Вазиф Мейланов - Другое небо (Ложные стереотипы российской демократии, Анализ Чеченского кризиса)

• Название: Другое небо (Ложные стереотипы российской демократии, Анализ Чеченского кризиса)
• Автор: Вазиф Мейланов
• Жанр: История

---

В этом смысле я бы назвал политику искусством невозможного.

Отличались наши позиции и по отношению к этой стране. Он считал для себя необходимым заниматься своей страной, ее проблемами, я говорил, что раковая опухоль, поразившая эту страну, угрожает всему человечеству, что бороться за выживание человечества -- значит бороться за уничтожение коммунизма, бороться с выращенной в этой стране породой псевдо-людей с их псевдо-моралью, псевдо-искусством, псевдо-философией, псевдо-законностью, псевдо-жизнью, псевдо-всем. Где бы я ни был, я буду заниматься Россией, русской идеологией, идейным уничтожением коммунизма, говорил я, и тебе, решая проблемы Израиля, не избегнуть столкновения с коммунизмом, с необходимостью осмысления русской истории.

На мой взгляд, Щаранский слишком большое значение придает доводу силы, аргументации большинством (результат принципа "политика -- искусство возможного"). Мне же для приведения доводов достаточно меня самого. Большинство для меня не аргумент -- аргументом может быть только спор по существу. Я призывал опираться на правоту, а не на столь увлекательные соображения о расстановке сил. Я говорил: как только вы стали на путь расчета вариантов того, что думают и что собираются делать тюремщики в Чистополе и Кремле, так вы уже управляетесь ими, у них появляется средство влиять на вас, а я не принимаю в расчет их ходов, не думаю о них, и это ставит палачей палачами, а не партнерами в шахматной игре. Когда меня спрашивали что бы мог значить тот или иной ход тюремщиков, я всегда отвечал: я этим не интересуюсь: зачем мне -- ведь мои действия от их ходов не зависят. Но измученным изоляцией, голодным, с издерганными нервами людям было трудно принять эту позицию. Они жадно думали о возможных ходах тюремщиков -- это давало пищу для ума, для столкновения мнений, для разговора -- ведь все это так необходимо в изоляции для душевного, для нервного равновесия.

Щаранский считал себя пленником: "Я не собираюсь ничего менять в этой стране, я желаю только, чтобы тем, кто не хочет жить в ней, разрешали уезжать. Ты, вот, считаешь важнейшим правом свободу слова, а я свободу выезда". Я же объявлял себя не пленником, а воителем. Я говорил, что свобода слова средство для решения всех вопросов, в том числе и свободы выезда, он отвечал, что свобода слова все-таки внутреннее дело страны, а свобода выезда -- нет: лишение права на выезд затрагивает интересы других стран, никакой народ не имеет права запрещать покидать себя.

Эти разговоры и эти позиции и привели к подвижке в вопросах свободы слова и свободы выезда -- все начинается с тюрьмы, с невидимого миру противостояния злу.

В Чистопольской тюрьме в начале 83-го года, в самое тяжелое для меня время я начал писать и за месяц написал работу "Разоружение и уголовные кодексы". Я ставил целью дать политзаключенным духовную опору, дать пищу для ума, придать им спокойствия и уверенности в нашей творческой силе, в нашем духовном превосходстве над тюремщиками.

Через крышу-сетку прогулочного дворика я перебросил эту работу Щаранскому и Порешу (они тогда были в одной камере), потом Никлусу и Калиниченко (это уже в конце 83-го года), я дал прочесть ее Володе Ельчину, Интсу Цалитису, Вите Басаргину, Валериану Новосельцеву, ее переписал для себя Миша Ривкин. Один из заключенных взялся вынести эту работу на волю и сделал это.

Сначала я написал ее не разбивая на главки. Но в конце 83-го мы оказались в одной камере с Порешем (третьим был Басаргин), Пореш захотел выучить мою работу наизусть и так вынести ее на волю (срок заключения у него кончался в августе 84-го). Он начал учить ее, но спустя какое-то время пожаловался мне, что это ему трудно -- не мог ли бы я как-то выделить главные мысли. Тогда я и разбил работу на главки, а против Пореша -- за то, что он набирается сведений для воли -- возбудили новое дело по статье 188-3 и его выход отложился на год.

Я послал эту работу и в президиум верхсовета. По этому поводу у нас с Володей Ельчиным (Владимиром Андреевичем Ельчиным) произошел такой разговор:

Он: --Вазиф, зачем Вы даете им знать как Вы опасны для них -- ведь они Вас уничтожат!

Я: --Я делаю это специально: тюремщики должны знать кто мы такие. Я лишаю их дурной уверенности в своей правоте, я лишаю их моральной силы, я поселяю в них страх перед неопровержимостью моих доводов, страх перед тем, что мир узнает за какие мысли они нас тут держат. Они понимают, что мысли заключенного в тюрьму имеют иной вес, нежели прожекты, сочиненные за чашечкой кофе, эти мысли -- политическое действие, им не удержать их в тюрьме, они это знают, я влияю на них, я заставляю их меняться.

Я писал эти работы в начале 83-го года -- тюремщики торжествовали: к власти пришел председатель КГБ Андропов, это было время произвола тюремщиков, а тут еще мои отношения с политзаключенными -- они и всегда-то складывались непросто: мое открытое противостояние тюремщикам на многих политзаключенных действовало как упрек их относительной уступчивости -- а ведь эти люди привыкли к совсем иной самооценке -- они привыкли гордиться собой, а тут перед глазами живой упрек. Меня специально держали в камерах с теми, кто воспринимал меня как себе упрек и унижение. Эти люди пытались вернуть себе привычную самооценку тем, что объявляли именно свою позицию (работающих) идеальной (Алтунян, Корягин, Казачков), а мою позицию... а на такой позиции, говорили они, может выстоять только такой жестокий человек, как Мейланов: ему ничто, например, лишение свиданий с родными...

Я объяснял: насилию только и надо -- понизить на ступеньку максимум противостояния: оно не остановится на одном таком понижении, а будет понижать уже и новый максимум, пока не распластает своих противников ниц. Я не осуждал политзаключенных, объяснявших свой непредельный уровень противостояния неготовностью сегодня к большему, но я осуждал развратителей, подменявших максимум позицией, которая этим же максимумом защищается и облегчается.

Хуже всех питавшемуся, изголодавшемуся, мне было не очень приятно слушать как сокамерники, с которыми я не поддерживал отношений, за трапезой из приобретенных в тюремном ларьке продуктов рассуждают, не называя фамилий, о людях, которые и сами не умеют жить, и другим эту жизнь -- и так уже достаточно тяжелую -- норовят сделать тяжелей.

Но что о них говорить, я помню и всегда буду помнить тех, кто понимал меня там, где мне это было всего нужнее, -- в тюрьме, в камере -- Даниила Лаврентьевича Шумука, Толика Щаранского, Интса Цалитиса, Володю Пореша, Толика Марченко, Леню Лубмана, Витю Басаргина, Сашу Финкельштерна.

Мне дороги эти мои статьи ("Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю с коммунистами"), вот они передо мной -- мои листочки, мысли мои, в камере выношенные, вот оно -- то, чем я их побеждал.

Светлана перепечатала эти мои статьи и прислала их мне в Махачкалу -- я увидел их впервые после 86-го года (при выезде из Чистополя в лагерь их у меня отобрали).

Посылаю вам также три выдержки из моих писем Елене Самаревой (Мейлановой) из Чистопольской тюрьмы -- эссе о насилии, верлибр и эссе "Защитник". О мыслях, изложенных в последнем, я вам уже писал, но мне хочется привести вам строки, написанные в тюрьме: они думали раздавить меня тюремными стенами, но давление вызывало -- и могло вызвать у меня -- только такие ответы.

Эти три текста я включил и в письма к Светлане, мне хотелось прорвать изоляцию и дать знать людям, о чем я думаю, за что сижу. Но им не удалось предать гласности мысли Чистопольского узника. Все семь с половиной лет я провел в камере, я не имел ни одного личного свидания, все, что я мог дать знать о себе, я мог дать знать только в письмах. Я не мог написать: "Дайте знать о высказываемых мною мыслях и другим людям", -- в этом случае мое письмо было бы конфисковано.

***

Три месяца назад я написал ректору Дагестанского политехнического института (в котором я работал до ареста) такое заявление:

Я желаю восстановиться на работе в политехническом институте. Именно восстановиться, потому что все то, что на аттестационных заседаниях кафедры и ученого совета строительного факультета мне записывалось в минус, теперь, спустя десять лет, обществом понимается как плюс.

Сейчас модно радоваться, что наконец-то пришли времена, когда официально разрешено думать и говорить, обладать человеческим достоинством и не участвовать в единодушной поддержке и горячем одобрении. Но времена не приходят сами. Их приходится брать за руку и приводить. Мне было суждено взять за руку и привести новое время.

Мои профессиональные качества во всех характеристиках оценивались высоко. Недавно я написал небольшую работу по суперпозициям функций, линиями уровня которых являются прямые, -- говорю об этом для доказательства того, что за девять лет я не деквалифицировался.

У меня шесть лет педагогического стажа работы в институте и теперь я хочу работать в должности старшего преподавателя кафедры высшей математики.