Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

Не знаю, когда я смежил глаза. Туман рассеивается, на прогалинах около Любаштицы показываются деревья. Дорожка вьется и петляет среди травы, рядом тянется плетень. Колья, скрепленные лозой, стоят парами. На лозе раскинуты рядна, на кольях проветриваются кожухи. Я вздрагиваю и останавливаюсь: наскочил на кожух, нет, на придорожный куст. Сухой, покрытый колючками — не очень это похоже на Любаштицу, ничего общего. Кожухи шагают. Одни уходят вперед, другие только нагоняют и хоть бы что! Узнаю Влахо Усача и вспоминаю: мы где-то в Греции, во Фракии, близ Серрэса. Влахо со своей вытянутой вперед шеей напоминает усталую клячу, которая напрягается изо всех сил, чтоб довезти кладь. Изменился и он — не жалуется, не ловчит и давно уж никого не бреет.

— Тянешь, Влахо? — спрашиваю я.

— Прыгаю, как меркур [39].

— Какой Меркур?

— Почем я знаю? Слыхал от школьников, еще до войны, в голове и осталось.

— А у тебя и в самом деле штаны очень приметные, издали бросаются в глаза. Надо их обменять.

— Как? Никто свинью на бобра не меняет!

— Попроси интенданта Косту, он тебе даст.

— С мертвого, что ли? Ну уж нет, лучше погибнуть.

Рассердился, бормочет, что умирают в жизни только раз и потом уж никогда больше. И негоже напоминать о той ночи, которую он хочет поскорей позабыть.

Но как нарочно часть этой ночи разматывается с катушки воспоминаний, и в моей памяти возникают: крики, стрельба, немецкий гарнизон ловко увернулся, предоставив защищать свои претензии во Фракии болгарским фашистам. Бог знает почему мы, закусив удила, решили выгнать их из окопов неподалеку от школы. Заупрямились и они — не уступают. Под откосом поросшая кустарником котловина, в кустарнике шуршит листва, не иначе скотина. Видо думает, это корова — жалеет, погибнет ни в чем не повинное животное. А комиссар Кацони уверяет, что никакая это не корова, а прячется трус. И давай швырять камнями в кусты и кричать:

— Эладо, эладо!

Из кустов выбирается Влахо Усач. У комиссара и руки опустились, стал извиняться: не гнал бы, если б знал, кого выгонит. И тотчас ушел — поглядеть, что делается за школой. Какое-то время мы огорошены, слушаем, что Влахо бормочет: слабое, мол, у него зрение, сбился с дороги и штаны, дескать, немецкие, летние, в темноте так и светятся, притягивают взгляды и пули…

Черный его перебивает: надо кончать, и поскорей, одной очередью, в этой же котловине, достаточно ему нас позорить…

Видо с ним соглашается. Душко против: есть столько мест и возможностей вытянуть измученные кости. Я солидаризируюсь с Душко, а Вуйо не желает в это дело вмешиваться. Начался спор — кто кого перетянет, русские решили в пользу Влахо.

Болгар мы из окопов вышибли. Но они забрались в школу и стреляют оттуда. И вдруг видим, из котловины поднимается Влахо Усач, посвечивая белыми штанами, идет в школьный двор и, эдак неспехом расхаживая от угла к углу, жутким замогильным голосом призывает врагов сдаться. Я и сейчас убежден, что это он заставил их сдаться.

Колонна сворачивает вправо. Подъем кончился, мы даже вроде бы спускаемся по пологому отрогу. Справа — впадина, слева — коса, напоминающая лошадиную спину с облезлой гривой и ссадинами от седла. Ссадины издалека едва приметны, закинутая же голова хорошо видна, и кажется, будто лошадь ржет. Может, и в самом деле ржет, только беззвучно — потому ее и не слышно. Когда-нибудь наши придумают такой аппарат-уловитель, и тогда это будет их музыкой. И невезение, и нищета временны. И спуск в долину тоже дело временное — надо только подобраться к тому, кого следует сбросить: поначалу хотя бы с этих гор, а потом уж и с других. Спуск — дело относительное, наша борьба напоминает качание на качелях: противная сторона, пока она более сильная, не позволяет нам спуститься, разве что плюхнуться на землю. Особыми успехами в походах похвастать мы не можем — кой-какие села освобождаем, и тут же их приходится оставлять, тревожим какие-ю городишки и кое-где устраиваем тарарам, ограничиваясь короткими перестрелками, криком, суматохой и булавочными уколами — а фактически выигрываем в пространстве и времени, в мечтах одних и опасениях других, ибо никто не знает, куда достигают излучения, которые исходят от наших ночных бдений.

Спускаемся вдоль каменной стены на проселок, утрамбованный колесами и копытами. После крутых горных троп проселок кажется настоящим шоссе, и, таким образом, мы, не имея на то права, пользуемся цивилизацией. Можно идти по двое, по трое и разговаривать. Горные вершины меняют места, появляются новые пики и хребты, и они кажутся нам знакомыми. Черный и Видо спорят: один уверяет, что справа Урумли, другой — что он остался далеко позади. Я не знаю и не хочу знать, предпочитаю во всем находить новое. Даже придорожные руины тоже на какой-то манер новые.

— Как они тебе нравятся? — спрашиваю я Влахо.

— Эти, древнегреческие?.. Не очень, не дают передохнуть.

— Немцы не дают?

— Черт с ними, с немцами, их больше никто не спрашивает, беда идет с другой стороны. Дело в короле и его окружении. Народ хочет построить новый дом, поскольку все равно его строить надо, так пусть уж будет новый. Никогда и нигде я не слыхал, чтобы кто-то строил старый дом, а король и слышать не хочет о новом.

— И у нас та же песенка.

— Наши такого не позволят.

— А как будет с тем, твоим должником на Таре?

— Подумал я и решил, пусть другой его подденет.

— Может, уж и поддел?

— Если нет, будет еще время.

До чего изменился человек, а я-то думал, ничто его не исправит. Когда мы наступали на Ледно, даже Черный заметил: «Не тот совсем Влахо, ничего похожего!» Может, атмосфера на него так действует и, конечно, компания. Убедился, что выбора нет, и начал привыкать к подлинному товариществу, без подвохов, в которое не верил… Но так ли уж безгрешно это наше товарищество? Не совсем! Ведь безгрешный все равно что беззащитный! Греки легко взрываются, и, если заведут ссору, нет ей конца-краю. Никто не хочет таскать на спине тяжести. Воруют друг у друга одеяла, воруют и переворовывают, только у нас и у русских ничего не крадут. Крепко спорят, деля добычу, любят варенье из инжира, и вечно у них руки липкие, когда покидаем село. Зато легки на подъем, куда ни кинь. Вдруг сорвутся во время боя с позиций, словно их бурей подхватило, а потом засядут в яминах да канавах у дороги и продолжают перепалку в самом непредвиденном месте. Однако, несмотря ни на что, никогда не позволят себе забыть на поле боя раненого или убитого. Несут их бессменно часами, даже самых безнадежных, и эта их преданность врожденная.

Поминают Ваш-Кой и Кефалохори, не знаю почему. Невольно вспоминаю бешеный лай собаки, словно она кому-то беспрестанно сообщала название села Баш-Кой! И умолкла только, когда зажглись ракеты и над освещенным простором завыли снаряды. Бригада незаметно отходит через поле, а Третий батальон удаляется как призрак на восток. Где-нибудь мы снова встретимся. Полбеды их, полбеды нашей, так и монтируются наши победы и преобразуются в жилистые отступления. Мы спускаемся в низину, чувствуется влага и близость воды. Запруда полна звезд. Зеленеют вербы. Зачастили лужи. Пахнет рыбьей чешуей. Правая сторона реки вздымается стеной. На камнях присела водяная мельница. Чуть подальше — другая. Скрипит песок, и позвякивают фляги. Нас все меньше, роты остаются позади, продолжает марш только первая. Усталость удваивается, сон гудит в ушах, точно пчелиный рой. Закрываю глаза и считаю шаги. Натыкаюсь на чью-то спину. Значит, привал. Григорий и Душко расчищают место от камней и веток, Вуйо делает из лозы метлу и подметает. Мы закутываемся в одеяла и дружно бросаемся на подушки — ранцы.

Любуюсь нависшим над речкой утесом — он белеет среди звезд и словно летит. Давно уж летит, а все на месте. Михаил храпит, Черный посвистывает и подхрапывает. Влахо сопит. Пряжка ранца мозолит мне ухо. От усталости ноют кости. Ноют по-чудному — будто оставшиеся у дороги руины. Если грекам даже и не позволят построить новый дом, думаю я, превозмогая боль, борьба все равно ведется не напрасно. Где-нибудь свобода засияет. Пусть по-другому, подобно тому, как среди руин вырастают цветы, занесенные ветром…

— Какого черта ворочаешься? — сердится Вуйо.

— Не могу заснуть.

— Положи платок на роток, — говорит Влахо.

— Он не пахнет, — язвит Душко.

— Тогда одеяло, — смеется Вуйо, — оно-то пахнет.

Я стараюсь лежать тихо и с завистью слушаю, как они один за другим погружаются в забвение. И словно на лесопилке: пилят, стружат, пыхтят, храпят. Состязаются эллины, славяне и потомки древних рас Средиземноморья и Леванта. Удивительное братство, дружное, крепкое и ни в чем не сомневающееся. Другие заботятся об исходе, других мучают сомнения, а мне все равно. Я не могу ни ошибиться, ни стать начальством и браниться с людьми. У меня нет ничего, поэтому я не приобретаю и не теряю. Не могу даже обрести славу, потому что и она насилие, как и все прочее.