Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

Эга уже думал об этом… И сказать ей надо было немедленно, без колебаний.

— Я сам ей все расскажу, — прошептал Карлос.

— Ты?

— А кто ж еще? Ты хочешь послать Виласу?..

Эга наморщил лоб:

— Тебе следовало бы сегодня же вечером сесть на поезд и уехать в Санта-Олавию. И оттуда написать ей обо всем. Так было бы лучше.

Карлос бросился в кресло, глубоко и устало вздохнул:

— Да, пожалуй, завтра вечерним поездом… Я уже думал об этом, так будет лучше… А сейчас я смертельно устал!

— Я тоже, — сказал, потягиваясь, Эга. — Теперь уже ничего не поделаешь, потом мы все обдумаем, обсудим. Но сначала надо успокоиться… Я немного полежу в постели.

— До свидания!

Эга поднялся в свою комнату и бросился на постель поверх покрывала; от чрезмерного утомления он тут же уснул. Проснулся поздно от скрипа двери. Вошел Карлос, чиркнул спичкой. Стемнело, внизу звонил колокольчик к обеду.

— Ах, еще эта докука с обедом! — сказал Карлос, зажигая свечи на туалетном столике. — Жаль, у нас нет повода уйти в какую-нибудь таверну и спокойно поговорить! А я еще пригласил сегодня ко обеду Стейнброкена.

И, обернувшись к Эге, спросил:

— Ты не думаешь, что дедушка знает все?

Эга соскочил с постели и, собираясь умываться, засучивал рукава:

— Я тебе говорил… Похоже, он что-то подозревает… Все это слишком его потрясло. Впрочем, если он даже и не знает всего, то столь неожиданное обретение внучки, которую он давно полагал умершей, тоже могло его потрясти.

Карлос испустил глубокий вздох. Через несколько минут они с Эгой спустились в столовую.

Внизу кроме Стейнброкена и дона Диого их встретил Крафт, пришедший «на тарелку супа». За столом, как обычно радовавшим глаз красивой посудой и цветами, в тот вечер царила печаль; говорили о недугах — Секейру скрутил ревматизм, а здоровье бедняги маркиза тоже оставляло желать лучшего.

Афонсо пожаловался на сильную головную боль: лицо у него было бледное и измученное. О Карлосе Стейнброкен тоже сказал, что у него «нехорошее лицо»; Карлос объяснил, что всю нынешнюю ночь провел без сна. Эга, чтобы направить беседу в другое русло, стал расспрашивать Стейнброкена, какое впечатление произвела на него речь великого оратора Руфино. Дипломат помедлил с ответом, но затем сказал, что он был удивлен, узнав, что Руфино — политик и парламентарий… Его жестикуляция, вылезающая на животе из-под жилета рубашка, эспаньолка, взлохмаченные волосы, сапоги — все это как-то не вяжется с обликом государственного мужа.

— Mais cependant, cependant… Dans ce genre la, dans le genre sublime, dans le genre de Demosthenes, il m'a paru tres fort… Oh, il m'a paru excessivement fort![160]

— A вы, Крафт, что скажете?

Крафту на вечере пришелся по вкусу один лишь Аленкар. Эга передернул плечами. Неужели? Что может быть смехотворнее романтической Демократии Аленкара, нежной, белокурой, словно Офелия, Республики в белых одеждах, взрыхляющей ниву под надзором Господа Бога… Однако Крафт справедливо восхищается главным достоинством Аленкара — его искренностью. Что всегда удручает на праздниках португальской литературы? Скандальное отсутствие искренности. Похоже, что никто из наших сочинителей не верит в то, что сам же декламирует с жаром и пылом, бия себя кулаком в грудь. Так было и на этот раз. Руфино скорей всего не верит в очищающую силу религии; оратор с бородкой клином — в героизм всех этих Кастро и Албукерке; и даже поэт, воспевавший красивые глазки, не верит, что эти глазки и в самом деле так уж красивы!.. Сплошная фальшь и притворство! Совсем другое дело — наш Аленкар! Он по-настоящему верит в то, что воспевает: в Братство народов, в республиканского Христа, в благочестивую Демократию в звездном венце…

— Этот Аленкар, должно быть, уже совсем старик, — заметил дон Диого, катавший хлебные шарики в длинных и бледных пальцах.

Карлос, сидевший рядом с ним, вынырнул наконец из колодца безмолвия:

— Аленкару лет пятьдесят.

Эга поклялся, что не меньше шестидесяти. Еще в 1836 году Аленкар публиковал душераздирающие стихи, где призывал смерть, терзаемый мыслью о стольких соблазненных им девах…

— Да, он в годах, — медленно вымолвил Афонсо, — я слышал о нем!

Дон Диого, поднося бокал к губам, обернулся к Карлосу:

— Аленкару столько лет, сколько было бы твоему отцу… Они были близки, входили в тогдашний distinguee[161] круг. Аленкар часто ездил в Арройос с бедным доном Жоаном да Кунья, царство ему небесное, и с другими. Это был настоящий цвет нашего общества, и все они были примерно одних лет… Теперь никого не осталось, никого!

Карлос опустил глаза; беседа смолкла, меж цветов и огней повеяло печалью, всплывшей из глубин прошлого, с его страданиями и могилами.

— А несчастный Кружес — бедняга, какой провал! — воскликнул Эга, чтобы рассеять сгустившийся мрак.

Крафт полагал, что Кружес сам виноват в своем провале. Зачем было играть Бетховена публике, воспитанной на фривольности Оффенбаха? Но Эга не согласился со столь пренебрежительным отзывом об Оффенбахе; его музыка — тончайшее воплощение скептического и иронического начал в искусстве. Стейнброкен заметил, что Оффенбах не владеет контрапунктом. Какое-то время говорили о музыке. Эга стал утверждать, что в искусстве нет ничего прекраснее фадо. И обратился к Афонсо в надежде пробудить в нем интерес:

— Не правда ли, сеньор Афонсо да Майа? Ваша милость, как и я, — ценитель фадо, великого творения нашего народа.

— Да, разумеется, — пробормотал старик, поднося руку ко лбу как бы в оправдание своего безразличия и молчаливости. — В фадо много поэзии…

Но тут Крафт обрушился и на фадо, и на малагенью, и на петенеру — на всю эту южную манеру исполнения, которая, по его мнению, не что иное, как рулады с нескончаемыми стенаниями и вялыми, невыразительными возгласами. Он, к примеру, как-то слышал малагенью, одну из самых знаменитых, исполненную по всем правилам певицей из Малаги. Это было в Мадриде, в доме Вилья-Рубиа. Дама стояла у рояля и завела что-то про piedra[162] и sepultura[163], затем она испустила стон, которому не предвиделось конца: а-а-а-а-а-ах!.. Так вот, сеньоры, стон этот ему надоел, и он перешел в другую залу, где наблюдал от начала до конца за роббером виста, затем успел перелистать огромный альбом и побеседовать о карлистской войне с генералом Ховельосом, а когда возвратился в гостиную, дама с гвоздиками в косах все еще стояла у рояля, подняв глаза к потолку, и продолжала стонать свое «а-а-а-а-а-ах!..».

Все засмеялись. Однако Эга запротестовал, как всегда, разгорячась. Крафт — просто черствый англичанин, вскормленный плоской грудью политической экономии и не способный понять целый поэтический мир, заключенный в подобном возгласе! Но речь не о малагенье. Он не берет на себя труд защищать Испанию. Испания сама способна убедить Крафта и прочих британцев, там для этого найдется немало острых и язвительных языков… Речь шла о фадо!

— А где вы слышали фадо? В салоне, у рояля?.. Да, в гостиных оно и вправду вялое и пустое, я с вами согласен. Но вы послушайте-ка его под аккомпанемент трех-четырех гитар в открытом поле, ночью, когда на небе сияет луна. Как в Оливаесе этим летом, когда маркиз привез туда «Вира-Виру»! Ты помнишь, Карлос?..

Запнувшись, он в смущении умолк, браня себя за неосторожное упоминание о «Берлоге». Карлос ничего не ответил, и тень легла на его лицо. Крафт проворчал, что в ясную лунную ночь, да еще в деревне, все звуки хороши, даже кваканье лягушек. И снова странное уныние заставило собравшихся умолкнуть; слуги подавали десерт.

В тишине дон Диого задумчиво произнес с величием светского льва, тоскующего о славном прошлом:

— В мое время весьма изысканной слыла музыка к «Монастырским колоколам». И вправду было похоже на колокольный перезвон! Теперь уж подобной музыки не сочиняют…

Обед заканчивался скучно. Стейнброкен снова заговорил об отсутствии королевской семьи на вечере — это его тревожило со вчерашнего дня. Но никого из присутствующих двор не интересовал. Затем дон Диого завел старую и нудную историю об инфанте доне Изабел. Все с облегчением вздохнули, когда слуга стал обходить гостей с большим серебряным тазом и кувшином душистой воды.

После кофе, поданного в бильярдную, Стейнброкен и Крафт начали играть в «пятьдесят», по пятнадцать тостанов для интереса.

Афонсо и дон Диого уединились в кабинете. Эга спрятался в глубокое кресло, прикрывшись «Фигаро». Но очень скоро уронил газету на ковер и закрыл глаза. Карлос, который в задумчивости прохаживался по бильярдной с сигарой, увидев, что Эга задремал, поспешно скрылся за портьерой.

И отправился на улицу Святого Франциска.

Не торопясь, он шел пешком по Атерро, закутавшись в пальто с меховым воротником и докуривая сигару. Ночь прояснилась, из клочковатых белых облаков, мчавшихся под холодным северным ветром, выглянула молодая луна.