Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==342

социальную характерологию. Все мы благодарно храним в памяти блестящие портреты исторических деятелей (Грозного, Алексея Михайловича), которыми  нечаянно дарит нас Ключевский, забывая на час о своей строгой, конструктивной задаче. Эти портреты освежают, одухотворяют для нас русский исторический  «процесс». Однако еще более значительны  у Ключевского  коллективные, социальные портреты, в которых он был такой мастер: древнерусского князя, великорусского земледельца, московского боярина и служилого человека. Эти социальные портреты, несомненно, — самое прочное в наследии Ключевского. Их не коснется переоценка социальных схем и принципов исторического построения. Самое  ценное и редкое в них — это своеобразное отношение художника к своей модели. Создается впечатление, что между ними нет граней времени и культуры. Что пером Ключевского древнерусский человек рисует самого себя. Это относится особенно к московскому человеку XVI-XVII веков. Сам Ключевский, подходя к XVII веку, считает его историю уже «автобиографией»: до такой степени историк живет в его исторической среде. Не только в силу исторического и художественного вживания в искусственно воскрешенное прошлое. Это прошлое было для Ключевского настоящим, его подлинной живительной средой, питавшей его юность. В Ключевском мы видим московского человека XVII века, прошедшего сквозь «нигилистический» опыт XIX века, но сохранившего нетронутым, по крайней мере, свой душевный склад. XVII век действительно не умирал в России совершенно. Оттиснутый вниз петровской дворянской культурой, он доживает, в полной моральной силе и здоровье, в крестьянстве, купечестве и духовенстве, особенно сельском, из которого вышел Ключевский. Лесков — бытописатель XVII века в XIX. Шестидесятые годы начали стремительный  процесс разложения допетровского массива русской жизни. Революция, по всей вероятности, смыла его остатки. Ключевский был последним очевидцем-свидетелем Московского царства. Даже тогда, когда уже нечему будет учиться у исследователя Ключевского, к нему будут обращаться как к первоисточнику.

    Однако все отношения Ключевского  к старой московской культуре — глубоко двойственно. Он высоко ставит ее моральный закал, хозяйственную крепость, жизненную доброту практического христианства. Но идейное содержание этой культуры, как и эстетические ее идеалы, для него не существуют. Он должен был смотреть на все это, с просветительской горки шестидесятых  годов, как на наивное и невежественное варварство. Ничто не дает нам основания думать, что Ключевский ценил  древнерусское искусство. Оно осталось навсегда запечатанным даже для Кондакова.

==343

Но  научный и философский  багаж Древней Руси может вызвать улыбку не только у человека шестидесятых годов. Так, ирония навсегда осталась наиболее резкой чертой в Ключевском  — бытописателе и портретисте. Она спасает его от слащавости, невыносимой у славянофилов. Но она говорит и о болезненном разладе в отношении к действительности. Ирония возникает почти неизбежно там, где ум живет не в ладу с сердцем. Умом Ключевский, конечно, считал Древнюю   Русь глуповатой, но сердцем отдавал предпочтение ей перед культурой своего времени, как обществу «антиков» Духовной Академии перед либеральными салонами Москвы.

                                                                                          7

Велика историческая удача Ключевского. Полвека — огромный  исторический срок, — Карамзин не выдержал и  половины. Школа  Ключевского до самой революции безраздельно господствовала в России. Если бы нужно было  указать на самые крупные научные завоевания Ключевского, я отметил бы следующие: 1) характеристику смены различных слоев московского боярства и служилого класса —  тема, особенно излюбленная «школой»; 2) очерк монастырской колонизации Русского Севера, хотя и оставшийся  вместо задуманной диссертации в набросках нескольких  лекций; 3) блестящее воссоздание хозяйственно-социального быта удельных столетий (XIII-XV) русской жизни,  русского «средневековья». Последнее мне бы хотелось подчеркнуть особенно. Вместе с Ключевским впервые два века  русской истории, от татарского завоевания до Ивана III,  заполняются определенным социальным  содержанием. У  Карамзина и Соловьева они заняты безрадостной летописью смут и «возвышением  Москвы». Ломка удельного  строя московским объединительным деспотизмом  представлялась единственным светлым явлением этих столетий. Ключевский (мы видели, вслед за Чичериным) подошел  к ним с любовным вниманием. Он показал, как в хозяйственной страде здесь складывался великорусский характер.  Он, несомненно, преувеличил, как и Чичерин, значение  вотчинных элементов удельного строя в ущерб государственным. Автор «Русских житий», по принципиальному воздержанию, с одной стороны, и по нечувствию — с другой, не пожелал оценить этой эпохи как золотого века русской святости и русского искусства. Но остается фактом: он оценил положительную работу этих веков, завещав будущему их углубленное изучение.

==344

   Среди достижений Ключевского я обошел открытие им торговой Киевской Руси. Это потому, что при настоящем отношении  к этому открытию русской исторической науки оно скорее должно быть отнесено в пассив Ключевского. Не то чтобы оно было опровергнуто новыми фактами и открытиями.  Но оно осталось неподтвержденным, как гипотеза, облеченная в художественные краски, но лишенная исторической плоти. Пренебрежение Ключевского к археологии и  лингвистике, игнорирование им племенного быта, засвидетельствованного на заре русской истории, заставляет теперь по-новому, из новых материалов строить первые столетия русской истории. Как характерно, что знаменитые  «градские старцы», истолкованные Ключевским как купеческая городская аристократия, оказались библейским заимствованием!

     Но, переходя к пассиву в балансе Ключевского, к 1) торговому Киеву следует присоединить: 2) резкость отрыва великорусского периода  нашей истории  от киевского. Получается впечатление создания новой жизни на новом месте с полным  уничтожением  старых государственных форм. В школе Грушевского эта мысль Ключевского получила парадоксальное противопоставление двух независимых национальных  процессов: русского и «украинского». 3) Игнорирование Ключевским  судеб Литовской Руси и Украины, тоже как бы выделяющее  половину Руси из русского исторического процесса. 4) Отсутствие изображения колонизации, государственного роста и внешней политики России. 5) Карикатурность изображения XVIII века, вытекающую   из нечувствия  Империи.   Нетрудно  было  бы показать, что все эти пробелы и провалы Ключевского объясняются  недооценкой у него момента государственности и увлечением одним социальным  процессом. Наконец, 6) —  мы уже достаточно настаивали на этом — отсутствие в построении Ключевского духовной культуры. Подводя итоги, приходится сказать, что слабость Ключевского в том, в чем он отказывается от традиции сороковых годов: от государства, исторической личности и национальной идеи. Его сила в разработке открытой им золотоносной жилы: социальной истории общества как совокупности классов.

                                                                                  8

   Огромное влияние Ключевского в русской историографии не сводится к одному его личному таланту. Он оказался в основном русле — с редкой чуткостью нащупал это русло — русской общественной мысли, которая с девяно-

==345

стых годов испытывала огромное и все растущее влияние  социализма. Марксизм был политическим и радикальным  выражением той тенденции интеллигентской мысли, которая в границах научного историзма удовлетворялась школой Ключевского.

    Эта школа  насчитывает десятки имен; к ней, в сущности, относятся все московские и петербургские историки  последних десятилетий. Вне ее стоят лишь некоторые провинциалы: киевляне, харьковцы. Даже всегда противостоящий  Москве Петербург на этот раз изменил своей традиции. Глава петербургской школы Платонов, по существу,  является представителем той же  историко-социальной  школы. Совершенно  в духе Ключевского он истолковал  нам смуту как борьбу классов и опричнину как революционную смену правящего класса. На этом отрезке времени  он усовершенствовал схему Ключевского,  продвинулся  дальше его — в том же направлении. В стороне стоял Лаппо-Данилевский,человек огромной культуры, мысливший  в терминах философского идеализма, которого обесплодило собственное богатство. Придавленный критицизмом, он  не мог отважиться на историческое построение в большом  стиле и воспитал целую школу скрупулезных дипломатистов и архивистов, русскую Ecole des Chartes. Творческие  петербургские силы идут в ногу с москвичами, разрабатывая темы Ключевского. Более всего посчастливилось теме  московского служилого класса (Готье, Платонов, Рождественский). Усердно изучалась экономическая история — в  связи с социально-административным строем (Милюков,  Веселовский, Богословский, Греков, Заозерскии). Павлов-Сильванский углубился в средневековую Русь с идеями западноевропейского феодализма. Менее всего, быть может,  посчастливилось чистой экономической истории (Довнар- Запольский), которая стоит еще в начале своей научной  разработки. Но классовая социальная история в духе и даже догме марксизма представлена в школе Ключевского  необычайно богато. Ключевский сам приветствовал первые  экономические работы своего ученика Рожкова. Покровский, научная карьера которого не удалась, блеснул лишь  несколькими талантливыми статьями. Свою «школу»  он  создал лишь теперь, в условиях, свободных от конкуренции. Но и в свободной России число историков-марксистов, и притом настоящих историков, было очень велико.  Парадоксальность этого явления особенно ощущается при  сравнении с Западом, где, говоря серьезно, нет и не было  ни одного     марксиста-историка: тиранический схематизм доктрины претит и конкретности, и критицизму, вне которых немыслима научная история. Если в России исторический  марксизм нашел для себя сравнительно благо-