Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

• Название: Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным
• Автор: Соломон Волков
• Издательство: Независимая Газета
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-86712-092-9

Страсти по Чайковскому» — еще одно произведение в жанре «разговоров» Соломона Волкова, известного музыковеда и культуролога. Русским читателям уже знакомы его «Диалоги с Иосифом Бродским» и «История культуры Санкт-Петербурга». В «Страстях по Чайковскому», впервые выходящих на русском языке, дан необычный портрет Чайковского сквозь призму восприятия великого хореографа Джорджа Баланчина. Одновременно книга является уникальным автопортретом самого Баланчина, раскрывающего читателю неповторимый сокровенный мир музыки.

---

Баланчин: Я ведь хоть и грузин, а родился в Петербурге; в Грузию, в Тифлис, первый раз поехал в 1962 году, перед концом нашей гастрольной поездки в Советскую Россию. Кавказ — это, конечно, грандиозно, я понимаю. Это не то что швейцарские горы — там мило, какие-то ресторанчики, но все это не то. Нет такого величия и страха. Ничего не могу сказать о восточной бане, никогда в ней не был. Когда я был маленький, у нас в Финляндии была своя баня — специально построили русскую деревянную баню, как в деревнях бывает. Внутри было страшно жарко. Мне не нравилось. Маленьким не нравится, когда жарко. Баня была парная, с двумя дверьми: сначала раздевалка, потом отделение не слишком жаркое, потом парилка, где из шаек плескали воду на камни. В парилке как начнут кричать: «Ну, подбавьте еще пару!» — так я выскакивал вон.

А Тифлис я как следует так и не посмотрел. Как-то было скучно, затхло. В городе ведь не только архитектура важна — надо, чтобы и люди были веселые. Город людьми одевается! Тогда он изнутри светится, а не только снаружи. А так — ни то ни се. Потом, люди с нами боялись встречаться, потому что с нами ведь все время официальные лица были. Нас водили, показывали нам всё, а людям к нам подходить запрещали.

Волков: Чайковский был в восторге от Америки, куда он поехал в 1891 году выступать как дирижер на открытии Карнеги-холл. Отплыл он туда на «колоссальнейшем и роскошнейшем» пароходе. Приключения начались сразу: один из пассажиров решил покончить жизнь самоубийством и, прыгнув за борт, утонул. Чайковский наблюдает за своими попутчиками-эмигрантами из Эльзаса: «Эмигранты вовсе не имеют печального вида. Едет с нами шесть кокоток низшего сорта, законтрактованные одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из второго класса все поочередно пользуются ее прелестями». Затем на Чайковского напала морская болезнь, а по прибытии в Нью-Йорк его замучили таможенные и паспортные формальности.

Нью-Йорк Чайковскому понравился: «Очень красивый и очень оригинальный город; на главной улице одноэтажные домишки чередуются с домами в 9 этажей… Великолепен Центральный парк. И замечательно, что люди моих лет помнят очень хорошо, когда на его месте паслись коровы». Музыканты и публика встретили Чайковского восторженно, и он счастлив: «Я здесь птица гораздо более важная, чем в Европе. Американская жизнь, нравы, порядки — все это чрезвычайно интересно, оригинально, и на каждом шагу я натыкаюсь на такие явления, которые поражают своей грандиозностью, колоссальностью размеров сравнительно с Европой. Жизнь кипит здесь ключом, и хотя главный интерес ее — нажива, однако и к искусству американцы очень внимательны… Нравится мне также комфорт, о котором они так заботятся. В моем номере, так же как и во всех других номерах всех гостиниц, имеется электрическое и газовое освещение, уборная с ванной и ватерклозетом; масса чрезвычайно удобной мебели, аппарат для разговора с конторой гостиницы в случае надобности и тому подобные не существующие в Европе условия комфорта».

Баланчин: Замечательно! Все правильно. Во-первых, Чайковский правильно заметил, что американцы и о бизнесе не забывают, и об искусстве. И насчет комфорта — также и в мое время в Америке в этом смысле гораздо большие достижения были, чем в Европе. В Америке Чайковский впервые узнал, что такое сенсация. К нему со всех Соединенных Штатов стекались письма с просьбой об автографе, и он терпеливо отвечал. И правильно делал. К этой стране надо привыкнуть, она этого стоит.

Я в Америку тоже, конечно, пароходом приехал, но морской болезни у меня не было — ни тогда, ни потом — никогда. У балетных людей не должно быть морской болезни. Если выбирать теперь, чем добираться: пароходом, поездом или самолетом, — я полечу самолетом, это скорее. С чиновниками в порту и у нас, помню, были неприятности, с бумагами был какой-то непорядок. Нас не хотели впускать в Америку. А я по-английски не понимал. Чайковский тоже по-английски не очень понимал, кстати. Мы даже думали, что придется ехать обратно, в Европу. Но Линкольн Кёрстин все, к счастью, уладил.

Помню запахи порта, портовую жизнь. Нью-Йорк мне сразу очень понравился: люди бодрые, дома высокие. Я понимаю шок Чайковского: в Петербурге самый высокий дом был в семь этажей. Мне Америка понравилась больше Европы. Во-первых, Европа по сравнению с Америкой маленькая. Потом, в Париже у меня все закончилось, никакой работы не было. И люди мне там не нравились — все одно и то же, одно и то же. В Англии тоже было невозможно устроиться. Захотелось в Америку, показалось — там интересней будет, что-то такое произойдет другое. Появятся новые, невероятные какие-то знакомые. Русским всегда хочется увидеть Америку. Мы с детства читали про индейцев, про ковбоев. Я читал «Всадника без головы» Майн Рида, «Последнего из могикан» Фенимора Купера. Мальчишки любили играть в индейцев. У Чехова есть рассказ о том, как гимназисты сговорились удрать в Америку и что из этого вышло. Потом, конечно, американские фильмы: уильям Харт, Дуглас Фербенкс, которые лихо прыгали с моста на идущий поезд или перебирались бесстрашно по канату через пропасть. Жизнь в Америке, думал я, будет веселая. Так и оказалось.

Предшественники и современники

Баланчин: Чайковский обожал. Моцарта. Люди говорят как это могло быть? Ведь они такие разные — Чайковский и Моцарт! А вовсе не нужно быть похожим на того композитора или писателя, которого любишь. Можно быть полной противоположностью — как Глинка и Стравинский, например. Про музыку Глинки говорят, что она простая, а про Стравинского — что сложная. А Стравинский Глинку именно за его классическую простоту и любил! И оперу «Мавра» Стравинский старался написать так же просто, как Глинка — свою оперу «Жизнь за царя».

Волков: Чайковский размышлял: «Может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезнен, я так люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выражением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексией натурой, — успокоения и утешения».

Баланчин: Теперь, правда, музыковеды говорят, что Моцарт был не такой уж простой и радостный, что у него была запутанная жизнь. Но я думаю, что Моцарт умел радоваться. Он любил посидеть с друзьями, поиграть им свои веши: «Вот, слушайте, что я только что сочинил!» А сыграв, мог заплакать: знал, что жить ему недолго. Может быть, поэтому и старался радоваться каждой минуте.

Когда композитор играет свою вещь, он испытывает, я думаю, особое чувство: «я это сделал, сделал сам!» Моцарт мог в голове своей представить сразу целиком всю будущую симфонию! Все мелодии, все аккорды! Чайковский такому дару Божию завидовал, я тоже. Я не могу сочинять балеты полностью в уме, от начала до конца. Мне нужно пробовать. Иногда, когда слушаю музыку, я начинаю представлять: вот, думаю, сейчас пойдет в эту тональность, значит, тут может что-нибудь такое произойти, а тут такое… А потом думаю: нет, не могу я это поставить. Думаю: может быть, я вообще не подхожу, может, я вообще говно собачье. Вот так! А все равно нужно что-то сделать, потому что публика ждет что-нибудь новое, премьеру какую-нибудь в этом месяце. И делаешь.

Волков: Чайковский комментирует мемуары Глинки: «Автор мемуаров производит впечатление человека доброго и милого, но пустого, ничтожного, заурядного. Меня просто до кошмара тревожит иногда вопрос, как могла совместиться такая колоссальная художественная сила с таким человеческим ничтожеством и каким образом, долго быв бесцветным дилетантом, Глинка вдруг одним шагом стал наряду (да! наряду!) с Моцартом, с Бетховеном и с кем угодно».

Баланчин: Чайковский считал, что Глинка был большой лентяй, мог бы гораздо больше написать, если бы был дисциплинированный человек. Я с этим не согласен, Глинка массу музыки написал. Он писал спокойно, не торопясь. Это по тем временам его считали лентяем, когда Римский-Корсаков каждый год по опере писал, массу нот. Глинка сочинил всего две оперы — «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила». «Руслана» я наизусть знаю. Я участвовал в танцах в постановке этой оперы в Мариинском театре. «Жизнь за царя» советские переименовали в «Ивана Сусанина». Я только теперь раскусил, какое это замечательное произведение, а в юности больше «Русланом» восторгался. У Глинки много великолепной музыки, которую не очень часто теперь играют. Мы танцевали «Вальс-фантазию» Глинки, танцы из «Руслана». «Руслан» — это настоящий императорский ампир. Там есть влияние итальянской музыки, Бетховена. Я поставил эту оперу в Гамбурге. Дягилев тоже знал «Руслана» наизусть и жаловался, что на Западе Глинку не понимают. Дягилев говорил мне, что читал однажды во французской газете: «Глинка был бы неплох, если бы не заимствовал своих мелодий у Чайковского». Глинка умер, когда Чайковский еще не начал сочинять по-настоящему! Вот дураки эти критики!