Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

II

      Москва куда проще Петербурга, хотя куда пестрее его. Противоречия, живущие в ней, не раздирают, не мучают, как-то легко уживаются в народной полихромии. Каждый найдет в Москве свое, для себя, и если он в ней проезжий гость, то не может не почувствовать себя здесь совсем счастливым.

     Многоцветность  архитектурных одежд, слой за слоем, как луковицу, покрывает тело Москвы. На каждой печать эпохи — настоящая ярмарка стилей, разбросанная в зелени садов под вольным небом и ласковым солнцем. Сама история утратила здесь свою трагическую тяжесть, лаская глаз пышностью   декораций. За два века благодушного покоя развенчанная столица отвыкла от ответственности дела государева — и такую любил ее народ: безвластную и вольную, широкую  и святую. Вероятно, Москва — сердце Рос-

==55

сии, любовь ее не похожа на строгую царскую Москву, но новое чувство Москвы органически переработало памятники царского времени, утопив их в мягком свете благочестивых воспоминаний.    Революция  пощадила тело Москвы, почти ничего не разрушив — и  ничего не создав в ней. Она лишь исказила ее душу, вывернув наизнанку, вытряхнув дочиста ее особняки, наполнив ее пришлым, инородческим людом. С тех пор город живет как в лихорадке — только не красной. Стучат машинки,  мчатся «форды», мелькают толстовки, механки, портфели. В кабаках разливанное море, в театрах балаганы. В учреждениях беличий бег в колесе. Ворочают камни  Сизифы, распускают за ночь, что наткали за день, Пенелопы. Здесь рычаг, которым думали перевернуть мир и  надорвались, нажив себе неврастению. Осталась кричащая  реклама, порой талантливая, безусловно смелая, которая облепила Москву, кричит с плакатов, полотнищ, флагов, соблазняет в витринах окон, играет электрическими миражами  в небе — «Нигде кроме, как в Моссельпроме...», «Пролетарии всех стран... покупайте облигации выигрышного займа!». Но ступите шаг от Тверской, от Никитской, и  вы очутитесь в тихих, мирных переулочках, где редко встретишь прохожего, где гуляют на солнышке бабушка с внучкой, вспоминая минувшие  дни. Все так же гудит золотой  звон «сорока сороков», по-прежнему чист снег и ярки звезды, по-прежнему странно волнуют в сумерках башни и зубцы  древних стен. На несколько часов Москва, как добрая, старая няня, баюкает истерзанного россиянина. За что  Россия так любила Москву? За то, что узнавала в ней  себя. Москва охраняла провинциальный уклад, совмещая  его с роскошью и культурными благами столицы. Приезжий мещанин  из Рыбинска, из Чухломы мог найти здесь  привычный  уют уездного трактира и торговых бань, одноэтажные домики, дворы, заросшие травой, где можно летом дуть самовар за самоваром, обливаясь потом и услаждаясь пением кенара или граммофоном, в зависимости от  духа времени. Замоскворечье и сейчас огромный, провинциальный и едва ли не уездный город во всей его нетронутости. А чудесные дворянские усадьбы, с колоннами или  без колонн, с мезонинами или без мезонинов, но непременно в мягком родном ампире — разве не кажутся перенесенными  сюда прямо из глуши пензенских или тамбовских деревень? Хотите видеть теперь воочию, как жили в  них поколения наших  дедов? Пойдите в дом Хомяковых  на Собачьей Площадке, где, кажется, ни один стул не тронут с места с 40-х годов. Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! Низкие потолки, диванчики, чубуки,  бисерное бабушкино рукоделие — и полка с книгами: все

==56

больше немецкие романтики да любомудры. Если Бог убережет вас от экскурсии с «классовым подходом» и если вы  еще не до конца растратили способность умиления, вы  поймете здесь корни старого славянофильства.

         Да  и не только славянофильства. Весь вклад Москвы в  культуру двух истекающих столетий таков: неотделим от  культуры русских дворянских усадеб и провинциальных  иерейских домов. На нем лежит печать светлой наивности,  доброй здоровой лени. Здесь нет ни грана петербургского  излома, мучительства — зато нет и мучительной напряженности подвига. Свободная от тяжести власти, Москва  жалела Россию, как жалеют отсталого, но милого ребенка,  не имея сил принуждать его к учению. Оттесняемая Петербургом, Москва не злобствовала, но пребывала — два столетия — в лояльнейшей, кротчайшей оппозиции. Москва по  сердцу — не по идеям — всегда была либеральной. Не революция, не реакция, а особое московское просвещенное  охранение. Забелины, Самарины, Шиповы  до последних  лет отрицали «средостение», мечтая о Земском Соборе и о  Земском царе. Здесь либералы были православны, чуть- чуть толстовцы. Здесь Ключевский был гостем «Русской  мысли» и ходил церковным старостой. Здесь именитое купечество с равной готовностью жертвовало на богадельни,  театры и на партию большевиков.

       Эта милая обывательская Москва не воскреснет. Лихорадящий Петербург и обломовская Москва — дорогие покойники. Но за последнее человеческое поколение Москва  необычайно росла и менялась, явно готовясь снова стать  духовной столицей России. Новая промышленная, купеческая Москва покрылась небоскребами, передовыми театрами, музеями, щедро, по-царски обставив новую русскую  культуру. Москва сравнялась с Петербургом как центр научный и обогнала его как центр художественный. Здесь  сложилась и крепла русская философская школа, здесь  культивировались самые левые направления в живописи.  Щукин и Морозов ограбили Париж, Мясницкая старалась  обскакать Монпарнас. Кабацкая Москва, ориентируясь на  Монмартр, вещала самоновейшие слова. Все это было буйно, но молодо, всегда пленяло здоровьем, если не вкусом.  По сравнению с Петербургом, здесь можно было скорее  встретить «почти гениальное», но никогда — безукоризненное. Новая Москва работала широко, торопливо и не любила доделывать до конца. Философы без метода, блещущие афоризмами, художники, побивающие рекорды квадратных аршин... Москва все еще жила слишком привольно и слишком безответственно. Почти на всех ее созданиях лежал отпечаток порою милого, порою претенциозного безвкусия.

      Новая большевистская Москва уродливо продолжает эту

==57

«метропольно»-кабацкую традицию. Современное творчество Москвы так же относится к дореволюционному, как дутый нэп —  к размашистому  индустриализму довоенных годов. И это на фоне все той же безответственности. Политическая мысль  Кремля столь же далека Москве, как была далека государственная мысль Петербурга.

       И  все же основное русло нашей культуры пролегает именно  здесь. Сюда несет свои воды русская провинция — особенно юг и восток. Здесь верят в будущее, захлебываются настоящим — пусть по-дурацки —и не в силах вырваться из власти прошлого. Здесь стены слишком насыщены воспоминаниями,  чтобы ультрамодерные жильцы могли уцелеть  от их заразы. Мечтающая стать Америкой Москва в плену  декоративных чар ХVII века. Москва — модерн, может  быть, более Москвы ампирной... Метрополь на фоне Китай-города понятнее Большого театра. И это ставит вопрос о качестве культуры древней Москвы.

     Что  говорят нам фасады и купола ее бесчисленных церквей? Конструктивно перенесенный в камень северный шатер да владимирский куб, отяжелевший, огрузневший, с  пышно  изогнутой восточной луковицей. Нет новых идей,  нет и строгости завершений. Нет ничего, что взволновало  бы присутствием подлинно  великого искусства. В Москве  есть несколько чудесных церквей. Но ведь и очарование нарышкинского  стиля только в его декоративности. О, в декоративном  чутье нельзя отказать Москве! Архитектурно  бессмысленная  идея Василия  Блаженного  разрешена с  удивительным  мастерством. Самые грузные и грубые формы   согреты и оживлены яркой живописностью.  Чтобы  вполне оценить декоративный эффект лубочного искусства  в его ансамбле, нужно видеть Троицкую Лавру. Когда я пишу   эти строки, я пытаюсь с усилием оторваться от того  лирического наваждения, перед которым бессилен в Москве. Хочется целовать эти камни и благославлять Бога за то,   что они все еще стоят. Но, вдумываясь, вижу, что это художественное впечатление неглубоко, что его идея бедна. Как   назвать ее? умилением? — нет. Стоит увидеть эти формы   хотя бы в недалеком Угличе, где еще чувствуется дыхание   Севера, чтобы понять, каков может быть чисто религиозный  смысл этого искусства. Московские кокошники, барабаны, крыльца, как пасхи и колокольни — как пасхальный   стол с куличами и крашеными  яйцами... Веселый трезвон,   кумачовые рубахи, шапки набекрень, гулящая, веселящаяся Русь. Это идеал великорусской нарядной праздничности.   Очевидно, в Москве мы  видим пышный  закат великого и    строгого древнерусского искусства. Непонимание этого    факта натворило уже много бед делу нашего национального возрождения. Подражать Москве — значит обрекать себя