Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

     Но, начавши с перевода нашу историю, мы сочли для себя излишним   «эллинское суемудрие» и за то обречены были  снова сделаться переводчиками при Петре, чтобы до сих  пор пробавляться переводной немецкой подшивкой — при  живом сознании и  бесспорной наличности собственных  творческих сил.     Итак, славянская речь, то есть разрыв со вселенской

==48

мыслью, объясняет, так сказать, абсолютную нищету нашу. Но почему же она не искуплена демократическим равенством в культуре и как пришли мы к полному разрыву с народом?

    Нужно сказать, что духовное народничество, то есть тяга к уравнительному распределению духовных  благ, несомненно связано со всем обликом нашей интеллигенции, которая сменила в деле учительства православного, не греко-кафолического, а славяно-российского священника. У нас не могло развиться гордого сознания латинян, что истина любит прикровенность, что кощунственно разоблачать мистерии, ибо не подобает бросать святыню псам. Но сея слово повсюду — при дороге и на камне, — мы не растили, не копили его, не умножали таланта. Только бы передать детям во всей чистоте «веру отеческую». Зато когда пришла пора и мы ужаснулись своей скудости, то, потерявши голову, принялись грабить нужное и ненужное чужое добро, в зрелом возрасте сели учиться азам, и с того рокового дня с каждым  поколением выбрасываем, как ветошь, старое достояние, хотим переучиваться всему сначала, чувствуя себя голым Адамом  в раю. Мог ли народ угнаться за нами в наших  причудливых скитаниях и не ясно ли, что мы должны были  потерять его из виду? Отсюда Брест.

    Теперь мы догадываемся, что надо иметь что-нибудь, чтобы давать другим, что творчество предшествует просвещению  и академия — школе. Что, преследуя чистые ценности культуры, мы в конце концов скорее приобщили бы к ней народ, чем начиная со служения народу.

    Жалеть ли? Жалеть ли об извилистых и скорбных путях, которыми мы шли, завидовать ли мудрым латинянам, которые «из нужды сделали свою добродетель»?

    Не станем. Это запрещает уважение к року, amor fati.

    Россия стояла на распутье. И некто спросил у нее: хочешь  ли владеть словом и быть землей Христа  — или владеть знанием и быть государством? Она сделала свой выбор.

==49

Три столицы

   Старая  тяжба между Москвой  и Петербургом становится вновь одной из самых острых проблем русской истории. Революция — столь богатая парадоксами — разрубила ее по-славянофильски. Впрочем, сама проблема со времени Хомякова  и Белинского успела изменить свой смысл. Речь идет уже не о самобытности и Европе, а о Востоке и Западе в русской истории. Кремль — не символ национальной  святыни, а форпост угнетенных народов Азии. Этому сдвигу истории соответствует сдвиг сознания: евразийство расширяет и упраздняет старое славянофильство. Но  другой член антитезы — западничество — и в поражении своем сохраняет старый смысл. Дряхлеющий, зарастающий  травой, лишенный  имени, Петербург духовно живет своим  отрицанием новой Москвы. Россия забывает о его существовании, но он еще таит огромные запасы духовной силы. Он все еще мучительно болеет о России и решает ее загадку: более, чем когда-либо, она для него сфинкс. Если прибавить, что почти вся зарубежная Россия — лишь оторванные  члены России петербургской, то становится ясным: Москва и Петербург — еще не изжитая тема. Революция ставит ее по-новому и бросает новый свет на историю  двухвекового спора.

                                                                                   I

 Как странно вспоминать теперь классические характеристики Петербурга из глубины  николаевских годов: Петербург-чиновник, умеренно-либеральный, европейски просвещенный,   внутренне  черствый  и пустой. Миллионы провинциалов, приезжающих на берега Невы обивать пороги министерских канцелярий, до самого конца смотрели так на Петербург. Оттого и не жалеют о нем: немецкое пятно на русской карге. Уже война начала его разрушение. Похерила ненавистный «бург», эвакуировала Эрмитаж, скомпрометировала немецкую науку. Город форменных вицмундиров, уютных  василеостровских немцев, шикарных иностранцев —

==50

революция слизнула его без остатка. Но тогда и слепому  стало ясно, что не этим жил Петербург. Кто посетил его в  страшные смертные  годы 1918—1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление. Разом провалилось куда-то  «чрево» столицы. Бесчисленные доходные кубы, навороченные бездарными архитекторами четырех упадочных царствований, — исчезли с глаз, превратились в руины, в пещерное жилье доисторических  людей. В городе, осиянном  небывалыми  зорями, остались одни дворцы и призраки.  Истлевающая  золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга. Рим — Петербург! Рим опоясал Средиземное море кольцом греческих колонн, богов и мыслей. Рим наложил  на южные  народы легкие цепи латинских законов. Петербург воплотил мечты Палладио у полярного круга, замостил болота  гранитом, разбросал греческие портики на тысячи верст  среди северных берез и елей. К самоедам и чукчам донес  отблеск греческого гения, прокаленного в кузнице русского  духа. Кто усомнится в том, что Захаров самобытнее строителей римских форумов и что русское слово, раскованное  Пушкиным,  несет миру весть благодатнее, чем флейты Горация и медные трубы Вергилия?

    Русское слово расторгло свой тысячелетний плен и будет жить. Но Петербург умер и не воскреснет. В его идее  есть нечто изначально безумное, предопределяющее его гибель. Римские боги не живут среди «топи блат»; железо кесарей несет смерть православному царству. Здесь совершилось чудовищное насилие над природой и духом. Титан  восстал против земли и неба и повис в пространстве на  гранитной скале. Но на чем скала? Не на мечте ли? Петербург вобрал все мужское, все разумно-сознательное, все  гордое и насильственное в душе России. Вне его осталась  Русь, Москва, деревня, многострадальная земля, жена и  мать, рождающая, согбенная в труде, неистощимая в слезах, не успевающая оплакивать детей своих, пожираемых  титаном. Когда слезы все выплаканы, она послала ему проклятье. Бог услышал проклятье матери, «коня и всадника  его ввергнул в море». При покорном безмолвии Руси что  заполняет трагическим содержанием петербургский период?  Борьба Империи с порожденной ею культурой, — еще резче: борьба Империи с Революцией. Это борьба отца с сыном, — и нетрудно узнать фамильные черты: тот же дух  системы, «утопии», беспощадная последовательность, «западничество», отрыв от матери-земли. В революции слабее  отцовские черты гуманизма, зато сильнее фанатические  огоньки в глазах — отблески материнской веры, но, пожалуй, сильнее и тяга к ней, забытой, непонятной матери. Народничество  —  болезнь этой неутоленной сыновней

==51

любви. Отец не знает ни любви, ни тоски по ней. Он довольствуется законным обладанием. Размышляя  об этой борьбе перед кумиром Фальконета, как не смутиться, не спросить себя: кто же здесь змей, кто змееборец? Царь ли сражает гидру революции, или революция сражает гидру царизма? Мы знаем земное лицо Петра —  искаженное, дьявольское лицо, хранящее следы божественного замысла, столь легко восстанавливаемого искусством. Мы знаем лица революционеров — как лица архангелов, опаленные печалью. В жестокой схватке отца и сына стираются человеческие черты. Кажется, что не руки и ноги, а змеиные кольца обвились и давят друг друга, и яд истекает из разверстых  пастей.Когда начиналась битва, трудно было решить: где демон, где ангел? Когда она   кончилась, на земле корчились два звериных трупа.

   Империя умерла , разложившись   в невыносимом зловонии. Революция утонула в крови и грязи. Теперь нет города в России, где не было бы Музея Революции. Это верный признак ее смерти: она на кладбище. Дворцы царей — тоже музеи. Да и вся Европа превратилась  в сплошной   музей русской Империи —  или, что одно и то же, в ее кладбище. Когда ходишь  по Зимнему дворцу, превращенному в Музей Революции, или по Петропавловской крепости, то начинаешь уже путать: чьи это памятники и чьи гробницы — цареубийц или царей?

    Ужасный  город, бесчеловечный город! Природа и культура соединились здесь для того, чтобы подвергать неслыханным  пыткам  человеческие души и тела, выжимая под тяжким  давлением прессов эссенцию духа. Небо без солнца, промозглая жижа под ногами, каменные колодцы дворов среди дворцов и тюрем — дома-гробы, с перспективой трясины кладбища, — туберкулез и тиф, изможденные лица тюремных  сидельцев... И закон жизни — считай минуты, секунды, беги, гори, колотись сердце, пока не замолчишь  навсегда! Для пришельца из вольной России этот город казался адом. Он требовал отречения — от солнца, от земли,  от радости. Умереть для счастья, чтобы родиться для творчества. Непримиримо враждебный всякому язычеству, невзирая на свои римские дворцы, он требовал жизни аскета и смерти мученика. Над каждым жильем поднимался  дым от человеческих всесожжений. Если бы каждый дом  здесь поведал все свое прошлое — хотя бы казенной  мраморной  доской, — прохожий  был бы подавлен этой  фабрикой мыслей, этим костром сердец. Только коренные  петербуржцы — есть такая странная порода людей — умели  как-то приспособиться к почве, создать быт, выработать  защитный  цвет души. Они острили над жизнью и смертью, уверенным мастерством заменяли кровь творчества —