Михаил Петров - Судьба философа в интерьере эпохи.

• Название: Судьба философа в интерьере эпохи.
• Автор: Михаил Петров
• Жанр: Философия

Все написанное Михаилом Константиновичем проникнуто пафосом критики социального фетишизма, в условиях которого возникает убеждение, будто бы человек обязан различным институтам, знаковым системам и структурам всем, а сами они могут обойтись без человека, обладают способностью к саморазвитию. Такое убеждение порождает социальную пассивность, упование на "колесо истории", притупляет чувство личной ответственности за все, что делается здесь и теперь.

Петров Михаил Константинович

Историко-философские исследования.

М., 1996.

512 с.

---

Современное состояние репродукции развитого общества характеризуется тем, что в энергетическом балансе доля человека составляет около одного процента. В кибернетическом балансе (функция регулирования) доля человека пока значительна, но она быстро сокращается как в собственно технологических, так и в организационных структурах. Темп обновления репродукции возрастал за последние двести лет экспоненциально, и в перечислении на средний срок жизни технологических навыков составляет 15-20 лет. В доиндустриальный период навыки были практически вечными, вернее "вечноновыми", поскольку эволюционное обновление не разрушало программы - основной технологической схемы.

Интенсивность процессов обновления и быстрое насыщение репродукции вещными включениями поднимают множество социальных проблем: частичности, профессиональной необеспеченности, горизонтальной (по социальным должностям) и вертикальной (по типу деятельности) миграции трудоспособного населения и т.д., но в данном случае нас интересует лишь гносеологическая сторона дела - имеют ли процессы обновления и "обесчеловечивания" репродукции какое-то отношение к процессу типологической дифференциации знания. На наш взгляд, самое непосредственное: движение определенности, миграция человеческого и вещного, замена наличных навыков новыми опредмечивает универсальные каноны репродукции и связанного с ним знания, что и ведет к четкому выявлению типологических различий. Положение можно сравнить с детским занятием - выявлением подложенного под лист бумаги пятака с помощью карандаша. Картины получаются довольно четкие, но вместе с тем "эффект пятака" выявляет линии, явно для нас непривычные и трудно совместимые с нашими обычными представлениями о знании.

Судя по конечному результату, изначальным определителем опытной науки был не столько двусубъектный комплекс: слово-дело, сколько, так сказать, его "обесчеловечивающая" экстраполяция на внешний мир, которая и до появления науки проектировала на мир человеческие репродуктивные функции, спорадически вызывала замены человека ослом, быком, живыми и неживыми орудиями. В основе здесь все та же давным-давно известная орудийная тенденция к "усилению", "удлинению" человеческих способностей, но эта тенденция отсечная, усложненная требованием "бесчеловечности" - отсутствия человека в результате. Как тенденция она была намечена еще Аристотелем в идее господ без рабов: "Если бы каждый инструмент мог выполнять свойственную ему работу сам... господам не нужны были бы рабы" (Политика, 1253 а).

Опытная наука исследует не отношение: слово-дело, а "зачеловеческое" отношение: дело-логика вещей; решающая роль эксперимента в том и состоит, чтобы трехчленное отношение слово-дело-логика вещей привести к тождеству, сломать это отношение таким способом, чтобы обломки приведенного к тождеству трехчлена образовали соотнесенные миры естественно-научного знания (слово, бывшая гипотеза, массив публикаций) и объекта (дело-логика вещей). Эта механика приведения к тождеству и разлома как раз и образует ту волшебную способность науки вызывать по требованию "духов природы" и заставлять их работать на человека, за которую наука и удостоена имени непосредственной производительной силы общества.

Вместе с тем такой усеченный предмет исследований явно ограничен контактным взаимодействием и повтором. Поэтому, желает наука или нет, она вынуждена рассматривать человека вещью среди вещей, частным случаем устойчивого в повторах контактного взаимодействия, в котором на равных правах выступают и человек, и все остальное, если оно способно к такому репродуктивному взаимодействию. Здесь и возникает тот примечательный эффект "избирательной слепоты" науки, постоянного совмещения человека со "слепым пятном" научного зрения, который многим нашим философам кажется болезнью науки, нарочитым каким-то пренебрежением науки к человеку. Но эта болезнь или, как Э.В.Ильенков называет ее "достаточно смешное" и "достаточно противное" умонастроение (Культура чувств. М., 1968, с. 39), как раз, видимо, и есть чистый научный взгляд на природу, чистый объект, естественнонаучный концепт природы. Наука если и способна заниматься человеком, то в той лишь степени, в какой человек представим через репродуктивное поведение, подчинен постулату Максвелла: "Вещи и события, различенные только по пространству и времени, идентичны". А с этой точки зрения человек - "плохая" и "непознаваемая" природная вещь: его реакции на изменение среды текучи и изменчивы.

Близок по смыслу к естественнонаучному концепту природы и канон кибернетики. Ограниченность репродукцией, которая задана в науке постулатом Максвелла и принципом экспериментальной проверки, в кибернетике задается суммой постулатов т.н. "черного ящика", содержание которых можно определить формулировкой типа: "Системы, у которых фиксированный набор сигналов на входе дает тождественный набор сигналов на выходе, функционально идентичны, неразличимы". И если, скажем, есть функциональное определение типа: "На входе копейка или три копейки, на выходе - стакан чистой или с сиропом", то в кибернетическом мире функций нет средств установить, выполняется ли эта функция человеком или железным ящиком. Кибернетическая точка зрения состоит в умении не видеть этих различий, отвлекаться от них. Именно это обстоятельство вызывает то глухое чувство неприятия кибернетики, которое широко распространено сегодня в самых различных областях творчества, в том числе и в философии.

В принципе, нам кажется, под этим неприятием столь же зыбкая в психологическом отношении почва, как и под любой другой разновидностью "лувдизма". Не кибернетика в конечном счете создает мир репродуктивных функций. Она находит его уже существующим и действующим в системе социального воспроизводства. И когда, например, социально-необходимая функция: "На входе пятак, на выходе - билет", выполняется человеком, то кибернетика просто констатирует: король-то голый - эту функцию, как и множество других, можно реализовать на базе обыкновенной жестянки, на нечеловеческом материале. Винить кибернетику за то, что люди используются не по-человечески, столь же странно, как и винить учителя философии за то, что гражданин Журден говорит прозой.

И все же есть в кибернетике нечто, способное затронуть фундаментальные основы антично-христианского мировоззрения, и это нечто явно связано со строением кибернетического знания. В естественно-научном "неодушевленном знании" способности к самодвижению и самоопределению наложены друг на друга и понятии вещи, связаны через принцип инерции в неразличимое целое, что, собственно, и делает природу науки областью проявления слепых и однозначных автоматизмов, для познания которых вполне достаточно изучать поведение вещей в контактах. В естественнонаучном знании преемственным существованием обладают не единичные вещи, а вынесенные во взаимодействие "законы природы". В кибернетическом знании преемственное существование отнесено к единичным вещам - кибернетическим машинам, и закон (программа) выявляется не в контактах множества, а во множестве контактов одной и той же вещи. Соответственно в кибернетическом знании энергетическое отделено от регуляторного, самодвижение - от самоопределения, и репродуктивность как таковая достигается не за счет инерционной способности сохранять определенность поведения, а за счет регулирования с помощью отрицательной обратной связи. В принципе это все тот же "закон природы", но располагается он не вне вещей, а в самой вещи, принимая вид "активного закона природы", который способен не только "проявляться", но и "навязывать себя", снимая в каких-то пределах силами отрицательной обратной связи "шум" - индивидуальные различия вещей.

Нетрудно заметить, что кибернетический концепт знания как две капли воды напоминает двусубъектную антично-христианскую схему деятельности (слово-дело, господин-раб). И если опытная наука ставит на одну доску раба и вещи природы, то кибернетика добавляет туда же и господина, показывает, что ни в деятельности раба, ни в деятельности господина нет и никогда не было ничего специфически человеческого. Сам по себе этот факт не может быть для философа чем-то парадоксальным или особенно новым: Гегель блестяще показал и доказал, что в сознании господина нет и не может быть ничего, чего не содержалось бы в деятельности раба. Силлогизм здесь прост, вроде эйлеровского: если деньги в бумажнике, а бумажник в кармане, то деньги заведомо в кармане. И все же этот далеко не новый вывод о сознании господина, с которым все раньше соглашались в силу благородного истолкования раба как с выводом частным, начинает теперь проявлять непредусмотренную строптивость по меньшей мере в двух направлениях.

Во-первых, если ни в естественнонаучном, ни в кибернетическом знании нет ничего специфически человеческого, что не подлежало бы распределению и отчуждению в слепые автоматизмы природы, то можно с уверенностью отрицать любую "зеркальную" связь между субъектом и объектом, то есть успехи человеческого познания в научном и кибернетическом плане могут свидетельствовать о чем угодно, но знанием о человеке они наверняка не являются. Такое знание нужно искать в других видах познавательной деятельности, поскольку и наука и кибернетика в принципе не могут дать знания о человеке, пока они подчинены действующей ныне системе исходных постулатов. А разрушить эту систему - значит сделать научное и кибернетическое знание бесполезным для человека.