Эрвин Штритматтер - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Эрвин Штритматтер
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Творчество одного из крупнейших писателей ГДР Эрвина Штритматтера хорошо известно советскому читателю. В однотомник входит психологический роман «Оле Бинкоп» — классическое произведение о социалистических преобразованиях в послевоенной немецкой деревне, весь сборник лирических новелл «Вторник в сентябре», книга автобиографических повестей «Мой друг Тина Бабе» и избранные миниатюры из сборника «Себе на утеху». Некоторые произведения публикуются на русском языке впервые.

---

— Теперь я вижу Тюрингские горы, — сказала молодая женщина, — хочешь верь, хочешь нет!

Не было ли в этом скрытого намека? Или он слишком чувствителен сегодня? Почему он должен ей не верить? Он тоже видит их, как и она, так по крайней мере он сказал. И когда пристально всмотрелся туда, где она видела горы, ему на самом деле показалось, что он различает их где-то там, внизу, если это только были не облака…

При спуске он молчал. Ему не давали покоя мысли о пчелах и горах. Он вспоминал, достаточно ли убедительно притворялся, и думал о том, что ему уже самое время начать делать свои открытия. И теперь она напрасно ждала его поцелуев в темных нишах.

В кафе, куда они зашли наконец поесть, к нему после первой чашки кофе вернулась та веселость, которую он ощущал ранним утром. Они шутили друг с другом, фантазируя о том, как они будут жить наверху, на башне святого Петра.

— Нет, пожалуй, ничего не выйдет, — сказала она.

— Почему же?

Его чувствительность пробудилась вновь. Может быть, она вспомнила о том, как он тяжело дышал, когда они поднимались на башню?

— Ничего не поделаешь, — ответила она, — представь себе, у меня начнутся схватки и надо будет очень спешить!

— Ты не веришь, что я на руках снесу тебя вниз? — Он даже бровью не повел, сказав это. Она была тронута, сжала его руку. А он подумал, что все хорошо обошлось, вполне хорошо.

Ему захотелось выпить стаканчик вина, и он поискал глазами кельнершу, которая их обслуживала. В старом подвале конюшни, приспособленном под кафе, было три или четыре кельнерши.

— Не она ли это стоит позади в розовой блузке?

— Да, эта!

Он подозвал кельнершу и, когда она подошла, увидел, что на ней не розовая блузка, а белая, белая в больших красных горошинах. Он испугался и перевел взгляд на свою молодую жену. Ему почудилось, будто она все время исподтишка наблюдала за ним. Однако сейчас она смотрела в сторону, и он не был уверен, не отвела ли она глаза нарочно, как делают, когда не хотят видеть поражения другого.

Все время, пока они пили вино, эти вопросы мучали его. Он снова замолк и подумал: что, если это и есть те открытия, которые ему теперь суждены?

На обратном пути из города он то и дело украдкой посматривал на свою молодую жену. Ему хотелось верить, что все осталось по-прежнему, что она радуется поездке, но когда она заговорила о своих впечатлениях от старого города, он почувствовал себя задетым.

Позднее он утешал себя мыслью, что ничто, даже ребенок, не скрепляет брак так прочно, как совместная работа, а она-то ведь у них была, действительно была, и все же он возвращался из старого города менее уверенным, уже без торжествующего чувства, с которым туда въезжал.

Электричество Перевод А. Назаренко

Четверть гектара песка за домом — картофельное поле. Старый Адам сажает, поливает, убирает картофель, иначе ему не прокормить двух свиней, замурованных в свинарнике. Картофель циркулирует по свиным внутренностям, превращается в навоз, который старый Адам разбрасывает по полю, чтобы посадить в него новый картофель.

Он кормит кур, пасет гусей, пилит и колет дрова для печи, ежедневно таскает от колодца в ста метрах от дома по десять, а то и по двадцать ведер воды, вода превращается в помои, и он снова выносит ее вон. В саду и на огороде он разрыхляет лопатой слежавшуюся землю, сажает и пропалывает овощи, орудуя ножницами, наводит порядок среди фруктовых деревьев, окуривает на них цветы, чтобы защитить их от весенних заморозков, присматривает за внуком, норовящим выкинуть очередную сумасшедшую штуку, помогает соседям, говорит мало, предпочитая размышлять, а стало быть, делает больше, чем может показаться. Таков старый Адам.

Гуси — жаркое, кутающееся в перья будущего тюфяка, переваливающееся на розовых лапках. Почему они не улетают на Мартинов день? Ведь у них есть крылья. Но человек приручил их, вывел и выкормил. Он отучил их летать. Проклятое двуногое, человек!

Он устроил так, что жизненный путь курицы от цыпленка до суповой миски вымощен ее собственными яйцами, он заставляет ее откладывать яйца в ящики и корзины, таскает их из-под самого ее гузна, и она уже не удивляется, находя в своем гнезде постоянно всего лишь одно-единственное яйцо. Ох и хитрец, этот человек!

Из сорняка, дикой редьки, он вывел и домашнюю редьку, и редис, и кольраби, и брюкву, и красную капусту, и белую капусту — и все это человек, человек! Старый Адам гордится человеком.

Ему около шестидесяти, половину жизни он провел в лесу. Нынешний лес — это уже не темные кущи, где обретались боги Урана и Урины, где змеи предлагали человеку выращенный монахами изысканный плод, как на изображениях рая у старых итальянцев. Лес подчинился человеку, и мы, его хозяева, производим в нем посадки, травим майского жука, истребляем осоку, подрезаем слишком разросшиеся сосны и прореживаем его.

Валили лес, и под внезапным порывом ветра большая сосна упала неудачно, задела соседнее дерево, обломив на нем толстый сук. Сук рухнул вниз и раздробил колено, а колено принадлежало правой ноге старого Адама. Чтобы сэкономить на бритье, он отпустил себе в больнице окладистую бороду.

Он любит лес. Но говорить так на хуторе не принято, высокими словами здесь не бросаются, как прелыми сливами. Скажем так: старый Адам не прочь побродить по лесу. Он собирает грибы. Грибы — не то что растения, яйца или тем паче животные. Есть такой сорт — зеленушки, растут по самым колеям на лесных дорогах, там, где и пырею, самой цепкой из всех травок, не удержаться. Зеленушка, словно скроенная при помощи циркуля и линейки, снаружи выстроена из мелкого песочка. Снизу шляпка у нее дивного зеленого цвета. Отварные, с уксусом, они очень хороши на вкус. В этом старый Адам знает толк.

На дороге с длинномерного прицепа сгружают деревянные столбы. «Свет будет!» — говорит зять как бы между прочим, как тот старик в Библии: «Да будет свет!» Разве человек — бог? И так уж все уши протрубили об этом свете. Два правительства обещали свет жителям хутора, а новому правительству всего-то два года. Нет, старый Адам не верит в свет.

Хозяйство принадлежит дочери. Его комнатенка — ящик, вмещающий девяносто кубометров пропитанного табачным запахом воздуха. За вычетом пространства, занятого столом, шкафом, комодом и кроватью, остается еще семьдесят пять кубометров дедовского воздуха.

На стенах — фотографии, козлиные и оленьи рога, большие цифры, двойка и пятерка, из посеребренного картона: 25. В ящике комода — книги с потемневшими по углам страницами: их листали, послюнив палец.

Над кроватью — выдержанный в коричневых тонах снимок, на нем серьезная женщина с детским носиком, Адамиха. Она умерла от заражения крови. На другой фотографии он сам с женой и тремя детьми; ребятишки растрепанные, как будто щелчок аппарата застал их врасплох. Мальчики погибли в войну, черт бы ее побрал! Малышка с большим бантом — дочка, у которой он и живет. На снимке в черной рамке — он один, молодой, верхом на лошади. Конная артиллерия, 1905 год, Ратенов. «Смелей, друзья, по коням. На память о моей военной службе».

Дочь — в свое время горничная у жены местного помещика, уголки ее школьных учебников уже были чисты — сейчас бухгалтер в народном имении; в народном имении работает трактористом и зять.

Время идет. Человек измеряет его событиями собственной жизни. Мечта о свете становится былью.

Вот явились пятеро, прислонили к высоким соснам свои разбитые велосипеды. Велосипед — стальной каркас, железные ноги, превращающие человека в скорохода, — теперь редкость. Нет шин, хотя они всего лишь превратившаяся в эластичную резину древесная смола. Из-за этой войны все вокруг вынуждены ходить на своих двоих. Шины для ног, башмаки, тоже до́роги, потому что дорога́ скотина. Взрослые люди играли с огнем и загорелись не только дома и хлевы соседей. У пожара — свои законы.

Одна велосипедная шина, пусть даже латаная-перелатаная, сберегает подошвы башмаков. Из рваных шин делают подошвы, а когда они снашиваются до дыр, их выбрасывают на опушку леса. Если кто-нибудь работает в лесу, но не запасся теплой одеждой, он разводит себе из них костер и греется. Одно переходит в другое, одно в другое, пока не теряется из виду.

На приезжих выцветшие спецовки, куда только подевалась их былая голубизна. На обед холодную картошку в мундире они заедают свекольным мармеладом. Они роют ямы вдоль дороги: один-два кубометра пустоты в земной коре тут же заполняются воздухом, а кучи выброшенной ими земли теснят лесной кислород. Там, где одно, нет места другому. В ямы, просмоленными концами вниз, они ставят столбы, снова засыпают ямы землей, и воздух вновь должен отступить. Вечный круговорот.

У одного из них что-то случилось с ногами. Он совершил скачок назад в царство зверей: к своим деревянным башмакам он пристегивает железные когти и карабкается вверх, туда, где когда-то была верхушка дерева. Гуси ковыляют к могиле Адольфа Шедлиха, щиплют бегонии, удобряют зеленым кизяком пеларгонии: старый Адам совсем позабыл о них.