Антология - Поэзия Латинской Америки

• Название: Поэзия Латинской Америки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

В сборник вошли произведения авторов: Хосе Марти (Куба); Рубен Дарио (Никарагуа); Леопольдо Лугонес, Эваристо Карриего, Энрике Банчс (Аргентина); Рикардо Хаймес Фрейре, Франц Тамайо, Эктор Борда (Боливия); Олаво Билак, Мануэл Бандейра, Раул Бопп, Сесилия Мейралес, Тьяго де Мелло, Жеир Кампос (Бразилия) и др.

Многие поэты переводятся на русский язык впервые.

Перевод с испанского, португальского и французского:

И. Чежегова, В. Столбов, П. Грушко, Л. Мартынов, О. Савич, С. Гончаренко, А. Старостин, И. Тынянова, Ф. Кельин, К. Азадовский, М. Квятковская, Э. Линецкая, А. Големба, М. Донской, Н. Горская, Т. Глушкова, Б. Слуцкий, М. Самаев, В. Васильев, А. Гелескул, Р. Казакова, А. Эйснер, А. Косс, М. Ваксмахер, Т. Давидянц, Д. Самойлов, Е. Гальперина, П. Антокольский, Л. Лозинская, Б. Дубин, Г. Кикодзе, Ю. Петров, М. Тарасова, И. Эренбург, С. Северцев, С. Мамонтов, И. Копостинская, Ю. Мориц, Э. Гольдернесс, Н. Булгакова, В. Резниченко, Т. Макарова, И. Лиснянская, М. Зенкевич, С. Кирсанов, М. Алигер, Л. Осповат.

Вступительная статья В. Столбова.

Составление В. Столбова (испаноязычные страны), Е. Ряузовой (Бразилия), М. Ваксмахера (Гаити).

Примечания:

В. Столбов 1-51, 73–86, 106–117, 148–176, 201–218, 234–250;

С. Гочаренко 52–72, 122–147, 177–200, 219–233, 251–300;

Е. Ряузова 87-105;

Е. Гальперина 118–121.

---

«Право, не скажу, сеньор»

О индеец смуглоликий,
выйди на порог из дома,
на вопрос ответь скорее,
брошенный тебе в упор:
«Дашь ли мне воды напиться?
Приютишь ли, обогреешь,
хлебом досыта накормишь?»
«Право, не скажу, сеньор».

Вижу я: в поту кровавом
пашешь ты скупую землю,
ею же богач владеет,
алчный и жестокий вор,
неужели ты не знаешь,
что тебя земли лишили,
что она — твоя от веку?
«Право, не скажу, сеньор».

О индеец молчаливый,
отчего так смотришь хмуро,
что за мысли мозг твой точат
тяготам наперекор?
Отчего молчишь упрямо?
Что ты ищешь в жизни сирой?
И о чем ты молишь бога?
«Право, не скажу, сеньор».

Непостижный и прекрасный
отпрыск древнего народа,
ты равно невозмутимо
радостные дни встречаешь,
боль, страданья и позор,
ты величествен, как Анды,
и не жалостным смиреньем —
мудрым безучастьем к жизни
да стоической гордыней
светится твой мрачный взор.

Мы с тобой по крови братья,
когда меня призвал бы
сам господь и так спросил бы:
«Что милей — венок лавровый
иль из терниев убор?
Утешающие песни
или стих, налитый желчью?»
Я, как ты, ему б ответил:
«Право, не скажу, сеньор!)

Осенняя ночь

Луна висит, как стертая монета,
над озера холодным серебром,
укрыв на время куколку рассвета
в смоляно-черном коконе ночном.

Луна задернулась вуалью мглистой,
рыдает ветер, залетев в овраг,
поигрывает ивой многолистой,
колышет влажный, непроглядный мрак.

Все пуще дождь, и капли наудачу
кропят кустарник и цветы в полях,
и кажется, что это звезды плачут,
пылавшие в озерных хрусталях.

Вот капля падает на лист разлатый,
ползет по жилкам, зыблется, дрожит,
чтобы потом алмазом в три карата
сорваться в ночь и землю освежить.

Лишь изредка, как грохот барабанный,
вплетется гром в мелодию воды,
одевшей нежно пеленой стеклянной
ажурные октябрьские сады.

Узорны сучья в тишине беззвездной,
а там, вдали, сквозь листьев кутерьму,
рукою черной, пагубной и грозной
нас манит ночь в клубящуюся тьму.

Песня на горной дороге

Чернела ночная дорога,
и всполохи молний взрывали
кромешную темень в Андах,
я ехал змеящейся тропкой
на жеребце норовистом.
Копыта стучали дробно,
стеклянно сверкали брызги
разметанных сонных луж,
гудели свирепым оркестром
мильоны жужжащих мошек…
Внезапно на фоне сельвы,
задумчивой, темно-синей,
взметнулась горстка огней
искрящимся роем осиным.
Гостиница! В нетерпенье
я лошадь хлыстом ударил,
она встрепенулась, и воздух
пронзила приветливым ржаньем.
А сельва, как будто поняв, в чем дело,
ночной концерт оборвала
и словно похолодела.
И тут чей-то женский голос,
щемящий, чистый и низкий,
ко мне долетел внезапно
из этой гостиницы близкой.
Женщина пела. Мелодия,
медлительная и простая,
лилась протяжно, как вздох…
Казалось, что этой песне
нет ни конца, ни края.

Дремали колючие горы
в ночной тишине горячей,
а я все слушал, как льется
напев безыскусно-бродячий,
как будто из жизни другой
звучала та песня простая
И я натянул поводья,
слова разобрать пытаясь.

«Мужчины приходят ночью,
утром от нас уходят…»

Другой, тоже женский голос,
сливаясь с первым в дуэт,
запел тоскливо и нежно,
заканчивая куплет:

«Любовь — лишь привал минутный
на темной земной дороге».

Затем повторили вместе
с горечью и тревогой:

«Все к нам приходят ночью,
утром от нас уходят…»

Тогда я спешился
и отдохнуть прилег
на бережке какого-то болотца,
а из гостиницы звучала эта песня,
томила слух, усталость навалилась,
и я, закрыв глаза,
уснул, ее напевом убаюкан…
С тех пор, кружа по диким тропкам сельвы,
я не ищу покоя на привалах,
а сплю под звездным и открытым небом —
ведь тот напев, щемящий, безыскусный,
звучит во мне и память бередит:

«Мужчины приходят ночью,
утром от нас уходят,
любовь — лишь привал минутный
на темной земной дороге».

ХОСЕ ЭГУРЕН[235] Перевод Г. Шмакова

Карминные короли

Розы зари распустились —
два короля карминных
золото копий скрестили.

Радужны перелески,
рдеют холмы и рощи
в нежно-пурпурном блеске.

Даль золотисто-янтарна:
там королевские соколы
бьются жарко и яро.

Свет разлился вечерний —
чертят разгневанно небо
их смоляные тени.

Ночь опустилась в долину —
бьются с чернильной мглою
два короля карминных.

Вечерние балконы

Горят вечерами балконы в мерцанье желто-латунном,
там девушки громко смеются, мечтательницы и щебетуньи,

балконы, повитые дымкой, в гвоздиках и розах карминных,
там девушки все мечтают о рыцарях и паладинах,

балконы, чьи стекла сияют в закатных златистых струях,
оттуда школьницы робко влюбленным шлют поцелуи,

о, как печальны балконы, глядящие в сумрак мая, —
по свету звезды погасшей там плачет дева святая.

Дрожат дубов очертанья на стеклах других балконов,
там чахнут надежды юных, там сердце исходит стоном,

там влажная темень, нагрянув в свой час глухой и урочный,
сквозь вязь решетки увидит недужный цветок полночный,

но есть балкон мавританский над озером светлооким,
о, как бередит он память о веснах моих далеких,

в ту пору в сребристом свете мой герб горделиво реял,
на нем красовались якорь и корабельные реи,

курился туман янтарный, играя отливом бледным,
озерная дева душу баюкала сном волшебным,

любовь под золой былого все тлеет в глуби бездонной,
когда пламенеют розой вечерние те балконы!

Дубки

Возле дороги, у самой реки,
плакали тихо, по-детски дубки,

свежий покой с облаками деля,
в свете жемчужном дремали поля,

сказка волшебная грезилась мне
в утренней розовопенной волне,

у ветряка, над кипеньем садов,
чудились смех и хорал голосов,

в зелени влажной далеких маслин
мнился мне томный призыв окарин,

тишь полевая да млечный туман
в воздухе стлалися, как фимиам…

А у дороги, у самой реки,
плакали тихо, по-детски дубки.

Сапсаны[236]

Покинув скалы
в плащах тумана,
на крыльях алых
летят сапсаны.

Они зобасты
и горделивы,
их тени сизы,
темней оливы.

Их клювы кривы,
острей булата,
а грай зловещий
страшит пернатых.

Чего им надо —
непостижимо!
Парят над речкой,
и снова мимо

зеленых пастбищ,
болот и кочек,
селений сирых,
глухих урочищ.

Всего милей им
уединенье:
столбы, руины
средь запустенья.

Там они дремлют
в вечернем ветре,
непостижимые
посланцы смерти.

Горит их перьев
великолепье,
они — как тени
седых столетий!

Шествие