Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

— Бедная моя Мария! — пробормотал Карлос, весь бледный, сжимая ее руки.

Она на минуту замолкла, уткнувшись ему в колени. Потом, отерев туманившие взор слезы, продолжала:

— Здесь, в этой шкатулке, письма Мак-Грена… Я всегда хранила их, чтобы хоть как-то оправдать себя в своих собственных глазах… В каждом из них он умоляет меня уехать с ним в Фонтенбло, называет своей женой, клянется, что, как только мы соединимся, мы вместе бросимся в ноги его бабушке, чтобы вымолить прощение… Тысячи обещаний! И он был искренен… Ну что я еще могу тебе сказать? Однажды утром мать уехала с какой-то компанией в Баден-Баден. Я осталась в Париже, в гостинице, одна… Дрожала от страха, что вот-вот явится Треверн… А я одна! Я была так перепугана, что подумывала, не купить ли револьвер… Но появился Мак-Грен.

И я уехала с ним, без всякой поспешности, будто его законная жена; мы вместе собрали чемоданы. Мать по возвращении из Баден-Бадена как обезумевшая примчалась в Фонтенбло и разыграла целую трагедию; она проклинала Мак-Грена, грозила, что засадит его в тюрьму, порывалась надавать ему пощечин, а потом разрыдалась. Мак-Грен, как ребенок, целовал ее и тоже плакал. В конце концов растроганная мать прижала нас обоих к груди, все простила и стала называть «милыми детками». Весь день провела она в Фонтенбло, рассказывала, сияя, о «кутеже в Баден-Бадене» и даже высказала намерение поселиться с нами в коттедже, жить вместе, наслаждаясь спокойным и благородным счастьем бабушки… Было это в мае; вечером Мак-Грен устроил нам в саду фейерверк.

Началась их жизнь с Мак-Греном, легкая и беспечная. Единственным желанием Марии было, чтобы и ее мать обрела покой, жила с ними вместе. Слушая мольбы дочери, мать задумывалась и говорила: «Ты права, я перееду к вам». Но потом она снова кружилась в вихре парижской жизни и лишь порой неожиданно приезжала рано утром в фиакре, сонная и невеселая, в роскошном манто поверх старой юбки, и просила сто франков… Родилась Роза. С этого дня единственной заботой Марии было узаконить их союз с Мак-Греном. А он легкомысленно тянул с женитьбой из мальчишеского страха перед бабушкой. Он был настоящим ребенком! По утрам развлекался ловлей птиц с помощью клея! И вместе с тем нрав его отличался чудовищным упрямством; мало-помалу Мария утратила всякое уважение к нему. В начале следующей весны мать ее переехала в Фонтенбло со всем своим скарбом, отчаявшаяся, разочарованная в жизни. Она рассталась с Треверном. Впрочем, она скоро утешилась и принялась обожать Мак-Грена, восторгаясь его красотой, и выражала свой восторг столь бурными ласками, что порой за нее становилось неловко. Вдвоем они по целым дням играли в безик, потягивая коньяк.

Тут вдруг разразилась война с Пруссией. Мак-Грен воспылал патриотизмом и, несмотря на мольбы женщин, записался добровольцем в батальон шареттских зуавов; впрочем, бабушка одобрила его вспышку любви к Франции, она прислала ему письмо в стихах, в которых прославляла Жанну д'Арк, и с ним щедрое денежное вспомоществование. В это время Роза заболела крупом, Мария не отходила от ее постели и плохо следила за военными событиями. Знала лишь, и то весьма смутно, что первые сражения на границе проиграны. Однажды утром мать ворвалась к ней в комнату как безумная, в ночной рубашке: армия капитулировала в Седане, император взят в плен! «Конец всему, конец всему!» — твердила перепуганная мать. Она наведалась в Париж — узнать что-нибудь о Мак-Грене; на Королевской улице ей пришлось укрыться в подъезде от возбужденной толпы, с криками и пением «Марсельезы» окружавшей карету, в которой ехал бледный как воск человек с алым кашне на шее. Какой-то мужчина испуганно пояснил матери, что народ направляется в тюрьму за Рошфором и что провозглашена республика.

О Мак-Грене она так ничего и не узнала. Для них тогда настали дни бесконечных тревог. Роза, к счастью, выздоравливала. Но Марии больно было смотреть на несчастную мать — та разом постарела, утратила всю свою веселость и, полулежа в кресле, лишь бормотала: «Конец всему, конец всему!» Казалось, и в самом деле Франции пришел конец. Война была проиграна; целые полки пленных набивали в вагоны для скота и на всех парах везли в германские тюрьмы; а пруссаки маршировали к Парижу… Оставаться в Фонтенбло было невозможно: начиналась суровая зима; на деньги, вырученные от поспешной распродажи кое-какого имущества, и на те, что оставил Мак-Грен, они, по настоянию ее матери, уехали в Лондон.

В огромном чужом городе Мария растерялась — к тому же она по приезде заболела — и не смогла воспротивиться нелепым затеям матери. Они сняли очень дорогой меблированный дом возле Мейфэр. Мать толковала, что он должен стать центром сопротивления эмигрантов-бонапартистов; на самом деле несчастная женщина мечтала устроить у себя игорный дом. Но увы! Другие пошли времена. Бонапартисты, лишенные империи, уже не играли в баккара. И очень скоро они с матерью, не имея никакого дохода при постоянных расходах, оказались в дорогом особняке с тремя слугами, огромными неоплаченными счетами и последней пятифунтовой ассигнацией в ящике бюро. А Мак-Грен — где-то в Париже, окруженном пруссаками. Пришлось продать все драгоценности, шубы и даже платья и перебраться в Coxo, квартал бедняков, в три дурно обставленные комнаты. Это было лондонское lodging[131] во всем своем грязном и печальном запустении: единственная служанка, замызганная, как кухонная тряпка; в камине не разгорается сырой уголь; а на ужин — ломтик холодной баранины и пиво из пивной на углу. Наконец истратили последние шиллинги и нечем стало платить за lodging. Мать не вставала с постели, болела, постоянно пребывала в отчаянии и слезах. Не раз Мария под вечер, закутавшись в water-proof, относила в ломбард узел с одеждой (даже постельное белье и ночные рубашки!), чтобы Роза не осталась без чашки молока. Письма, которые мать писала старым друзьям по пирушкам в Мэзон д'Ор, оставались без ответа; иногда кто-нибудь присылал завернутую в лист бумаги полфунтовую ассигнацию, сильно отдававшую милостыней. Как-то в субботу вечером, в сильный снегопад, направившись закладывать материнский пеньюар, Мария заблудилась в огромном Лондоне и плутала в желтоватой мгле, дрожа от холода, голодная и преследуемая двумя наглецами, от которых несло спиртным. Спасаясь от них, она села в кеб, который довез ее до дома. Но у нее не было ни пенни, чтобы заплатить кебмену, а хозяйка спала пьяная в своей каморке. Кебмен стал браниться, и измученная Мария тут же, у порога, разрыдалась. Тогда тронутый ее горем кебмен предложил бесплатно отвезти ее в ломбард, где она с ним рассчитается. Мария согласилась; сердобольный кебмен взял с нее всего один шиллинг; кроме того, полагая, что она француженка, он обругал чертовых пруссаков и настойчиво предлагал ей выпить глоток.

Все это время Мария искала какую-нибудь работу — шитье, вышивку, перевод, переписывание… Но ничего не могла найти. В ту трудную зиму работы в Лондоне было мало; город наводнили французы, бедные, как и она, и все боролись за хлеб насущный… Мать без конца плакала и, что было хуже слез, нередко намекала: мол, в Лондоне вовсе не трудно иметь и деньги, и уют, и роскошь, если ты молода и хороша собой…

— Ну, ты видишь, какая у меня была жизнь? — прервала свою исповедь Мария, горестно заламывая руки.

Карлос молча поцеловал ее, глаза его были влажны.

— Наконец все кончилось, — продолжала Мария Эдуарда. — Заключили мир, сняли осаду. Париж снова был открыт… Но вернуться туда было трудно.

— Как же ты вернулась?

Однажды она случайно встретила на Риджент-стрит друга Мак-Грена, тоже ирландца, который много раз ужинал у них в Фонтенбло. Он навестил ее в Coxo; при виде их вопиющей нищеты — жидкий чай в чайнике, жалкие кусочки баранины на остывающих углях — он как истый ирландец прежде всего обрушился на английское правительство и поклялся отомстить за них. И с дрожащими губами предложил себя в их полное распоряжение. Бедному юноше и самому приходилось изрядно топтать мостовые в трудной борьбе за жизнь. Но, будучи ирландцем, он в порыве великодушия, призвав на помощь всю свою изобретательность, пустился по городу, чтобы добыть то немногое, что им требовалось для возвращения во Францию. И в тот же вечер он снова появился в их квартире, вконец измученный, но торжествующий, размахивая тремя банкнотами и бутылкой шампанского. Мать, увидев после стольких месяцев, когда они пили один жидкий чай, бутылку клико с золотистой головкой, едва не лишилась чувств от радости. Они быстро собрали свое нехитрое имущество. Перед отъездом, на вокзале Черинг-Кросс, ирландец отвел Марию в сторону и, теребя ус и морщась от жалости к ней, сказал, что Мак-Грен пал в бою под Сен-Прива…

— И в Париже нам поначалу явилось не легче… Я снова принялась искать работу. Но Париж все еще бурлил. Начались дни Коммуны… Можешь поверить — мы не раз голодали. Но все же это был не Лондон, не изгнание, и зима кончилась. Мы были в Париже, страдали вместе с нашими старыми друзьями. И все казалось менее ужасным… Вот только Роза меня заботила: она худела и бледнела на глазах. Истинной мукой было видеть, как со щек ее сходит румянец, как она бродит по мансарде печальная, в поношенном платьице… Мама страдала от сердечной болезни — от нее потом она и умерла… Иногда мне удавалось найти работу, но заработанных денег едва хватало, чтобы уплатить за жилье и не умереть с голоду. Тревога и отчаяние не покидали меня… Но я еще боролась. Жаль было маму. И Роза чахла день ото дня: она нуждалась в хорошем питании, свежем воздухе, светлой комнате… Тогда-то я и познакомилась с Кастро Гомесом в доме старой маминой подруги; она не пострадала ни от войны, ни от пруссаков, и иногда я шила для нее… Остальное тебе известно… Да я и не помню хорошо… Отчаяние мое дошло до предела… Перед моими глазами все время была бедняжка Роза, закутанная в шаль, тихонько съежившаяся в своем углу после жалкой чашки супа, не утолившей ее голода…