Колин Маккалоу - Независимость мисс Мэри Беннет

• Название: Независимость мисс Мэри Беннет
• Автор: Колин Маккалоу
• Издательство: ACT: Астрель, Полиграфиздат
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-17-066701-7, 978-5-271-30545-0, 978-5-4215-1414-5

Продолжение самого прославленного романа Джейн Остен — от автора «Поющих в терновнике»!

Джейн Остен — одна из величайших писателей XIX века, классик английской прозы, чьи произведения по-прежнему любят и критики, и литературоведы, и обычные читатели, и кинематографисты, не устающие их экранизировать.

Существует литературная легенда: Остен планировала написать продолжение самого прославленного своего романа, «Гордость и предубеждение», — но ранняя смерть помешала этим планам.

Уже в наши дни за это продолжение взялась сама Колин Маккалоу — автор великолепных — «Поющих в терновнике».

Возможно, ее версия судьбы и приключений одной из сестер Беннет — решительной суфражистки Мэри — сильно отличается от того, что задумывала сама Остен.

Но разве это делает ее роман менее талантливым и увлекательным?

---

— Я устал, — почти прошептал он. — Будьте добры, перепишите это.

— С радостью. Но даже с большей радостью, если бы вы прислали ко мне Терезу.

Однако, как обычно, он уже исчез в мгновение ока, и она не была уверена, что он вообще услышал ее слова.

Какая история! Правда ли все это? Отец Доминус умел лгать и лгал, но почему-то в этой повести о золоте слышался отзвук правды. Однако кем мог быть его таинственный хозяин, накопивший столько золота, что отцу Доминусу потребовалось на его рафинирование шесть месяцев? И действительно ли он позволит опубликовать невозмутимое описание убийства своих помощников?

Появился ее обед: бифштекс с грибами и картофельное пюре, а на десерт — ломоть пудинга с патокой. Награда за то, что она направила диктующего ей на верную дорогу, догадалась она. Будучи не из тех, кто смотрит в зубы дареному коню, Мэри пообедала с истинным удовольствием и ощутила, как силы возвращаются к ней. Может быть, он и не сумасшедший, подумала она. Полный желудок располагал к необычной снисходительности.

Продлившейся лишь до следующего дня, когда отец Доминус пришел растрепанный и, видимо, не выспавшийся, сел в кресло и принялся диктовать ей прямо-таки трактат о химических свойствах золота и способах его рафинирования. Ей приходилось спрашивать его, как пишется чуть ли не каждое четвертое или пятое слово, до того диктовка была перегружена непонятными терминами, и это вывело его из себя.

— Научитесь грамотно писать, сударыня! — завопил он, вскакивая в ярости. — Я тут не для того, чтобы служить вам словарем!

— Я пишу грамотно, отче, но я не аптекарь и не химик! Если я спрашиваю, как пишется то или иное слово, значит, оно никогда прежде мне не встречалось. Будь вашей темой музыка, мне не потребовалось бы спрашивать, как пишется «глиссандо» или «токката», потому что музыку я знаю хорошо. Но то, что вы диктовали мне сегодня, для меня тайна за семью печатями.

— Пф! — свирепо фыркнул он и исчез.

Ее меню вернулось к хлебу, маслу и сыру, хотя ей удалось добиться замены некрепкого пива на воду — вопреки его возражениям. Для отца Доминуса вода знаменовала сыпной и брюшной тиф, а три процента алкоголя в некрепком пиве, не говоря уж о процессе его варения, позволяли пить его, ничего не опасаясь. В этом убеждении он пребывал отнюдь не в одиночестве: семьи в большинстве переводили своих детей с молока прямо на некрепкое пиво. Мэри его не терпела, но добилась замены пива на воду, только напомнив ему, что речки и ручьи, текущие в пещерах, настолько кристально чисты, насколько вообще можно требовать от воды.

В Игнатии, все еще приходившем выпускать ее из клетки для прогулки по речному туннелю, она начала подмечать тревожные признаки, что в мире Детей Иисуса не все ладно.

С фонарем в руке, обутая в сапожки, она прикоснулась пальцами к грубой шерстяной ткани его рукава и принудила мальчика поглядеть ей в лицо.

— Милый Игнатий, что случилось?

— Мне запрещено разговаривать с вами, сестра Мэри! — прошептал он.

— Вздор! Нас тут никто не услышит. В чем дело?

— Отец говорит, что мы должны покинуть Южные пещеры в два счета, и сделать надо так много! Джером не жалеет своей трости, а малышам это не по силам.

— Насколько малы малыши?

— Четыре годика, может, пять, что-то вроде.

— Где Тереза?

— Ушла сегодня в Северные пещеры. Ее новая кухня готова.

— Ну а я? Меня должны перевести?

Лицо у него стало затравленным, глубоко несчастным.

— Не знаю, сестра Мэри. Идите же!

Когда она вернулась, он торопливо отвел ее в клетку, забрал ее сапожки и исчез за экраном. У Мэри оборвалось сердце. Конфискация ее сапожек не предвещала ничего хорошего. Прежде Игнатий оставлял их у входа в туннель.

Отец Доминус, когда он пришел, дергался, словно ученик, поставленный в колпаке дурака на стул, а то, что он в конце концов начал диктовать, вполне заслуживало колпака дурака — бессвязные фразы, бормотание, не имеющие никакого отношения к золоту, Богу или Люциферу. В конце концов она попросила его, как сумела смиреннее, продиктовать ей по буквам список неизвестных ей слов, чтобы в будущем ей не пришлось бы нарушать его сосредоточенность просьбами о помощи. После тридцати двух слов для списка он внезапно вскочил и стремительно исчез.

Некоторое время Мэри пыталась внушить себе, что все это было следствием смены места; конечно же, очень хлопотно переместить пятьдесят с лишним детей из системы пещер, много лет бывших их домом, в новую систему, которой они, возможно, особенно боялись, так как там, очевидно, находились и лаборатория, и упаковочное помещение. А золото? Нет, это навряд ли. Золото находится там, где пребывает Бог, а то, что он говорил, не позволяло определить, где именно.

На следующий день явился брат Джером с хлебом и водой, хотя без масла, сыра или джема. Презрительно следя за ней темными глазами, он протянул руку:

— Давайте вашу работу.

Она молча просунула ее между прутьями, жалкую пачку страниц в сравнении с предыдущими диктовками, переписывание которых настолько ее поглощало, что у нее не оставалось времени ни для тревог, ни для праздных мыслей.

Один день — бифштекс, грибы и пудинг, теперь хлеб и вода, думала она. Что происходит? Этот хрупкий ум рассыпался? Или мой новый режим всего лишь следствие того, что теперь я нахожусь в нескольких милях от кухни? Воды можно набрать где угодно, но хлеб и то, что намазывается на хлеб, доставляется из кухни.

Во второй день ее пребывания на хлебе и воде отец Доминус с воплем возник из-за экрана, сжимая в одной руке страницы, которые она отдала Джерому.

— Что это? Что это? — визжал он, а в уголках его рта клубилась пена.

— Это то, что вы продиктовали мне позавчера, — сказала Мэри, и ее голос не выдал ни малейшего страха.

— Я диктовал вам тогда два часа, сударыня, два часа!

— Нет, отче, не так. Вы сидели в вашем кресле два часа, но единственная нужная информация, которую вы мне дали, записана тут. Вы путались, сэр.

— Лгунья! Лгунья!

— Зачем мне лгать? — ответила она рассудительно. — Я достаточно умна, чтобы понимать, в какой мере моя жизнь зависит от того, насколько полезной могу я быть вам, отче. Так зачем бы я стала вызывать ваше неудовольствие? — На нее снизошло вдохновение. — Признаться, я думала, вам необходимо хорошенько выспаться, и, полагаю, усталость мешала вам сосредоточиться. Я не ошиблась?

Два маленьких шарика глядели на нее с синеватой молочной стеклянностью снятого молока, но она отвечала твердым взглядом. Пусть себе пялится!

— Может быть, вы правы, — сказал он и стремительно ушел, видимо, раздумав диктовать ей на этот раз.

Его ум слабел, больше она в этом не сомневалась, но можно ли было назвать это сумасшествием, оставалось спорным.

— Ах, если бы я только могла склонить его поговорить разумно о детях! — сказала она себе, примостившись на краешке кровати. — Я все еще понятия не имею, зачем он набрал их или каким образом, или что происходит с ними, когда они взрослеют. Мне необходимо привести его в более податливое настроение.

Брат Игнатий не появлялся, не приходил и Джером пополнить ее хлебные запасы, равные теперь половине краюшки. Какой-то инстинкт подсказал Мэри не расходовать воду на мытье лица или какой-либо другой части тела: то, что у нее есть, может потребоваться ей для питья, притом ограничивая себя. Переписывать было нечего, каждая книга была прочитана и перечитана по меньшей мере несколько раз, и день тянулся мучительно долго, тем более что ее не вывели на прогулку. Сон долго не приходил, мешался с кошмарами и продолжался недолго.

Когда появился отец Доминус, он нес свежую буханку и кувшин с водой.

— Ах, как я рада увидеть вас, отче! — вскричала Мэри, улыбаясь самой лучшей своей улыбкой в надежде, что ничего соблазняющего в этой улыбке нет. — Я истомилась от ничегонеделания и с нетерпением жду следующей главы вашего Космогенезиса.

Он сел, видимо, решив, что в ее улыбке соблазн не прятался, но хлеб и кувшин оставил возле себя на полу, а не на ее полке. Это, не сомневалась она, означало, что получение его щедрот зависит исключительно от ее поведения теперь.

— Прежде чем мы начнем диктовку, отче, — сказала она самым просительным своим голосом (огромное усилие для Мэри), — мне так много хотелось бы понять о тьме Бога. Люцифер очевиден, и я от всего сердца согласна с вашей философией. Но пока мы еще не касались Иисуса. А он должен занимать ведущее место в вашей космогонии, иначе вы не окрестили бы своих последователей «Детьми Иисуса». Их пятьдесят, вы говорите, тридцать мальчиков и двадцать девочек. Эти числа должны иметь значение, ведь во всем, что вы говорили до сих пор, есть глубокий смысл.

— Да, вы умны, — сказал он ублаготворенно. — Все числа со смыслом должны завершаться отсутствием числа, тем, что греки называли «Зеро». Ноль, пишем мы, имея дело с арабскими цифрами. Зеро — не просто отсутствие числа, но по-арабски у него нет начала и нет конца. Оно вечно. Вечное Зеро. Пять плюс три плюс два равно десяти. Линия, которая никогда не встречается с собой, и круг, всегда замкнутый на себе.