Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

• Название: Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
• Автор: Лев Хургес
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9691-0728-1

Автор этих воспоминаний, Лев Лазаревич Хургес (1910, Москва – 1988, Грозный), был человеком своего времени: технарем, романтиком, послушным слугой революции. В 14 лет его поразила первая и всепоглощающая, на всю жизнь, «любовь» – страсть к радиоделу, любовь, которая со временем перешла и в «законный брак», став профессией. Эта любовь завела его далеко – сначала, в 1936 году, в Испанию, где он, радист-интернационалист, храбро воевал на стороне республиканцев, и уже в 1937 году – в ГУЛАГ. Львиную долю своего 8-летнего срока он отмотал на Колыме. Между романтизмом Испании и соцреализмом Колымы – тысячи связующих нитей: взаимная слежка, взаимный страх доносительства, взаимные предательства, весь тотальный бесчеловечный советский социум. Читать эти воспоминания интересно и легко: в них и история, и люди, и мужественная борьба за выживание и за достоинство человека в нечеловеческих условиях, и озорной блеск в вечно юношеских и влюбленных глазах.

---

Поскольку моя радиорубка имела площадь не более полутора квадратных метров и я убирал ее более-менее регулярно, то со своей работой справился довольно быстро и стал помогать механикам. К обеду мы управились, пообедали и уселись в салоне в ожидании начальства. Вскоре прибыл заместитель начальника ГУГВФ Анвельт[94] (из старых большевиков, бывший латышский стрелок, также в 1937 году пал жертвой культа личности Джугашвили). Осмотрев самолет (и найдя некоторые огрехи в уборке), Анвельт зашел в мою радиорубку. Тут ему придраться было не к чему, все и впрямь блестело. Тогда он поинтересовался документами на станцию. Их я обычно хранил в левом внутреннем кармане кителя. Надо сказать, что самым слабым местом в моей форме была вторая пуговица кителя. От частого расстегивания она постоянно отрывалась. В конце концов мне надоело ее пришивать, и я ее просто прикрепил, не пришивая, к верхней части кителя, продев спичку через ушко пуговицы. (Изобретение, кстати, не мое – подобное крепление пуговицы применяли, наверно, не меньше половины работников ГУГВФ. Таким образом, все пуговицы были на месте, а когда требовалось попасть во внутренний карман кителя, то не нужно было отстегивать эту злосчастную пуговицу, она удерживалась спичкой.) Получив распоряжение Анвельта (как же, Молотов, зайдя в самолет, первым делом кинется в радиорубку проверять документы на радиостанцию!), я спокойно полез правой рукой в левый карман кителя. Рука свободно прошла под китель, а пуговица с тиснеными на ней «крылышками» осталась поверх моей руки. Увидев такой непорядок, а особенно державшую пуговицу спичку, Анвельт пришел в ярость: «Как, – даже захлебнулся он, – на самолет прибывает сам председатель Совнаркома, а у вас пуговицы на форме держатся на спичках. Десять суток ареста!» – сунул мне Анвельт свою «вышку», и еще добавил: «Без вывода на работу!».

Надо сказать, что работники ГУГВФ наказывались по воинскому уставу вплоть до гауптвахты, но поскольку таковой пока в распоряжении Анвельта не было, то, по договоренности с МВО, пользовались комендантской военной гауптвахтой на Моховой улице, в самом центре Москвы. При наличии у него «вакансий» комендант этой «губы» принимал для отсидки провинившихся работников ГУГВФ.

Молотов в тот день (да и потом тоже) к нам не приехал, мы остались, как дураки с чистой шеей, а я на другой день, взяв в штабе эскадрильи направление с гербовой печатью и подписью Авдонкина, отправился на Моховую отсиживать свои десять суток. С не очень-то легким чувством я туда шел. В памяти вставали вычитанные у А. Дюма мрачные казематы, в которых злые тюремщики швыряют на кучу гнилой соломы бедных арестантов. Поэтому я был приятно удивлен, увидев во дворе «губы» деревья, столики, за которыми «бедные арестанты» сражались в домино, и даже волейбольную и городошную площадки. Комендант занес меня в свою книгу установления на довольствие и, не утруждая себя дальнейшей заботой о моей судьбе, предложил мне самому искать себе место в любой камере, где есть свободные койки. Место я сразу же нашел в камере, в которой уже было трое энкавэдэшников. Они меня очень любезно приняли и познакомили с распорядком дня гауптвахты, где начальство не затрудняло своих подопечных ничем, кроме обязательной утренней физзарядки и двух часов строевых занятий, все остальное время они были предоставлены самим себе, единственное – дверь нашей казармы запиралась на ночь. И в город, конечно, никого не пускали.

И вот «бедные арестантики», кому надоело играть в волейбол или в шахматы, так просто слонялись по обширному двору, или просто грели пузо на солнышке. К вечеру я обнаружил, что мои соседи по камере, как говорится, навеселе. Зная, что в город не выпускают, я поинтересовался, откуда они взяли хмельное. «Как червонец – так и пол-литра», – ответил мне один из них. (Казенная цена пол-литра водки в те времена была 6 рублей.) Поскольку ни деньги, ни документы здесь не отбирали, то «для знакомства» я выложил десятку, и вечером мы уже обмывали мое «крещение».

Таким образом я отдыхал трое суток. На четвертые меня вызывает комендант: «Вот что, ГВФ, завтра ожидается большое поступление, и мест у меня может не хватить. Отправляйся пока домой, а потом я дам знать, придешь и досидишь». Понимая, что комендант поступает незаконно, я возмутился и заявил, что сижу здесь на полном основании и никуда не уйду, пока не получу документ об отбытии срока. Комендант понял намек, а поскольку места ему действительно были нужны, тут же предложил мне такую справку, но только если я до конца срока исчезну из Москвы. Я согласился и в середине августа уехал на целую неделю к приятелю в Дмитров, где неоднократно поднимал тост за своего «крестного», заместителя начальника ГУГВФ незабвенного товарища Анвельта. Вот так я впервые в своей жизни получил срок заключения и благополучно его отбыл.

Осенью мы на «Крокодиле» участвовали в знаменитых киевских военных маневрах 1935 года. Тут тоже не обошлось без казуса. После их окончания на аэродроме Брест-Литовского шоссе состоялся парад войск – участников маневров, на котором выступил нарком обороны маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов. Мы на «Крокодиле» летали над городом, а после его речи должны были пройти над парадом и сбросить приветственные вымпела руководителям партии и правительства. Моей обязанностью было следить по радио за речью Ворошилова и по ее окончании предупредить об этом пилота. Радиовещательного приемника у меня на самолете не было, и речь я слушал на какой-то коротковолновой гармонике. Слышимость была неважная и с большими искажениями. Нарком вдруг упомянул фамилию Джугашвили, что сразу же вызвало, как в те времена писали газеты, «бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию». Решив, что он уже закончил говорить, я снял наушники и побежал предупредить пилота, который тут же повернул к параду. Когда я снова надел наушники, то обнаружил, что аплодисменты были промежуточными и нарком речь продолжает. Но было уже поздно: над самой правительственной трибуной, почти на бреющем полете (чтобы точнее сбросить), проносится «Крокодил» и кидает (причем не совсем удачно, несколько в сторону) свои приветственные вымпела. Это бы еще полбеды, но в то время в армии было много лошадей, некоторые из них не привыкли к самолетам. И одна из них, испугавшись шума моторов, опрокинула свою повозку и придавила ногу обознику-красноармейцу, который заорал благим матом. Поднялась небольшая суматоха, скомкавшая конец речи Ворошилова. Счастье, что все мы были не военными, а гражданскими лицами, а стоявшему на трибуне недалеко от Ворошилова нашему командиру Михаилу Кольцову удалось со свойственными ему остроумием и находчивостью смягчить гнев высокого начальства. После посадки мы отделались, как говорится, легким испугом. На этом и закончилась моя служба в Агитэскадрилье им. М. Горького.

5

Поскольку я уже был студентом 5 курса Московского электротехнического института связи, то, по положению, все вечерники последнего курса институтов должны были бросать на этот год свою работу, переходить на обучение с отрывом от производства и получать повышенную стипендию (что-то около 150 рублей) – для защиты дипломного проекта и до окончания института. Благополучно закончив в мае 1936 года теоретический курс, я выбрал тему дипломного проекта «Оборудование малого зала Дворца Советов для синхронного перевода речей ораторов на 22 языках». (Строительство этого Дворца в те времена еще собирались осуществить на месте взорванного специально для этого храма Христа Спасителя. После взрыва обнаружили, что грунт не сможет выдержать такого монументального здания. Поэтому подготовка к строительству Дворца была прекращена[95], и на месте уничтоженного храма сперва появился никому не нужный сквер, а потом зимний плавательный бассейн «Москва».)

Тема была очень серьезной, интересной и имеющей практическое значение (ведь в то время еще никто не знал, что Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя так и не будет построен)[96]. Теперь проблема синхронного перевода уже давно решена, но тогда мне нужно было разработать целый ряд сложных технических вопросов. Времени на выполнение проекта у меня было достаточно (около восьми месяцев), и я решил серьезно засесть за работу, ни на что не отвлекаясь.

Но все-таки чертенок непоседливости постоянно сидит внутри меня и точит. И вот, после случайной встречи на улице со старым коротковолновиком Витей Пшигодой, работавшим в то время начальником связи Наркомата Морского флота (по их служебному коду ЦШМОР, между прочим, точно расшифровать это обозначение не мог даже сам Пшигода), я оказался в Мурманске, в длительной (на три месяца) командировке. Бросил свой проект (хотя, для очистки совести, взял с собой часть черновиков, чтобы заняться им в свободное время, но так ни разу и не достал их из чемодана) и отправился налаживать в Мурманском торговом порту новый мощный коротковолновый передатчик «ДРК-1».