Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==135

из искусств — любовь. Наступает время желчевиков и поджигателей. С каждым поколением дворянство неудержимо падает,  скудея материально и духовно. Последние зарисовки дворянскими беллетристами — Буниным, Ал. Толстым—своего  класса показывают уже труп.

    В  смерти дворянства нет ничего страшного. В Европе  XIX  века дворянство представляет тоже скорее упадочный,  хотя и не сдающийся класс. Беда России в том, что умирающий  класс не оставил после себя наследника. Его культурное знамя подхватили разночинцы, его государственной  службы передать было некому. Поразительно: чем более  хирело благородное сословие, тем заботливее опекало его  государство, стремясь подпереть себя гнилой опорой. С Александра III дворянская идея переживает осенний ренессанс. Всякий недоучка и лодырь может управлять волостями в качестве земского начальника, с более громкой фамилией —  целыми  губерниями.  Несомненно, что в этой  запоздалой попытке оживления трупа самодержавие расточило весь свой моральный капитал, которым оно обладало  еще на нашей памяти в сознании народных масс.

    Но  политическая пора дворянства ушла давно и безвозвратно. Отодвинутое монархией от участия во власти в начале XIX века, оно с тех пор утратило все политические  традиции лучшей своей поры. Теперь, когда понадобилась  его служба, оно могло принести государству лишь опыт  псарни и сенной. Среди всеобщей абулии неврастеническое  покрикивание капризного барина сходило за проявление  сильного характера. Во дворце тосковали по сильным людям не меньше, чем тосковали по ним героини русских романов. Барановы, Зеленые и Думбадзе были в государственном  масштабе   тем же, чем  босяки  Горького  в  литературе: допингом для усталых душ.

    Дворянство как класс  умирало. Это не значит, что оно  растворилось бесследно. Напротив, его влияние в русской  жизни было и оставалось громадным. Дворянство, сходя со  сцены, функционально претворилось в те силы, которые  поделили между собой его былое государственное и культурное дело. Эти силы, призванные сменить его были: бюрократия, армия, интеллигенция.

3. БЮРОКРАТИЯ

   Русская бюрократия — это новый служилый класс, который создает империя, пытаясь заменить им слишком вольное, охладевшее к службе дворянство.

==136

  В XVI веке смена княжеского боярства худородным поместным  классом приняла  характер насильственной революции,  поколебавшей самые устои Московского царства. В XIX веке реформа была проведена так бережно, что дворянство  сперва и не заметило ее последствий. Дворянство сохранило  все командные  посты в новой организации и думало, что система управления не изменилась. В известном  смысле, конечно, бюрократия была “инобытием“ дворянства: новой, упорядоченной формой его службы. Но дух системы  изменился радикально: ее создатель, Сперанский, стоит на пороге новой, бюрократической России, глубоко отличной от России XVIII  века.

      Пусть Петр составил  табель  о рангах, — только Сперанскому  удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России. XVIII век не знал бюрократии: плодил еще московских дьяков и подьячих, старое «крапивное  семя», строчителей кляузных бумаг, побирушек и «ябедников», сообщающих  провинциальному  административному быту XVIII века столь архаическойдопетровский стиль. Над этой армией старых  приказных, переодетых в новые мундиры, всюду царит вельможа, роскошный и своевольный барин, который на службу  склонен смотреть как на жалованную вотчину. XVIII век — век временщиков и фаворитов — налагает на провинциальную Россию причудливые черты позднего европейского феодализма. Перед нами словно последние дни княжеских сеньорий — дни  Фронды, феодальное лето святого Мартина, в канун политической  смерти французского дворянства. Мемуары александровского времени еще отражают этот быт. Пленные французы  12-го года всерьез принимали саратовскую вотчину князей Голицыных за вассальное княжество. Порода и связи — помимо талантов — почти исключительноопределяет служебную карьеру. Каждый вельможа поднимает за собой целый клан родственников, клиентов, прихлебателей. Карьеры создаются фантастически быстро, но столь же быстро иобрываются,  в peзультате катастрофы.

    Попович Сперанский положил  конец этому дворянскому раздолью. Он  действительно сумел всю Россию уловить, уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал,  заставил работать новый правящий  класс. Служба уравнивала дворянина с разночинцем. Россия знала мужиков, умиравших членами Государственного Совета. Привилегии  дворянина сохранились и здесь. Его подъем по четырнадцати  классическим ступеням лестницы напоминал  иногда взлет балерины; разночинец вползал с упорством и медленностью улитки. Но не дворянин, а разночинец сообщал свой дух системе.

    Начиная  с николаевского времени, русская литература разрабатывает новую, неистощимую тему: судьба малень-

==137

кого чиновника, его подлостей, его добродетелей, его страданий. Явный  признак перерождения социальной ткани.   Дворянская  усадьба Тургенева, Григоровича, Гончарова,   социально бездейственная, «лишняя», хотя и утонченная, и   канцелярия, которая открывает свои двери не только для   жалких Акакиев Акакиевичей, но и для сильных, кипящих   рабочей энергией честолюбцев («Тысяча душ»).

     Сперанский  создал, как известно свою административную систему с наполеоновских образцов. Чтобы привести   ее в действие, чтобы впрячь в оглобли даровитую, но беспорядочнуюрусскую натуру, понадобились немцы, много   немцев. Недаром   два русских бюpoкpaтичecкиx царствования — Николая  1 и Александра II — были эпохой балтийского засилья. И все же нельзя отрицать, что эта система   получила некоторый национальный оттенок. Николаевский   чиновник, как и бессрочный николаевский солдат, в конце   концов умел вложить в эту чужую немецкую форму труда   и службы капельку сердца, теплоту русского патриотического чувства. Николаевская эпоха знала не одних взяточников и черствых карьеристов, но и неподкупных праведников,  честно  заработавших     свою  пряжку   за   тридцатипятилетнюю «бессрочную» службу. Те, кто знавал   в своей молодости старых служак николаевского времени,   поймут, что я хочу сказать. Два или три праведника спасают Гоморру. Спасали они и николаевскую Россию вплоть  до Севастополя. Не только спасали, но и окружили ее память легендой, живым,  творимым   мифом. Николай  1,  столь ненавистный— и справедливо ненавистный — русской интеллигенции,  был последним популярным русским  царем. О нем, как о Петре Великом, народное воображение  создало множество историй, анекдотов, часть которых отложилась у Лескова и которые жили в патриархальной России до порога XX века. Носителем этой живой легенды  был николаевский ветеран, старый служака, вложивший в  канцелярскую службу свой идеал служения.

    Следует ли удивляться тому, что праведников было так  мало? Древней Руси, по-видимому, всегда был чужд образ честного судьи. В отличие от всех народов, ни одного из  царей своих народ русский не понимал как царя правосудного. Народные пословицы, сказки ярко и беззлобно отразили неправду московских приказов, воеводских изб. Народ веками свыкся с двумя истинами: нет греха в том,  чтобы воровать казенное добро, а судья на то и судья, чтобы судил несправедливо. Удивляться надо тому, насколько  удалось Сперанскому оздоровить это крапивное болото  прививкой европейского идеала долга. Главный порок николаевской системы не в этом. Болезнь заключалась в оскудении творчества, в иссякании источников политическо-

==138

го вдохновения. Огромная, прекрасно слаженная машина работала, по-видимому, исключительно для собственного самосохранения; ее холостой ход напоминает беличий труд большевистских ведомств. Царь, изолировавший себя от дворянства и общественных влияний, был бессилен указать великой России достойные ее пути: увязил ее в провинциальном  миргородском болоте.

    Николаевская канцелярия не была последним словом бюрократии на Руси. Вернее, она была ее первым словом. После нее бюрократия пережила у нас две фазы: либеральных реформаторов Александра II и «людей двадцатого числа» двух последних царствовании.

    Свежий ветep,пoдувший пo петербургским канцеляриям в пятидесятые годы, был так крепок, что обещал было   опять, к великому счастью России, закопать ров между  людьми  службы и людьми  идеи. Милютины, Зарудные и  Кони тому свидетели. Либеральный бюрократ, искореняющий взяточничество, ревизующий губернии, проветривающий темное царство, — излюбленная фигура у беллетристов середины века. Но свежий ветер упал быстро. Молодым либералам на службе приходилось и спешном порядке консервироваться. Модная англомания позволяла изящно  и нечувствительно совершать превращение из вигов в тори. Но эта быстрая смена течений, с повторными  перебоями и  реакциями, оказала самое губительное моральное действие. Царствование Александра II создало совестный тип карьериста,  европейски лощеного, ни во что не верующего, ловящего веяние сфер.