонить его словами:

- Постой, Дима, он же ничего плохого нам не делает, только улыбается. Давай посмотрим, на что он указывает.

- Плевать я хотел на его указания, я ему сейчас покажу, где его место, - не унимался Дима, подступая к нему всё ближе, и, вспомнив какое-то немецкое слово, крикнул, приставив палец к груди немца, - Ду, фашист, вег, вег! (Ты, фашист, вон отсюда!)

Я быстро встал между ними во избежание развития события в неприятном направлении, кроме того, я почувствовал перед немцем, мягко говоря, определённое неудобство за грубость своего товарища. Протянув руку в ту же сторону, в которую указывал немец, я повёл его туда. Он мгновенно меня понял, и мы прошли с десяток шагов в том направлении.

- Битте, битте, - сказал он, когда мы приблизились к другой группе кустов, усыпанных совершенно красными, крупными ягодами, и, сорвав несколько кистей, сам положил ягоды в рот и жестами приглашал меня сделать то же самое.

Ягоды оказались отменного вкуса, сладкие, сочные, почти без кислоты, немец поднял большой палец руки и несколько раз повторил:

- Прима, гут, битте! Прима, гут! - и взмахами руки звал Зою и Диму прийти сюда.

Я крикнул им, чтобы они шли сюда - здесь ягоды гораздо вкуснее. Дима всё понял и медленно пошёл в нашу сторону, о чём-то шевеля губами. Когда приблизился к нам, опять злобно повторил немцу:

- Вег! - и остался стоять на месте.

Немец пожал плечами, поднял глаза вверх, как бы говоря, что он не понимает такого поведения, и со словами:

- Битте, битте, - широким жестом ещё раз пригласил нас к кустам и медленно удалился.

Когда все мы чуть успокоились, я упрекнул Диму:

- Ну, за что ты так? Накинулся на человека ни с того, ни с сего!

- Разве это человек - это же немец, фашистская сволочь! Их бы надо всех уничтожить!

Стало ясно, что продолжать разговор бессмысленно. Я расстроился и потерял всякий вкус и к ягодам, и к нашей так хорошо начавшейся прогулке. Дима же, отведав несколько кистей, признался, что эти ягоды гораздо вкуснее тех, и принялся с аппетитом поедать их. Никакого намёка на угрызение совести за нанесённую немцу незаслуженную обиду не было заметно. Я сослался на зубную боль от кислых ягод и покинул их. Через несколько дней Диму и Зою перевели из Бляйхероде в другой город, в котором стали разворачивать конструкторскую часть нашей работы.