Антология - Поэзия Латинской Америки

• Название: Поэзия Латинской Америки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

В сборник вошли произведения авторов: Хосе Марти (Куба); Рубен Дарио (Никарагуа); Леопольдо Лугонес, Эваристо Карриего, Энрике Банчс (Аргентина); Рикардо Хаймес Фрейре, Франц Тамайо, Эктор Борда (Боливия); Олаво Билак, Мануэл Бандейра, Раул Бопп, Сесилия Мейралес, Тьяго де Мелло, Жеир Кампос (Бразилия) и др.

Многие поэты переводятся на русский язык впервые.

Перевод с испанского, португальского и французского:

И. Чежегова, В. Столбов, П. Грушко, Л. Мартынов, О. Савич, С. Гончаренко, А. Старостин, И. Тынянова, Ф. Кельин, К. Азадовский, М. Квятковская, Э. Линецкая, А. Големба, М. Донской, Н. Горская, Т. Глушкова, Б. Слуцкий, М. Самаев, В. Васильев, А. Гелескул, Р. Казакова, А. Эйснер, А. Косс, М. Ваксмахер, Т. Давидянц, Д. Самойлов, Е. Гальперина, П. Антокольский, Л. Лозинская, Б. Дубин, Г. Кикодзе, Ю. Петров, М. Тарасова, И. Эренбург, С. Северцев, С. Мамонтов, И. Копостинская, Ю. Мориц, Э. Гольдернесс, Н. Булгакова, В. Резниченко, Т. Макарова, И. Лиснянская, М. Зенкевич, С. Кирсанов, М. Алигер, Л. Осповат.

Вступительная статья В. Столбова.

Составление В. Столбова (испаноязычные страны), Е. Ряузовой (Бразилия), М. Ваксмахера (Гаити).

Примечания:

В. Столбов 1-51, 73–86, 106–117, 148–176, 201–218, 234–250;

С. Гочаренко 52–72, 122–147, 177–200, 219–233, 251–300;

Е. Ряузова 87-105;

Е. Гальперина 118–121.

---

ДЕМЕТРИО КОРСИ[221]

Перевод С. Гончаренко

Ку́мбия

По нутру индейцу и метису-чомбо
музыка в трактире у Панчá Манчá.
Здесь мешая звуки ти́мбы[222] и килóмбо[223],
ку́мбия ликует, сердце горяча.

Изобрел когда-то прадед-африканец
эту полупляску, полуворожбу.
Но никто не пляшет этот знойный танец
лучше, чем Хуана, дочка Каламбу.

Кумбию[224] умеют станцевать здесь всяко:
так, как в Чепигáнге или как в Чокó.
Весело в таверне у Манча… Однако
плачет барабанщик. Плачет Чимбомбо.

Чимбомбо пленила Мéме не на шутку.
Чимбомбо удалый черен, смел и прям.
Старый шрам на горле багровеет жутко —
значит, кровь взыграла с хмелем пополам.

Барабан грохочет! Кумбия в разгаре!
Меме пляшет с гринго[225] уж который раз!
И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе —
хочет вызвать гринго он на смертный пляс.

Клин своей печали вышибая клином,
в барабан он лупит, яростен и пьян…
И чем злее сердце жжет ему кручина,
тем грозней грохочет буйный барабан.

Но когда вдруг гринго покидает танец,
взяв под ручку Меме, что-то ей шепча,
и уходит с нею, наглый иностранец,
прямо в спальный номер у Панча Манча, —

Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты,
настигает эту парочку, как вихрь…
И в душе ликуют негры и мулаты:
Чимбомбо отважный отомстил за них.

Барабанщик скрылся… Кумбия в таверне
с той поры уныла и не горяча…
Никогда отныне не бывать, наверно,
кумбии бывалой у Панча Манча.

Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету…
И не тот, что раньше, барабанный бой…
Пусть танцуют пары и звенит монета —
нет веселья, если нету Чимбомбо!

Виды Панамы

Негры, негры, негры… Гринго, гринго, гринго…
Магазин. Витрина. Вывеска. Отель.
Чолы[226] и мулатки. Видно, не в новинку
выходить им каждый вечер на панель.

Солдатня. Матросы. Янки-пехотинцы.
Европейцы. Гринго. Радость — через край!
Кабаре. Бордели. Пьяные девицы
прямо в панталонах… Вот кому здесь рай!

Все тут продается. Все тут очень просто.
Щедрая Панама! Нет дешевле цен.
Не столица — рынок. Бойкий перекресток.
Лишь Канал осталось провести сквозь центр!

Кажется порою: все автомашины,
кабаре, фокстроты, вся на свете грязь,
гринго, проститутки, прощелыги, вина —
все это свалилось, господи, на нас!

Иностранцы… Чеки… В хмеле круговерти
доживем до третьей, третьей мировой!
Пляшут миллионы черный танец смерти…
Гринго, негры, гринго… Бедный город мой…

ДЕМЕТРИО ЭРРЕРА СЕВИЛЬЯНО[227] Перевод Б. Дубина

Углы

В мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…

Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно — из важных господ.

Полощет свои лохмотья
во дворике беднота.
Вопит из холодных печек
квадратная немота.

Углы, где кашель и корчи
предсмертного забытья.
Углы, где серые лица.
Углы — вернисаж тряпья.

Чахоточная у двери…
Чахоточная у двери
Горланит, пьяным-пьяна.
А в доме и горя мало:
кому там нужна она?

И
в мареве
душной мглы
углы теснятся.
Углы…
Углы…

Углы ребят босоногих
и вечных бед и забот.
Углы, где не видят солнца:
оно — из важных господ.

Ты на все отвечаешь «да»

Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Понурился, не прекословя
и, что ни велят господа,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».

В ответ на гроши за работу —
да, да, да.
В ответ беспросветному гнету —
да, да, да.
Собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».

Скажи, наконец, свое «нет»,
скажи, наконец, свое «нет»
в замену всегдашнего «да».

Но не говори это «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое — попросту «да».
А ну!

И пускай не судачат,
что чести в тебе ни на грош.
Нет! Нет! Нет!
Что сколько не думаешь «нет»,
а скажешь опять только «да».
Что ты все издевки снесешь.
Нет! Нет! Нет!
Что, мол, по заслугам нужда…

Но не говори свое «нет»,
когда вырывается «да».
А скажешь ты «да» вместо «нет»
и «нет» вместо должного «да»,
и «да» твое станет как «нет»,
а «нет» твое — попросту «да».

Твердишь свое вечное «да»,
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да».
Киваешь в ответ на злословье,
а топчут тебя господа —
собрат мой по крови,
панамец,
твердишь свое вечное «да»…

КАРЛОС ФРАНСИСКО ЧАНГМАРИН[228]

Грязь заводская въелась в эти руки Перевод М. Самаева

Грязь заводская въелась в эти руки,
пропитанные потом и смолою.
Кователи народов эти руки,
творцы основ непобедимой жизни:
воды и хлеба, ласки и стрелы.
Они плоды душистые взрастили,
высокие костры зажгли во мраке,
они сумели в землю заронить
зерно, они продели нить в иголку
и, мудрые, построили корабль.

На каждой тропке и на каждом камне
дворца, завода, храма или фермы
следы разумных пальцев, тонких нервов
и капли крови, пролитой когда-то.

Мозолистые, в шрамах, руки деда,
которые смешали землю с кровью
своей, чтоб вырастить зеленый рис.
Шершавые, коряжливые пальцы,
такие добрые для струн гитары
или во время жалобных прощаний.
Тяжелые запястья, кулаки,
как десять ловчих, бредящих о чем-то
и под вечер однажды — без мачете
и без гитары ласковой — сраженных
и умерших, подобно орхидеям
у изгороди преступлений.
Я помню руки матери, которым
была родной земля гвоздик и роз.
Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти руки
работают с рассвета до заката
и раздвигают горизонты дня.
Они безропотны и терпеливы,
всегда добры, всегда нежны и пахнут
мелисой, альбаакой, теплым хлебом.
Простые героини — эти руки.
Со временем их кожа зарастает
морщинками, как нежными ветвями.

Я воспеваю руки кустарей,
крестьян, рабочих, — руки подневольных,
те, что взрывают вековые стены,
те, что придумали так много песен, —
они мудры, умелы и могучи.
Они открыли землю, сквозь гранит
прорыли шахты, горные тоннели, —
рабочих руки, моряков, солдат,
ткачей искусных и ловцов жемчужин.

Вас, руки современников моих,
я воспеваю; сжатые в кулак,
вы точно молоты в лучах рассвета.
Вы боритесь, творите; вы — моторы,
которые приводят жизнь в движенье.
Вы, руки масс, стальные кулаки,
вы, грубые, несущие рассвет,
разбейте ненавистные оковы
в Америке и в Азии, в Европе
и в Африке; воспряньте, сбросьте иго,
чтоб в будущем в одном рукопожатье
слились все руки добрые земли
среди веселых песен и колосьев,
среди гвоздик и роз, среди голубок!

ПАРАГВАЙ

ЭРИБ КАМПОС СЕРВЕРА[229]