Антология - Поэзия Латинской Америки

• Название: Поэзия Латинской Америки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

В сборник вошли произведения авторов: Хосе Марти (Куба); Рубен Дарио (Никарагуа); Леопольдо Лугонес, Эваристо Карриего, Энрике Банчс (Аргентина); Рикардо Хаймес Фрейре, Франц Тамайо, Эктор Борда (Боливия); Олаво Билак, Мануэл Бандейра, Раул Бопп, Сесилия Мейралес, Тьяго де Мелло, Жеир Кампос (Бразилия) и др.

Многие поэты переводятся на русский язык впервые.

Перевод с испанского, португальского и французского:

И. Чежегова, В. Столбов, П. Грушко, Л. Мартынов, О. Савич, С. Гончаренко, А. Старостин, И. Тынянова, Ф. Кельин, К. Азадовский, М. Квятковская, Э. Линецкая, А. Големба, М. Донской, Н. Горская, Т. Глушкова, Б. Слуцкий, М. Самаев, В. Васильев, А. Гелескул, Р. Казакова, А. Эйснер, А. Косс, М. Ваксмахер, Т. Давидянц, Д. Самойлов, Е. Гальперина, П. Антокольский, Л. Лозинская, Б. Дубин, Г. Кикодзе, Ю. Петров, М. Тарасова, И. Эренбург, С. Северцев, С. Мамонтов, И. Копостинская, Ю. Мориц, Э. Гольдернесс, Н. Булгакова, В. Резниченко, Т. Макарова, И. Лиснянская, М. Зенкевич, С. Кирсанов, М. Алигер, Л. Осповат.

Вступительная статья В. Столбова.

Составление В. Столбова (испаноязычные страны), Е. Ряузовой (Бразилия), М. Ваксмахера (Гаити).

Примечания:

В. Столбов 1-51, 73–86, 106–117, 148–176, 201–218, 234–250;

С. Гочаренко 52–72, 122–147, 177–200, 219–233, 251–300;

Е. Ряузова 87-105;

Е. Гальперина 118–121.

---

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Той первой смерти нам не позабыть,
хотя такой была она мгновенной,
что не дала ни лечь, ни причаститься.
Я слышу неуверенную палку,
и шум переводимого дыханья,
и звук шагов. Умерший на пороге.
Недолог путь от лестницы до смерти,
и времени едва хватает сесть,
поднять лицо, найти глазами стрелки
и удержать сознаньем: полвосьмого.
И до сих пор я слышу, как часы
упрямо отбивают шаг на месте,
не уходя и вспять не возвращаясь.

Я снова вспоминаю наших мертвых.
И ту, что умирала ночь за ночью,
и медленная смерть ее была
как долгое прощание, как поезд,
который все не может отойти.
Все ловят губы ниточку дыханья,
все ширятся зрачки, о чем-то просят,
и, с лампы на меня перебегая,
глаза ее впиваются в мои
так жадно, словно душат их в объятьях,
но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,
и прячется, и с берега следит,
как тонет тело, тонет и теряет
соломинку спасительного взгляда.

Куда она звала меня? С собою?
Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.
Наверно, оттого и умираем,
что с нами умереть никто не хочет,
в глаза нам заглянуть никто не может.

Я снова вспоминаю наших мертвых.
Того, кто вышел из дому и канул,
и неизвестно, где он заблудился,
куда забрел, в какую тишину.
Но за столом семенным, вечерами,
бесцветные пустоты наших пауз
или порой оборванная фраза,
повисшая в молчанье паутинном,
распахивают двери — перед ним.
Слышны шаги. Идет. Остановился…
И кто-нибудь из нас тогда встает
и двери запирает понадежней.
Но он упрям, он долго протестует.
Он прячется среди зевков и стульев,
в пустых углах и складках занавесок.
Ведь он не мертв, он просто не вернулся.
И протестует, как ни запирай.

Я снова вспоминаю наших мертвых.
Их лица, повторенные моим,
безглазые и пристальные взгляды, —
не прячется ли в них моя разгадка,
кровавый бог, который движет сердцем,
и ледяной, по капле пьющий кровь?
Их тишиной зеркально отраженный,
я — их смертей живое продолженье,
и — что скрывать — я их последний крах.

Я снова вспоминаю наших мертвых.
Порочный круг мышления, все тот же
и завершенный там, откуда начат.
Поток слюны, который станет пылью,
неискренние губы, ложь за ложью,
полынный привкус мира, безучастье,
пустых зеркал абстрактные пучины,
все то, что в час кончины остается
и ждет, и все, что кануло навеки, —
все разом поднимается во мне
и хочет жить, и просит корку хлеба
глоток воды, в которой отказали.
Но нет воды, все высохло до дна.
Изглодан хлеб, изжевана любовь,
взамен нее невидимые прутья
и в клетке дрессированная сучка
на пару с рукоблудом павианом,
а что пожрал — тебя же пожирает,
и в жертве обретаешь палача.
Растоптанные дни, газетный мусор
угар ночей, раскупоренных наспех
и галстук поутру скользит удавкой:
«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»

Пустынен мир, и нет конца пустыне
и рай закрыт, и ни души в аду.

ХАЙМЕ САБИНЕС[200] Перевод И. Копостинской

Медлительное, скорбное животное

Медлительное, скорбное животное…
Таким живу. И был всегда такой.
Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулись
ветер, пыль и вода.
Я с незапамятных времен протягиваю руку богу.
Скорбный, как очертанья этих скорбных гор
в ночи проклятого и злого одиночества,
тяжелого, как забытье.
Оно подкатывает к горлу,
а струпья тишины
сжимают, душат и снова отпускают.
Скорбный, как этот голос скорбный,
как будто он возник еще задолго до того,
как зародилась жизнь.
Который постепенно постигаем…
Скорбный сам по себе, как эта ночь
и до меня и после.
А плоть моя точь-в-точь, как мой язык
с далеких, незапамятных времен
предчувствует, пророчит.
Медлительный из глубины веков, покрытых мглой —
Далекий, дальний, незнакомый голос —
оттуда, где лишь покой небытия немой.
Медлительное, скорбное животное.
Таким живу. И был всегда такой.

Ты горе тащишь на плечах

Ты горе тащишь на плечах.
В твоих карманах одна печаль,
а под ногтями горькая земля могил,
и кровоточат ссадины.
Запавшие глаза обведены глубокой тенью —
ее как будто впрыскивает ночь, впиваясь
бесчисленными иглами.
У тебя сердце выздоравливающего —
беспомощное, неуклюжее, как новорожденный,
и нежное, как яблоко.
Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая…
И ширится улыбка на губах.
Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле.
Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома,
деревья, дымка…
И солнце, что вонзается и жжет,
и зябкий вечер, наводящий на мысли
о постели теплой и женщине.
И ночь, которая любовно обнимает
тебя и книгу у тебя в руках.
И утро дымное перед работой.
Грохочущие глотки шумных фабрик.
И распорядок канцелярий — тоскливый, как несварение
желудка. И влажность унавоженных конюшен,
витрины бакалейных лавок,
столпотворенье разноцветных тентов,
приправленная борной кислотой вода контор
и ежедневная карболка мессы.
И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя.
Весь этот город любви, соблазнов, преступлений
и упорядоченных сплошь безумств.
И острая потребность кого-то отыскать,
и одиночество в вечерней толчее…
Библиотеки и бордели,
кино, театры, стадионы,
арены, танцплощадки,
асфальт пустынный на рассвете, — все для тебя.
И эти люди, и призраки людей.
И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени —
они едят, передвигаются и веселятся,
страдают, наслаждаются,
болеют, умирают везде, где ты бываешь…
И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки,
чтоб ты пожал их своими культями — руками,
которые, конечно, тут же вырастут…
Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдал
и чтобы ты оставил свое изношенное тело
там, где лежишь ничком в пыли и плачешь.
И чтобы ты поднялся в твои тридцать три года,
и чтобы ты играл с детьми своими и с народом
во имя отца и святого духа,
во имя горького сиротства и раненого духа,
во имя славы той игры, в которую играет человек.

НИКАРАГУА

ХОСЕ КОРОНЕЛЬ УРТЕЧО[201]

Маленькая ода дядюшке Койоту[202] Перевод В. Васильева

Среди животных дядюшка Койот
не кто иной, как Дон Кихот.

Как одинокий пес, он не встречал привета,
сын беззащитности, не забегал в стада,
его чужая трогала беда,
он жил прекрасною мечтою, но за это
издевки и пинки терпел всегда.

Теперь он постоянный странник
на тропах сказок самых странных.
До фруктов он охотник был большой,
притом не признавал в садах калиток,
шкафов закрытых
и собственности, как на грех, чужой.
Глотая запахи из деревенских кухонь,
он угодил в капкан,
и, жертва хитрости скупых крестьян,
в кругу бранчливых злых старух он
чуть не скончался, страхом обуян.

Так Дон Кихотишкою кухонным прозвали
Кайота, рыцаря печали.
Верша неправый суд,
все были с ним безжалостны и грубы,
ему спалили зад, повыбивали зубы,
и в довершенье бед он прыгнул в пруд,
в котором лунное увидел отраженье
и порешил, что это сыр.

Тут кончились его мученья:
Койот земной покинул мир
и поселился в мире сказки.

Был наделен такою же судьбой
китайский
поэт Ли Бо.

ПАБЛО АНТОНИО КУАДРА[203]